лась помочь – и советом, и делом, и даже деньги свои отдавала без надежды получить их когда-нибудь обратно. Хотя денег у Полины было очень немного, Полина их не жалела… Характер у нее был отцовский.
Окончание войны с финнами в марте сорокового года Кронштадт отмечал пистолетным грохотом пробок, лихо выдергиваемых из бутылок с шампанским, песнями и музыкой духовых оркестров, радостью, что балтийцев военная беда не тронула, похоронки были редкими, и никто не хотел верить в то, что может грянуть еще одна война, много страшнее и затяжнее, чем кампания с северо-западным соседом…
Увы, эта страшная война грянула.
Балтика к ней оказалась подготовленной. За две недели до начала бойни адмирал Кузнецов приказал заминировать заливы и перекрыть все подступы к Ленинграду, чтобы ни одно чужое корыто не смело уткнуться носом в питерский берег и высадить десант…
Расчет адмирала оказался верным – с моря немцы так и не сумели подступиться к Питеру – облизывались, как коты, потирали лапы, а потом поджимали хвосты, опасаясь, как бы их не поотрывало взрывами морских мин.
Большинство балтийских кораблей, готовясь к тяжелой зиме, списало экипажи на берег – в помощь пехоте, на кораблях оставалось немного народа, ровно столько, чтобы корабль не умер без людей, – лишь для поддержания жизни в нем.
Остальные моряки воевали в окопах.
В сентябре на Ленинград был произведен жесточайший налет – немецкая авиация сровняла с землей Бадаевские продуктовые склады. В воздухе летали сплющенные банки говяжьей тушенки и коробки с расплавленным мармеладом…
В Питере запахло голодом.
В окопах побывал и мичман Коваленко, но через некоторое время его с передовой отозвали, вернули в Кронштадт.
Коваленко появился в Кронштадте смурным холодным утром, когда с неба начала валить холодная, будто состоявшая из острого колотого льда, крупка, которая скоро превратилась в дождь, перемешалась со снегом, все живое залезло под крыши, попрятались даже дежурные сигнальщики, следившие за морем, не говоря уже о воронах, чайках, воробьях и прочих живых душах, обитавших в крепости.
Медленными усталыми шагами Коваленко шел по мостовой, отделявшей причал, куда его доставил катер, от казармы, где мичмана ожидала мягкая морская койка.
Неожиданно он увидел молодую женщину с растрепанными волосами, сидевшую на мокром каменном постаменте около памятника адмиралу Макарову.
Женщина не обращала внимания ни на снег, ни на крупку, ни на дождь, ни на ветер, приносивший с моря пригоршни соленой воды и пены, – сидела в горестной позе и плакала.
Слезы женские всегда пробивали мичмана насквозь, он обязательно переполнялся жалостью, отбрасывал все дела и старался помочь плачущей даме. Женские слезы действовали на него сильнее раскаленных пуль.
Он остановился, нагнулся над девушкой, спросил голосом, разом осипшим от сочувствия:
– Что-то случилось? Я могу быть полезным?
Девушка отрицательно помотала головой:
– Не-ет! – голос у нее был тихим, переполненным слезами.
– Тогда расскажите мне, что стряслось? – Коваленко, не раздумывая, уселся рядом с нею на мокрый камень постамента.
– Не-ет!
– Это не ответ, на «нет» и суда нет, а я вам хочу помочь, – проговорил Коваленко настойчиво, отер пальцами лицо, в которое влепилась целая пригоршня воды, принесенная ветром. – Что произошло?
На этот раз противное слово «нет» не прозвучало, девушка всхлипнула, перекошенные плечи ее дернулись и плач перешел в рев – какой-то некрасивый, почти мальчишеский.
– Ну вот, – мичман развел руки в стороны, такого рева он боялся больше всего, даже больше вражеской гранаты, насупился.
А в девушке что-то надломилось, она согнулась подбито и, продолжая реветь, привалилась лбом к плечу мичмана.
– Ну вот, – повторил он угрюмо и одновременно с ласковыми нотками, – для того, чтобы бороться с таким потопом, как минимум нужно ведро.
Все оказалось просто и банально: девушка забеременела, – мужа у нее не было, только жених, которого съела война, он погиб смертью храбрых в первом же бою, родных тоже не было, даже работы, и той не было, – в связи с тем, что немцы подступали к Ленинграду, многие предприятия свернули свои производства, либо вообще перестали существовать, – имелась у нее только комнатушка в общежитии, и все. Да и там у нее были три соседки.
– Как тебя зовут? – спросил Коваленко.
Девушка перестала реветь и подняла, мокрое лицо.
– Владлена, – едва слышно произнесла она.
– Вот что, Владлена, я все понимаю… – проговорил мичман и умолк, словно бы язык у него сделался неподвижным.
А что он, собственно, понимал, мичман Коваленко? Он видел только самую макушку беды, слезы этой девушки, ужас и боль, наполнявшие ее глаза. У всякого ребенка должен быть отец, иначе малыш может оказаться изгоем, должно быть обеспечение, хотя бы минимальное, но обеспечения этого не было, – много чего еще должно быть, но вместо этого – пустота, ровное место. Сплошной мрак и ни одного светлого пятна.
Но ведь он, мичман Коваленко, может спасти незнакомую девушку Владлену. В конце концов у него свободный денежный аттестат, который все равно некуда пересылатъ, у Коваленко нет жены, семьи и он легко может дать свое имя будущему ребенку этой несчастной девушки; он вообще может много сделать для нее… Он – тот самый Дед Мороз, который призван делать людей счастливыми.
Он встал, протянул Владлене руку:
– Пошли со мной!
– Куда?
– Пошли, пошли, потом узнаешь, – мичман подхватил Владлену за локоть и потащил за собой.
Ровно десять минут назад он проходил мимо небольшой конторки с открытой дверью. Рядом с входом красовалась табличка «ЗАГС». Коваленко, глянув на призывно распахнутую дверь, подивился: «Неужели в эту лютую пору еще сходятся судьбы: кто-то женится, а кто-то разводится? Не может этого быть».
Оказывается, может. Десять минут назад даже мысли допустить себе не мог, что сам выступит в роли человека, которому понадобится эта гражданская контора. На фронте аббревиатура «ЗАГС» вызвала бы лишь добрую сожалеющую улыбку и больше ничего.
Сейчас он вел Владлену к конторе, засеченной им по дороге.
В конторе он попросил расписать его с Владленой. Заведующая отделением ЗАГСа – седенькая старушка с очками, к которым была привязана черная шляпная резинка и перекинута на затылок, за пучок волос, поправила на носу два увеличительных стеколышка и произнесла скрипучим голосом:
– Невеста, ваша фамилия?
Девушка с размытыми, ничего не понимающими глазами растерялась:
– Чья? Моя?
Старушка подозрительно хмыкнула и перевела взгляд на мичмана:
– Как фамилия невесты?
Тот тоже растерялся – не ожидал вопроса, приподнял одно плечо и произнес бодро:
– Зовут Владленой… – В следующий миг споткнулся, умолк.
– А фамилия? – настырным вороньим голосом поинтересовалась старушка.
– Ф-фамилия? – Коваленко невольно покрутил шеей, будто воротник начал ему безжалостно давить на горло, перевел взгляд на девушку: – Как ваша фамилия?
Старушка сощурилась недобро:
– Ничего себе делишки в нашем магазине! Вы даже не знаете фамилии своей невесты, – старушка решительно захлопнула лежавший перед ней журнал. – Расписывать вас не буду.
– И не надо, – недрогнувшим голосом проговорил Коваленко, – мы зарегистрируемся в другом месте. – Он ухватил Владлену за руку и потащил за собой. – Пошли отсюда!
Следующая контора ЗАГСа находилась довольно далеко от коваленковской казармы, на противоположном конце Кронштадта. Мичман упрямо потянул Владлену туда.
– Пошли, пошли… Не робей, воробей!
Девушка перестала хныкать, хотя еще не очень понимала, что происходит. А Коваленко на ходу мотал головой и выговаривал ей упрямо:
– Что же ты фамилию свою забыла, а? На этом мы и прокололись, не пробили упрямую бабку. Как твоя фамилия?
– Гетманец, – наконец сообщила фамилию девушка, споткнулась об обледеневший скользкий камень, подвернувшийся ей под ногу, охнула болезненно – в своих мягких резиновых сапожках она легко отбивала себе пальцы, – другой обуви у нее, похоже, не было.
– Украинка, что ли?
– Ага, – сказала девушка.
– У меня фамилия украинская – Коваленко, хотя сам я чистокровный одесский русак, – сообщил мичман, вскинув на ходу голову. – А в конторе этих чертовых служительниц Гименея голову держи выше и веди себя смелее. Не то эти древние старушонки сядут на шею и вместо того, чтобы регистрировать брачные пары, заставят выносить на улицу свои ночные горшки. Отец ребенка в морских войсках погиб?
– В морской пехоте.
– Значит, ребенок будет кронштадтский, общий, морем пахнущий… Просоленный. Бросить его на произвол судьбы не дадим.
Холодная крупка перестала сыпаться с неба, облака хоть и были низкими, с темным, почти угольным подбоем, но ни снега, ни крупки в них уже не было – опорожнились. Подсохнет немного – сделается легче народу, и облакам станет легче, приподнимутся повыше, освободят пространство, – в мрачном каменном Кронштадте будет светлее.
В другой конторе ЗАГСа тоже сидела старушка, как две капли воды похожая на первую, в очках, привязанных к резинке, с внимательными, прощупывающими человека насквозь глазами.
Изображать из себя всевидящую строгую колдунью она не стала, без лишних разговоров занесла фамилии Коваленко и Владлены Гетманец в толстый потрепанный талмуд и отпустила гостей с миром.
Вдогонку, уже на выходе, крикнула мичману в спину:
– Не забудьте у командира части сделать отметку. Пусть он вам в воинскую книжку штамп шлепнет. Это – обязательно.
– Ладно, – беззаботно отозвался Коваленко, – сегодня же сделаю.
На улице, поежившись, он поднял воротник шинели, сказал Владлене:
– Теперь твой малец без хлеба не останется, это самое главное. Будешь получать все, что надо, по моему аттестату.
– А как же вы? – робко спросила Владлена.
– У меня одна дорога – на фронт, – в голосе Коваленко вновь послышались беззаботные нотки.