Когда он, закончив работу, глядя на свои испачканные сажей, смолой, ржавью, еще чем-то руки, беспомощно оглянулся, Людмила сказала ему:
– А теперь пожалуйте ко мне. Умоетесь, и мы с вами будем пить чай.
Это было роскошное предложение, Василий его ожидал, не сумел сдержать улыбки, растянул широко губы и заторопился, собирая инструмент. В нем росло, распирало грудь неведомое чувство, с которым раньше он не был знаком, ему казалось, что и пространство около него посветлело, обрело некие возвышенные краски, а где-то вверху, высоко над головой, зазвенели сладкие птичьи голоса.
Раньше такого пения он не слышал…
Мотя Красных находилась в доме, когда в дверь постучали. В затылке гудел медный колокол, на тело навалилась тяжесть, руки сделались чужими, негнущимися, не руки, а крюки, – устала Мотя. Очень устала… От непрерывной стирки, от работы на госпиталь, от заскорузлых простыней, пропитанных кровью, которые ей привозили ворохами на полуторках, от неясной тоски, иногда возникавшей у нее внутри и очень неохотно отступавшей, от возраста собственного – ведь Моте, как и Солоше, лет-то было уже немало.
– Кто же это может быть? – пробормотала она недоуменно, с трудом поднялась с табуретки, на которую, чтобы мягче было сидеть, муж еще до войны постелил кусок лошадиной шкуры, приколотил по окоему, по ребрам сиденья крохотными мебельными гвоздочками. – Я никого не жду.
Дыша тяжело, держась одной рукой за горло, подковыляла к двери, просипела, стараясь, чтобы голос ее был слышен и в коридоре:
– Кто там?
– Почтальон, – донесся до нее далекий, словно бы прозвучавший где-то на улице голос, – вам тут…
Пространство перед Мотей словно бы лопнуло, наступила глухота, она поняла, с чем пришел почтальон…
– Вы, дамочка, только не волнуйтесь, – манерно проговорил почтальон, со скорбным лицом роясь в сумке. Сумка у него была полна желтоватых жестких бумажек, служитель почты ловко перебирал их пальцами, косясь одним глазом на сумку, другим на Мотю, державшуюся рукой за косяк двери, чтобы не упасть, – вы только не волнуйтесь, потому что это вредно…
Господи, какие пустые слова, и зачем только почтарь их произносит?
Хоть и действовал почтальон вслепую, – так, во всяком случае, казалось Моте Красных, а бумажку он все-таки нашел… Лучше бы он достал другую бумагу. Эх, почтальон, почтальон! Мотя не выдержала, застонала.
– Вот вам послание с фронта, – обыденно, совсем обыденно проговорил почтальон, вручая Моте жесткий волокнистый-листок, – распишитесь вот тут… – Следом за похоронкой он подсунул несчастной женщине амбарную книгу – увесистый том с разлинованными страницами, дал карандаш и пальцем показал, в какой строке надо расписаться.
Мотя Красных вслепую, не видя ничего, расписалась, подержала перед собой бумажный листок, заполненный фиолетовыми чернилами, и беззвучно опустилась на пол. Показалось Моте, что ее подхватило течение, понесло куда-то с ошеломляющей скоростью, – вначале швырнуло влево, потом вправо, от беспорядочного движения у нее закружилась голова, Мотя застонала, в следующее мгновение нырнула в красную клубящуюся глубину и растворилась в ней.
Очнулась Мотя минут через двадцать. Она лежала на полу, крепко сжимая в руке страшную бумагу размером в половину тетрадного листа, которую ей вручил почтальон. Медленно, не веря тому, что видит, поднесла бумагу к глазам и, прошептав жалобно, слезно «Па-аша», отключилась вновь.
В Севастополе установилась жаркая погода, прозрачный воздух, поднимаясь вверх, дрожал, будто его источала гигантская печка, свивался в жгуты, отвесное солнце слепило, резало глаза, теней почти не было, лишь от развалин, которые были повыше других, на землю сваливались бесформенные серые полутени, – собственно, их даже и полутенями нельзя было назвать, это были слабенькие затенения.
Около землянок морских специалистов облюбовали себе место змеи – здоровенные гадюки двух сортов: пыльно-серого цвета и бело-черного, с пятнистым рисунком; с гадюками мирно уживались крупные ящерицы.
Не думал Коваленко, что змеи с ящерицами могли уцелеть в той молотилке, которая здесь была, но они уцелели… Видать, были заговоренные, либо какой-нибудь змеиный бог им помогал, спрятал в земных недрах, в глубине, куда ни один снаряд, даже самый-самый, размером в четыре чемодана, не смог добраться, там пресмыкающиеся (или кто они еще будут, змеи с ящерицами?) и пережили ад.
А сейчас пожаловали на белый свет.
Сосед Коваленко, главстаршина Пирогов, мастер не только исполнять фуги и кантаты на гармошке, но и метко стрелять, – он имел значок снайпера, похожий на орден, пробовал отстреливать гадюк из немецкого парабеллума, оружия точного, и почти преуспел в этой охоте, но змеи то ли размножались со скоростью невероятной, то ли приползали на освободившиеся места – их, кажется, становилось все больше.
– Конец света. – Пирогов озадаченно скреб пальцами затылок и дымил трофейными немецкими сигаретками, сжигая их одну за другой десятками. – Столько змей в Севастополе никогда не водилось.
– Конец света тут уже был, – добродушно басил Коваленко, – ничего с концом не получилось.
– И я о том же, – Пирогов рассмеялся, взял на мушку здоровую мясистую гадюку, взобравшуюся на камень и теперь с видом начальника флотской базы осматривающую окрестности.
Опасность гадюка почувствовала запоздало, в последний момент, когда Пирогов уже нажимал на спуск пистолета, змея дернулась, но не успела уйти в опасную пустоту, – пуля оторвала ей голову, и та, брызгаясь красными каплями, улетела в замусоренную крапиву. Тело осталось извиваться на камне.
– Афанасий, в Азии есть племена, которые едят змей, – сообщил главстаршине Коваленко. – Не сварить ли нам из этой мадамы аппетитный супчик?
– Так она же это… ядом начинена, – засомневался Пирогов.
– А мы все потроха из нее выковырнем, выбросим птицам на расклевку, оставим только мясо, напластаем его, как колбасу и опустим в суп.
– Сань, наши женщины за это нас убьют… Или из землянок выгонят.
– А мы им не признаемся, что суп из змеи, скажем – из рыбы. Они нам поверят.
– Но мясо-то от рыбы они умеют отличать.
– Не отличат, – уверенно проговорил Коваленко, сдернул с камня по-червячьи извивающееся тело змеи, стряхнул с него липкие капли крови и потащил к бочке, которою каждый день прицепляли к артиллерийскому трактору-тягачу ЧТЗ и привозили свежую воду.
Там обмыл тело гадюки водой, поскреб ножом, острием отслоил кожу у горла, перебитого пулей, затем уцепился пальцами за надрезанный кончик и с силой потянул змеиную одежку вниз, стаскивая ее с длинного гибкого туловища.
Одежда слетела с гадюки, будто шелковый чулок с гладкой женской ноги, обнажилась бело-розовая, аппетитно выглядевшая плоть.
– Вот и все, – сказал Коваленко, – и мыть ничего не надо.
Пирогов восхищенно покачал головой – слов у него не было.
Кинув гадюку в алюминиевый таз, Коваленко налил в него воды, а сам начал аккуратно расправлять змеиную шкуру.
– А шкура тебе зачем? – полюбопытствовал Пирогов. – Сапожки жене сошьешь? Туфли?
– Ни то ни другое. Из змеиной шкурки получится первоклассный, очень элегантный галстук.
Главстаршина вновь восхищенно покачал головой.
– Нет слов – душат слезы.
– Галстучек этот я подарю тебе на день рождения – видишь, какой он модный, нарядный, пестрый, – Коваленко встряхнул шкурку, – весь Севастополь обзавидуется… Хочешь обновку? – он вновь встряхнул шкурку. – Очень хороший галстук.
В ответ главстаршина медленно покачал головой:
– Я галстуков не ношу.
– Что, вообще никогда не носил?
– Вообще никогда.
– А я грешен… Люблю помодничать, – Коваленко воткнул в землю старую лыжную палку, валявшуюся неподалеку, на нее натянул змеиное платье, тщательно расправил, – главное, чтобы какой-нибудь голодный кот не сожрал…
– Что-то я не замечал, чтобы в Севастополе было много котов.
Кота в городе можно было встретить так же редко, как, к примеру, адмирала, собирающего на проплешинах между разбитыми домами весенние цветочки.
На это Коваленко ничего не ответил, решительно подхватил таз со змеиным мясом.
– Ох, и залудим мы сейчас с тобою шурпу – весь Севастополь дрогнет. Как думаешь, Афанасий, на два супа разделить этот запас, – мичман приподнял таз, – или все съедим за один раз?
– Кидай в кастрюлю все, что есть. На новый суп мы еще настреляем. Патронов хватит.
– Надо бы голову змеиную найти, закопать ее, а, Афанасий? Не то пес какой-нибудь заполошный, с дыркой в брюхе, наткнется на нее и с голодухи сожрет…
Мичман убедил Пирогова – тот взял саперную лопатку и пошел в крапивник искать гадючью черепушку – ее действительно надо было засунуть в какую-нибудь нору, сверху присыпать землей и запечатать камнем потяжелее, – тогда уж точно ни одна собака не отравится, – а Коваленко занялся экзотическим супом.
Для супа нашлась и головка лука, и немного черного перца-горошка, найденного в брошенной полевой кухне охранного эсэсовского батальона.
Эсэсовцев гитлеровское командование подкармливало, считало этих молодчиков элитой, а элите всегда доставались сливки, и, когда другие голодали, держались за животы, икали, стараясь остановить кровяной понос, эсэсовцы вообще не знали, что это такое. В немецких запасах нашлись и другие приправы, мичман отщипнул от них пару лавровых листков.
На этом он не остановился – в одном укромном месте пару дней назад он засек зеленую лужайку, словно бы этот угол в отличие от Севастополя совсем не тронула война, на лужайке рос дикий лук, – мичман сорвал несколько плоских душистых стрелок…
В общем, суп получился с точки зрения мичмана Коваленко, первоклассный. Осталось только его съесть. Но будут ли есть суп женщины, когда узнают, что похлебка эта приготовлена из змеи?
– Давай вначале попробуем сами, а потом уж предложим дамам, – сказал Пирогов.
Мичман был сговорчив, возражать не стал. Хмыкнул с усмешкой:
– Поглядим, что с нами будет.