– Знаю, что уголь открыл русский геолог, фамилия его Русанов, он там, кстати, поставил заявочные столбы, двадцать восемь штук. Биографию Русанова мы изучали на курсах, – Вера гордо вздернула подбородок. – Великий был человек.
– Верка, Верка, – Елена укоризненно покачала головой, – пора бы уже расстаться с детством.
Солоша, которая любила Веру больше старших дочерей и не скрывала этого, попробовала шикнуть на младшую дочь и запретить ей даже думать о Шпицбергене, но та так зыркнула на мать, такой огонь посыпался из ее глаз, что Солоша замолчала и отступилась. Больше попыток уговорить дочь она не предпринимала.
Пирогов знал, что говорил: в штабе флота Коваленко сообщили о предстоящей работе в Констанце, румынском порту.
– Жену с собой можно взять? – спросил Коваленко.
– Нет! – жестко, отметая сразу все просьбы, ответил капитан третьего ранга, в чью группу входили Коваленко с Пироговым. – А потом не факт, что мы там пробудем долго. Судя по тому, что задание, поставленное перед нами, незначительное, через две недели нас могут отправить обратно.
– Так что нам сказать своим женам?
– Пусть ждут. Как все жены моряков… Понятно?
– Так точно, товарищ капитан третьего ранга.
Капитан третьего ранга имел право на жесткость – на кителе, над орденскими планками, у него поблескивала звезда Героя Советского Союза.
Вера оказалась крепким орешком – ни мать не послушалась, ни отца, который еще был жив, но уже угасал, да и постепенно терял авторитет в семье даже у внучки Ирины, которая заканчивала школу и грозилась превратиться, как и Верка, в красивую взрослую барышню (как быстро течет время, ах, Иринка, Иришка!), – и отбыла на таинственный, очень далекий Шпицберген.
Несмотря на диплом об успешном окончании курсов, геологом она не стала, – ее даже коллектором в партию не взяли, – вместо этого вручили большую суповую поварешку (на курсах ее, как мы знаем, познакомили и с поварским делом), пара поварешек разливных и штук восемьдесят алюминиевых мисок разного калибра, россыпью – шанцевый инструмент: ложки, вилки, ножики – и велели нахлобучить на голову поварской колпак.
Вера Егорова стала поваром геологической экспедиции, каждый день ходила с открытым ртом по главной улице Баренцбурга – русской столицы Шпицбергена мимо конторы треста «Арктикуголь», почты и административных домов, дивилась пейзажам, открывающимися ей: такого ни в Москве, ни под Москвой она не видела.
Когда находилась на улице, часто оглядывалась – сзади мог подкрасться белый медведь – зверь коварный, вечно голодный и людей явно недолюбливающий. И в Баренцбурге, и в Лонгьире, и в Пирамиде, и в Груманте – шахтерских поселениях можно услышать немало историй о чудачествах, – далеко не безобидных, – белых мишек.
Поваров у геологов было два – Вера (можно сказать, дипломированный специалист с картонными корочками о присвоении поварской квалификации) и тетя Кира, черноглазая, черноволосая сибирячка татарских кровей, у которой на фронте без вести пропал сын, но тетя Кира в его смерть не верила, считала, что он жив. Возможно, парень угодил в плен, но это совеем не означает, что Асхат мертв. Она чувствовала – ее Асхат жив, но только не может об этом сообщить.
Тетя Кира была в их хозяйстве первым номером, – как в пулеметном расчете, – Вера – вторым. Тетя Кира умела готовить все, начиняя от узбекского плова и сибирских пельменей величиной с пуговицу, кончая шашлыком по-карски и манной кашей по-гурийски. Вера же умела готовить только борщ.
– Ничего, девонька, научишься, – с душевным теплом проговорила тетя Кира, – все, что умею готовить я, будешь уметь и ты. Главное, чтобы душа у тебя лежала к этому… Когда готовишь с душой, то и блюда получаются вкуснее. Это подмечено давно.
Свою напарницу по имени она не звала, обращалась ласково, певуче «девонька», и сколько они ни работали вместе, все время звучало это уменьшительное, подбадривающее «девонька». Вере от тети Кириных слов на холодном Шпицбергене делалось теплее. И настроение улучшалось… Хороший человек тетя Кира, ничего не скажешь.
На остров Вера прилетела на справном, только что отремонтированном, пахнущем заводской краской «дугласе», подивилась теплу, по-летнему зеленой травке, пучками вылезающей из земли, и деревянным тротуарам, каких ранее никогда не видела, довольно потерла ладони: «А тут – хорошо-о…»
На следующий день проснулась, выглянула в окошко деревянного барака и едва не села на пол – за окном было белым-бело: ночью выпал снег.
Проснувшаяся тетя Кира тоже выглянула в окно (с Верой у них была одна комната на двоих), кулаками помяла себе глаза, изгоняя остатки сна и вздохнула горестно:
– Все, лето кончилось… Зима. Этот снег не сойдет уже до весны.
Вера посмотрела на численник: что там отрывной календарь глаголит? А календарь подводил итог последнему летнему месяцу – на листке жирной краской была напечатана цифра «31». Тридцать первое августа всего-навсего. В Москве над Сретенкой сейчас летают серебряные нити бабьего лета, прилипают к ветровым стеклам «эмок» и трофейных легковушек.
Но это осталось там, далеко-далеко отсюда, в столице, а она находится здесь, на Шпицбергене, и к этому «здесь» надо привыкать. Вера тоже, как и тетя Кира, вздохнула, вытерла пальцами нос.
В окно был виден угол сарая, прячущегося в вязкой утренней темноте, да округленный земляной взгорбок. Еще вчера на нем росла зеленая трава. Сегодня травы уже не было.
Больше ничего не было видно – день еще не наступил.
– Поднимаемся, девонька, – заторопилась тетя Кира, – завтрак скоро подавать. Если мужики не получат завтрака, они нас с тобою съедят. Вместо котлет и картошки.
Это было серьезно.
Столовая находилась на этой же улице. От барака к бараку тянулись прочные железные тросы.
– Эта проволока зачем? – поинтересовалась Вера.
– Чтобы в пургу не потеряться.
Времени было половина шестого утра.
Завтрак был простой: котлеты, зажаренные с вечера, – их оставалось только подогреть, к котлетам вместо картошки – макароны, чай либо кофе с цикорием, для любителей нежных блюд – манная каша и блинчики со сметаной. Блинчики любила сама тетя Кира, поэтому она пекла их часто.
На Веру сразу обратили внимание. Пользовались столовой не только геологи, здесь бывала добрая половина Баренцбурга – строители, портовики, шахтеры, аэродромный народ: еда в тети Кириной столовой была чистая и вкусная. А главное – недорогая.
Зимой иногда случались проблемы со свежим мясом – не хватало его, особенно в пору, когда пурга наслаивалась на пургу и за пределами троса, натянутого между домами, было опасно ходить, а иногда просто не было возможности: снег заваливал бараки по самые трубы.
Но стоило только пурге затихнуть, как тут же за пределы Баренцбурга выходили охотники.
На Шпицбергене водилась особая порода оленей, в других северных местам таких оленей нет, – это очень маленькие олени, встречаются особи размером не крупнее козы. Но зато этих оленей на Шпицбергене много.
Еще очень много полярных куропаток, в Баренцбурге их примерно столько же, сколько в Москве воробьев.
Летом, – а лето бывает на острове не более двух с половиной месяцев в году, – много уток и гусей. Одно только плохо: мясо их пахнет рыбой.
Но тетя Кира знала искусный способ отмачивания утиных и гусиных тушек, – в результате они начинали пахнуть перцем и кавказский приправой хмели-сунели. Говорят, эту приправу любил сам Сталин.
– А мясо белых медведей едят? – спросила Вера.
– Дураки едят, умные нет.
– Почему?
– Почему едят или почему не едят?
– Ну-у-у, – Вера не выдержала, покраснела: слишком уж нелепые вопросы она задает.
Все поняв, тетя Кира засмеялась:
– У медведей слишком жирное мясо. Сало можно вытапливать ведрами. Не все любят есть сало ведрами.
Завтрак прошел быстро, поварихи остались в столовой вдвоем. Вера нетерпеливо поглядывала в окно: хотелось, чтобы как можно скорее рассвело, но рассвет задерживался где-то, не спешил показываться, хотя ощущалось, что находится он недалеко, еще немного – и в воздухе замерцают золотистые нити выползающего из укрытия солнца.
Диковинно все было здесь, на Шпицбергене этом, совсем не так, как, допустим, в Волоколамске или Истре.
Если оглядеться, осмотреть все потщательнее, то на земле здешней можно найти следы пришельцев с других планет… Интересно все это было Верке Егоровой, так интересно, что сердце у нее сжималось в крохотный остывший кулачок и ей начинало казаться, что оно совсем не бьется. Вера не слышала его и с тревогой думала о жизни своей, о настоящем и будущем.
Да, интересен был Шпицберген и интерес этот у Веры не пропадал – наоборот, усиливался. Тетя Кира думала, что августовский снег и белый медведь, заглядывающий в окно барака, испугают московскую девчонку, а оказалось, нет – та только посмеивалась счастливо, да жадно вглядывалась в лица людей, в очертания обледенелых гор, пробовала на прочность трос, перекинутый к соседнему дому, убеждалась в том, что он не оборвется, и вновь смеялась легко.
Охотники на морзверя – именно так называлась профессия, существовавшая в пятидесятые годы, – каждый день, несмотря на снег и мороз, которые начал понемногу показывать зубы, – уходили на промысел.
Били в основном моржей, тюленей, белух, свежее мясо в «ресторане тети Киры» в ту пору почти не переводилось. Иногда на кухню попадало и китовое мясо. Верка пробовала это мясо в Москве, там его продавали часто, стоило оно недорого, но московская «китятина» была хуже шпицбергенской… Здешнее мясо было настоящим объедением.
Оленина – темная, сочная, без единой жиринки – попадала на плиту очень часто, оленей приносил, взгромоздив себе на закорки, охотник-литовец Николай Вилнис.
Был Вилнис высокий, белесый волосом, очень внимательный, с мягкими манерами; заметив Веру, литовец ошалело захлопал глазами – откуда здесь взялась такая красавица?
Ему ответили:
– Из Москвы.