– Из самой Москвы? – Вилнис удивился еще больше. – А Кремль видела?
– Это ты спроси у нее сам, – сказала тетя Кира.
– Надо же! – Вилнис восхищенно покачал головой.
– Что-то ты, друг Коля, больно уж оживился при виде новой поварихи, – заметила тетя Кира, отерла платком лицо. – Не вздумай сбить девочку с панталыку. Она еще маленькая. А вы, кобели северные, повидали много, пробу на вас ставить негде.
Вилнис промолчал, не нашелся, что ответить поварихе.
Обстановка в комнате, где жила Вера с тетей Кирой, была теплая, домашняя, даже мебель была домашняя, ручной работы, невесть когда и кем привезенная сюда с Большой земли. Например, сундук, прочный, как башня танка, застеленный домотканым рядном – лет сто назад его сгородил неведомый мастер, и сундук этот живет и ныне, служит людям и, наверное, прослужит еще сто лет.
Кроме сундука в комнате поварих стояла так называемая «горка» – буфет для посуды, – потемневшая от времени до того, что по углам сделалась по-негритянски черной, лишь кое-где через черноту просвечивала древесная коричнева, рядом с «горкой» гнездилась книжная этажерка – тоже старая.
Книг на ней стояло мало – два томика Пушкина, небольшая книжица в простенькой серой обложке – фронтовые стихи Константина Симонова, выпущенные в сорок втором году, и наполовину разбазаренный, со многими выдранными страницами том с ятями – Санкт-Петербургское издание Брема, увлекательные рассказы о животных. Вера увлеклась этими рассказами и, несмотря на усталость и ноющие от работы руки, читала их на ночь, перед сном.
Тетя Кира оказалась права – снег, выпавший в августе, не растаял, так и остался лежать на земле, примерз к ней прочным липким блином и обрек себя на зимовку до самого июня месяца.
Иногда тетя Кира заводила патефон – аккуратный тяжелый ящик, обитый черным дерматином и украшенный блестящим хромированным замком. Повариха каждый день стирала с патефона пыль, берегла его.
– Самая ценная вещь, что есть у меня, – сказала она как-то, взгляд у нее затуманился, стал печальным и благодарным одновременно.
– Ну, тетя Кира, у вас есть вещи поценнее патефона.
– Нет, девонька, – тетя Кира вздохнула, – ценнее этого патефона нету ничего. Мне его подарил сын, когда уходил на фронт. А сыну вручили на производстве как передовику. Видишь, что тут написано? – она показала Вере латунную пластинку, прикрепленную к боку патефона. – Читай.
Вера прочитала вслух:
– «Лучшему молодому токарю цеха № 6 Азату Мустафину», – протянула руку, огладила патефон пальцами.
Уголком шали, которая хорошо согревала в холодную пору плечи, тетя Кира отерла глаза. Всхлипнув, отерла нос.
– Жду, когда мой сынок вернется, – тихо проговорила она, – я вручу ему патефон. Скажу: голодала, но на хлеб не променяла, сохранила.
– А он жив, тетя Кира? Ведь война вон когда кончилась.
– Жив, Вера, совершенно точно жи-ив, – убежденно проговорила тетя Кира, – только в плену где-то находится, в заточении.
– А где именно? – спросила Вера и тут же прикусила себе язык – неосторожный вопрос этот мог причинить тете Кире боль.
– Если бы я знала, девонька, – горько произнесла тетя Кира, – если бы только знала, я бы тут не сидела… Самому Сталину в ноги кинулась бы.
Повариха всхлипнула, поставила патефон на стол, рукояткой накрутила пружину. Спросила:
– Ну, кого хочешь услышать, девонька? Есть пластинки Вадима Козина, есть Изабеллы Юрьевой, есть Клавдии Шульженко… Хочешь «Синий платочек»?
– Хочу.
– Ах, какая потрясающая песня «Синий платочек»! Наверное, из-за нее больше всех на фронте любили Клавдию Ивановну. – Тетя Кира извлекла пластинку из конверта, протерла ее мягкой бархоткой.
Поставила пластинку на диск. Послышалось тихое шипение, потом голос, который ни с каким другим голосом не спутаешь… На лице тети Киры возникло размягченное выражение, она прикрыла глаза, качнулась в одну сторону, потом в другую, будто совершала танец с невидимым кавалером.
Когда Шульженко кончила петь, тетя Кира опять накрутила рукоять патефона.
– Он жив, – произнесла она твердо, – сын мой… Жив, жив, жив!
В комнате снова зазвучал мягкий теплый голос Клавдии Шульженко. Тетя Кира дослушала пластинку до конца, углом платка осушила влажные глаза.
Вера прижалась к ней, к теплому плечу, погладила рукой натруженную согнутую спину.
– Все будет в порядке, тетя Кира, он жив, – проговорила шепотом, – домой вернется… Вот увидите.
Повариха согласно потрясла головой, повторила тихо и твердо:
– Он жив. Вот смотри, девонька… Смотри, – она сняла с пальца серебряное обручальное кольцо, затем, рассыпав на ладони прядь своих тяжелых густых волос, выбрала один, надкусила его посередине зубами. Подхватила волос пальцами. – Вот смотри!
Держа колечко перец собой, тетя Кира продела в него волос, будто нитку в ушко иголки, – с одной только разницей, что ушко получилось большое, не промахнешься… Очутившись в колечке, волос шевельнулся, будто знак подал и замер: никаких больше движений, никакого шевеления.
– Видишь, ничего… совершенно ничего, – констатировала тетя Кира.
– Ничего… Совершенно, – подтвердила Вера.
Тетя Кира тем временем щелкнула крохотным замочком кулона, висевшего у нее на груди. Вера увидела в кулоне темную мягкую прядку волос, сложенную колечком.
– Это волосы моего сына, – пояснила тетя Кира, – состригла, когда он пошел в первый класс школы. – Смотри дальше…
Вздохнув, она отделила от пряди одну волосину, осторожно, как на лабораторном опыте, поместила его в центр кольца.
Оказавшись в колечке, мертвый неподвижный волос неожиданно ожил и начал шевелиться, подавать тете Кире какие-то знаки. Она внимательно, не отрывая взгляда от кольца, следила за движениями темного волосяного обрывка. Сморгнула слезы с глаз и вновь продолжала следить за сигналами. Движения волоса делались то резкими, угловатыми, то сглаживались, приобретали округлость, становились плавными, словно бы волос получал откуда-то команды…
Все это было удивительно, Вера никогда такого не видела, она также внимательно следила за движением волоса и внутри у нее рождалась уверенность в том, что сын тети Киры действительно жив и подает о себе весть таким вот, очень неожиданным способом… Знать бы только, где, на какой земле этот парень сейчас находится. Но знать не дано.
Раздался сдавленный взрыд – тетю Киру прорвало окончательно, она не сдержала себя. Колечко выпало из ее руки, волос, выскользнувший из пальцев, улетел куда-то, словно бы растворился в пространстве.
Как только волоса не стало, тетя Кира успокоилась. Через минуту заговорила.
– Видишь, девонька, он жив, сигналы подает… Но вот где он конкретно, никто не знает, и я не знаю. А узнавать боюсь – вдруг ему сделаю плохо. Если бы волос не двигался, был застывший, тогда значит все – человека нет, – она вздохнула тоненько, по-девчоночьи обиженно, – а он жив. Жи-ив.
Вздохнула тетя Кира, Верка за ней также вздохнула, подумала о том, что науку эту печальную, по которой можно узнавать, живы родные люди или нет, надо познать, изучить ее – вдруг в будущем пригодится?
За окном грохотала, ярилась ночь, ничего не было видно, только в толстые стекла с пушечными ударами врубались хвосты снега, да кто-то тяжело, давясь слезами, крякал.
Прислушавшись к этому кряку, Вера изменилось в лице:
– Тетя Кира, человек кричит!
Повариха также прислушалась.
– Не просто человек кричит, а ребенок. Не может этого быть, это ж что ж такое делается – кто-то ребенка бросил, – тетя Кира засуетилась накинула на плечи полушубок и скомандовала Вере: – Девонька, за мной!
Стеная и кашляя не ходу, кинулась к двери, Вера – следом.
Дверь барачная тряслась, скрипела, голосила на все лады от напора снега и ветра. Перед тем как нырнуть на улицу, тетя Кира предупредила помощницу, ткнувшуюся ей носом в спину:
– Аккуратнее, девонька, высовывайся за дверь – может унести!
А за входной дверью действительно кто-то кричал – надорванно, обреченно, страшно, – неужели ребенок?
Перед тем как нырнуть на улицу, тетя Кира приоткрыла дверь, охнула неверяще – порыв ветра вдавил ее обратно в тамбур.
– Неплохо бы веревкой обмотаться, – прокричала она Вере, – было бы надежнее.
– Но веревки нету!
– Вот именно.
Все-таки они выбрались на улицу, немного продвинулись на крик. К стенке барака проволокой была прикручена чугунная урна – подстраховали ее жильцы, чтобы не унесло. Хотя урна была тяжелой, ее можно было только уволочь трактором, но народ все равно посчитал, что подстраховка не помешает. Из урны, из глубины ее металлической и доносился заполошный крик.
Держась за проволоку одной рукой, повариха сунула в чугунное жерло другую, рот у нее распахнулся удивленно, она чего-то прокричала, но что именно – не разобрать. Ветер уносил слова в сторону, как невесомую подсолнуховую шелуху.
В следующее мгновение тетя Кира вытащила из урны съежившегося дрожащего зверька. Это была… кошка.
– Откуда же ты взялась тут такая? – вскричала тетя Кира, прижала кошку к себе. – Ну ровно бы знамение какое-то! Из норвежского сектора перебежала, что ли? Из Лонгьира? Или из Свеагрува? – повариха сыпала сложными названиями, не спотыкаясь ни на одном из них, будто бы жила в этих поселках и знала их как свои пять пальцев. – Ну, пошли, пошли домой греться… В тепло. Молока мы тебе не найдем, но что-нибудь вкусное обязательно получишь.
Кошка быстро успокоилась, перестала дрожать, и кричать перестала, – прижалась к тете Кире.
Назвали кошку Конгсейей – как и один из островов, примыкавших к Шпицбергену, – кошка к этому имени быстро привыкла и стала на него отзываться. Но поскольку слово Конгсейя – трудное, то очень скоро имя кошачье упростили, сделали удобным для русского языка, и стала она Конгушей: Конгушка, Конгушечка, Конгушенька…
И это имя, исправленное, кошке также нравилось. Была она пятнистая, словно бы сшитая из нескольких кусков шерсти – белой, черной и рыжей, швы были ровные, словно бы отчеркнуты по линейке…