Интересное создание появилось в комнате тети Киры и ее помощницы.
Страна той порой пережила большое горе – умер Сталин.
Многие люди впали в растерянность – не знали, как жить дальше без вождя, на улицах раздавался плач.
В день похорон Сталина под боком у Сретенки – на Трубной площади – произошла давка, которую можно было сравнить, наверное, только с катастрофой на Ходынском поле в день коронации Николая II, – погибло несколько десятков человек…
Прошло еще немного времени, и из тюрем, из лагерей начали возвращаться люди, осужденные по 58-й политической статье. Елена вспомнила о Николае Кирсанове – он ведь тоже политический, тоже должен вернуться. Если, конечно, жив.
Сама она замуж так и не вышла – не подвернулся подходящий жених, а потом лучших мужиков, увы, выбила война – лежат они и в «полях за Вислой сонной», и под Харьковом, и в Белоруссии, и на окраинах Севастополя, и на Зееловских высотах, и на пенистой Эльбе – везде лежат, словом.
Целых мужиков домой вернулось мало, многие возвратились издырявленные, искалеченные, нашпигованные пулями и осколками, дергающиеся от контузий, не спящие по ночам от дурных мыслей, роящихся в голове, от приступов боли и внезапных взрывов, ломающих в тишине барабанные перепонки, от неверия в то, что война уже кончилась.
Война-то кончилась и победу уже отпраздновали, а боль военная осталась, сидит во многих очень плотно – не выковырнуть, да и вряд ли когда она будет выковырнута из сознания фронтовиков.
На Сретенке развелось много воробьев, гораздо больше, чем в других местах Москвы, – на деревьях иногда их было, кажется, много больше, чем листвы.
Многомудрые бабки, оглядывая весело чирикающие стаи, чесали затылки:
– Не к добру это… Не воскреснет ли Гитлер, а?
– Нет, не воскреснет, – отвечали им. – Это исключено.
– Слава Богу! – крестились бабки.
Елена усталая, с гудящими ногами и руками, возвращалась с работы домой. Время было еще не позднее, в тихом теплом воздухе плавала невесомая паутина, прилипала к рукам, к лицу, ее словно бы специально притягивало к коже, и народ чертыхался, соскребая налипь с щек, сплевывал на асфальт, будто имел дело с нечистой силой:
– Тьфу!
Неожиданно ее словно бы что-то толкнуло, прервало неспешный усталый шаг. Она остановилась, огляделась с недоумением и вдруг увидела… она увидела то, что романтики называют «берегом юности», – свое любимое заведение из прошлого, личное… Это была «Пельменная», считавшаяся раньше украшением Сретенки, а сейчас – какая-то состарившаяся, угасшая, сделавшаяся ниже ростом, неприметнее…
«Господи, старушка моя древняя, – мелькнуло в мозгу у Елены удивленное, она неверяще покачала головой, – еще жива… Да, жива». Елена решительно направилась к двери: интересно, как сейчас «Пельменная» выглядит изнутри? У Елены есть воспоминания, связанные с этим не самым худшим в Москве заведением.
В «Пельменной» стоял полумрак, пахло перцем, уксусом, еще чем-то, присущим, наверное, только пельменным – хорошим мясным бульоном, луком, чистотой, хлебом. Еще немного в «Пельменной», как показалось Елене, пахло кофе.
Но не тем довоенным кофе, который смешивали с цикорием, а напитком концентрированным, привезенным, скорее всего, из Германии, трофейным и, кто знает, может быть, специально сохраненным до нынешних дней в честь чьей-нибудь юбилейной даты. Елена даже зажмурилась от этого вкусного крепкого духа, ощутила, как у нее в висках возникло нежное тепло.
Как давно она не была здесь! Впрочем, в войну «Пельменная» явно была закрыта (странное дело, Лена в последние годы много раз пробегала мимо, но так ни разу не обратила внимания, работает заведение или нет), открылась где-нибудь году в сорок пятом, когда отменили продуктовые карточки, или, может, даже еще позже.
В следующее мгновение Елена Егорова поняла, почему ее так неодолимо, так сильно потянуло в «Пельменную» – даже горло сдавило что-то тугое…
Она увидела Николая Кирсанова.
Кирсанов стоял у окна за круглым каменным столиком, укрепленным на высокой металлической ножке, и, сосредоточенно глядя в окно, что-то жевал, то ли хлеб, то ли пельмень.
Узнать Кирсанова было непросто – он сильно поседел, волосы на его голове росли клочьями, спина окостлявела, под пиджаком остро очерченные, выступали худые лопатки.
Это был Кирсанов и одновременно не он, не тот самый элегантный, с великолепной командирской выправкой инженер-майор, которого она помнила по тридцать восьмому довоенному году.
Это был измученный, изрядно потрепанный жизнью, почти угасающий человек, который слепо тыкал вилкой в тарелку, безуспешно пытаясь подцепить один из трех плавающих в бульоне пельменей.
Лене стало жалко его. Она стояла в двух шагах от Кирсанова, ощущала слезное жжение в горле, жар в висках, даже слабость, внезапно возникшую в ней, молча смотрела в спину человека, в которого когда-то была влюблена.
Она сверлила взглядом затылок Кирсанова, но он этого взгляда не ощущал, лишь горбился за столом, тыкал вилкой в тарелку и смотрел в окно. Неужели он не чувствует ее взгляда?
Нет, не чувствует.
Наконец Елена решилось и тихим, едва приметным голосом произнесла:
– Коля!
Реакция била стремительной. Кирсанов выпрямился, враз становясь высоким, стройным, похожим на того давнего, ладного и сильного Кирсанова, и неожиданно замер в этой позе, словно бы внутри у него сработал некий тормозной механизм. Елена позвала вторично, уже громче:
– Коля!
Произошла обратная реакция. Кирсанов вновь сгорбился, обвял, будто из него выпустили воздух, опустил голову и так, с опущенной головой, повернулся.
Да, это был Николай Кирсанов. Хоть и поседел он сильно, и лицо его было изрыто морщинами, и рот ввалился – в лагере ему вышибли зубы – не узнать его было нельзя. Кирсанов вздохнул гулко и, помотав головой обрадованно, спросил неверящим свистящим шепотом:
– Лена?
– Да, это я, – она стерла с глаз что-то мешавшее ей смотреть, застилающее пространство, повторила: – Это я.
На худой шее Кирсанова забегал, то подпрыгивая высоко, то резко опускаясь, кадык, он отер кулаком глаза:
– Господи, ты не представляешь, сколько раз ты мне снилась там, на зоне, за колючей проволокой, – Кирсанов повел головой назад, в пространство, открывавшееся за окном, потом вновь помотал головой. – Неужели это ты, Лена?
Она подтверждающе смежила глаза.
Кирсанов молчал долго, минуты полторы, наверное, Лена тоже молчала; говорить не было сил. Наконец Кирсанов справился с собой, произнес тихо, очень тихо – тише шепота – и от бесцветности, бестелесности голоса его (свистящие нотки исчезли) у Лены вновь что-то сжало горло:
– Можно я тебя угощу чашкой кофе?
В ответ последовал разрешающий кивок – говорить Лена по-прежнему не могла.
Кирсанов, косолапя и чуть припадая на правую ногу (Елена поморщилась жалостливо: скорее всего, нога была у него сломана в заключении), переместился к стенке буфета и попросил:
– Пожалуйста, два очень крепких, очень хороших кофе.
Стойкой командовала крепкогрудая румяная женщина неопределенного возраста, глаз она имела зоркий, охотничий, к Кирсанову мигом залезла в карман, – мысленно, естественно, оценивая посетителя по одежке, – и предупредила хрипловатым баском:
– За хорошее кофе – тройная цена.
Елена хотела поправить хозяйку буфета: «Не хорошее кофе, а хороший кофе», но не стала, лишь подивилась себе самой, и чего это в голову лезут разные мелкие придирки, непонятно. Без них надо бы обойтись, без них…
– Согласен на тройную, – сказал Кирсанов. – Да здравствует простейшая азбука капитализма: хороший товар должен быть хорошо оплачен.
Вздохнул бывший инженер-майор удрученно и вернулся к столу. Тронул Лену пальцами за руку.
– Ты не представляешь, что ты значила для меня все эти годы…
Елена наклонила голову и промолчала – слова в таких случаях значили гораздо меньше, чем молчание.
Она вспомнила вечер – неяркий, тревожный, когда Кирсанов предложил ей выйти за него замуж, – тогда она не сказала ни «да», ни «нет», взяла небольшой тайм-аут для обдумывания – ведь на руках у нее была Иришка, это первое, и второе – нужно было знать мнение и отца с матерью, иначе обида могла родиться страшная, с бухты-барахты, с налета такие вопросы не решаются, а когда пришла к Кирсанову в следующий раз, тот уже был арестован.
Тогда, в далеком тридцать восьмом году, она бы вышла за Кирсанова замуж, но вот согласится ли она на это сейчас, шестнадцать лет спустя, – большой вопрос. Сейчас разрешение на столь серьезный шаг ей нужно спрашивать не только у матери, не только у самой себя, но и у выросшей, ставшей уже взрослой барышней Ирины… Согласятся ли на это все они, в том числе и она сама?
В том, что Кирсанов предложит ей вернуться к прежним отношениям, Елена не сомневалась – это произойдет обязательно.
Впрочем, дед Василий, например, если бы был жив, наверняка бы согласился, а мать… Деда Василия подрубило производство, на котором он работал, – так тяжело он болел. У Елены до сих пор стоит перед глазами его лицо – живое, измененное хворью… Болел он долго и, хотя терял силы не по дням, а по часам, поначалу самостоятельно, пешком добирался до поликлиники, позже лечащий врач стал приезжать к нему домой. Но разве можно вылечить то, что не лечится?
Присев на край кровати, врач первым делом доставал стетоскоп.
– Ну-с, голубчик, как мы себя сегодня чувствуем?
В ответ обычно бывал слышен тяжелый задыхающийся хрип больного:
– Хреново.
– А вчера как было?
– Вчера еще хреновее.
– Хреновее, чем сегодня? Значит, дело пошло на улучшение… Так-так-так, – врач поспешно приоткрывал на деде Василии одеяло, совал в уши рогульки стетоскопа. – Ну-с, изучим процесс улучшения здоровья с точки зрения современной медицины.
Это повторялось два раза в неделю. Иногда, если дед Василий чувствовал себя хуже, – три раза…
В «Пельменной» Елена пробыла час, вышли вместе, когда вечер уже сделался смуглым, на Сретенке зажглись фонари, стало прохладнее и вообще ощущалось, что на город вот-вот упадет ночь.