– Добрый день!
– Товарищ майор, давайте сделаем так, чтобы день этот действительно был добрым, – проговорил Мосолков напористо, очень напористо произнес, как в атаке на хорошо укрепленную высоту.
Майор шагнул к двери, к Мосолкову, протянул руку:
– Савченко Юрий Николаевич.
– О! Тезка! – воскликнул Мосолков, – только по отчеству я не Николаевич, а Ионович. Чеховское отчество. И фамилия у меня, можно сказать, коровья либо лошадиная, так же, как у Чехова – Мосолков. От слова «мосол». – Он перетащил майора через невидимый порожек купе, отмеченный плоской железной рейкой. – Через порог нельзя здороваться, товарищ майор.
– Чего так?
– Плохая примета.
– Я раньше не верил в приметы, а сейчас верю. После первого ранения стал верить.
– Примета навела?
– Было дело.
– У меня тоже. Дважды был ранен и дважды заранее знал, что буду ранен. Я, знаете, чувствую себя виноватым перед вами, – Мосолков прижал к кителю руку. – Там, у раздачи кипятка…
– Полноте, полноте!
– Предлагаю вам объединить наши продуктово-питьевые возможности. Вы едете в Москву? – в ответ на утвердительный кивок, Мосолков красноречиво свел вместе ладони: сам Бог, мол, велел.
– Сейчас, только вклад свой возьму, – подумав, согласился Савченко.
– Не надо, не надо, – воспротивился Мосолков, – все есть!
Через пятнадцать минут они уже сидели в отсеке Мосолкова, разложив на маленьком откидном столике, на котором никогда не хватало места, дорожную снедь, вспоминали города и края фронтовые, искали точки пересечения, но их, похоже, все-таки не было – много раз оказывались на параллельных курсах, а пересекаться не пересекались. Мосолков выложил все, что приготовил ему в поездку ординарец: копченую курицу, буженину, твердую, почему-то попахивающую коньяком колбасу, вареные утиные яйца, достал мерзавчики – алюминиевые пятидесятиграммовые стаканчики, вложенные друг в дружку, бутылку, жирно запечатанную рыжим, явно «ненашенского» происхождения сургучом, щелкнул по ней ногтем:
– Осилим?
– Посмотрим, – уклончиво отозвался Савченко.
– Божьи слезы высочайшей крепости. Девяносто шесть градусов. Вы любите девяносто шесть?
– Очень неопределенное число, Юрий Ионович. В обе стороны смотрит.
– Какое же число вы любите? Сорок? Еще какое-то?
– Семь.
– Странно. Почему семь? А почему не три, не восемь, не четыреста?
– Семь – святое число, доказанное наукой.
– Наверняка ведь есть люди, которые смеются над этим, – Мосолков твердой рукой разлил спирт по мерзавчикам. – На фронте я так намостырился разливать, что могу делать это с закрытыми глазами. Завяжите мне глаза шарфом – стакан найду горлышком бутылки и выдам ровно столько, сколько другие наливают с открытыми глазами.
– Есть, конечно, люди, которые могут посмеяться и над этим. Но Ной сказал, что смеется тот, кто смеется последним.
– Причем здесь Ной? – Мосолков энергично потер руки, еще немного – и в ладонях у него забьется огненный воробышек. Но нет, не забился. – К черту Ноя!
Савченко в отличие от нетерпеливого Мосолкова характер имел иной, он мог ждать сколько угодно, брал если не мытьем, то катаньем; жеманиться он не стал, поднял мерзавчик, выпил, закусил и продолжил как ни в чем не бывало:
– Когда Ной строил ковчег в безгрешной равнине, вдали от воды, то над ним все потешались, тыкали пальцем – дурачок, мол. А Ной посмеивался в бороду, да строил и строил свою дурацкую коробку. А потом был всемирный потоп и вы, Юрий Ионович, знаете, что произошло с Ноем.
– Знаю. Ной смеялся последним.
– С Ноем было шесть живых душ, сам Ной – седьмой. Вот почему я люблю число семь.
– Вы верите в Бога?
– Нет. Бог сотворил мир за шесть дней, седьмой потратил на человека, сделав его своим духовным собеседником.
– Занятно, занятно. А говорите, в Бога не верите.
– Не верю. Но семь – число святое.
– А есть число для всех нас? Бытовое, кухонное?
– Есть. Четыре. Четыре – это число земное: четыре части света, четыре времени года, четыре типа характера, четыре группы крови и так далее, – Савченко вытащил из кармана крошечную записную книжку, в которую заносил многое из того, что видел, – всю войну прошел с несколькими такими записными книжками, быстро нарисовал на чистом листе цифру 4, рядом поставил 3. – Четыре, как мы договорились – число земное, а три… три – число мирское. Это число возведения. Недаром существует слово «строить». Откуда оно? Да от этой вот самой тройки! Возвести, построить, вознестись – все от этого числа.
– Забавно, забавно! – напористый, резкий в движениях Мосолков был словно бы подмят цифрами, выкладками и речью начитанного майора; то, что знал этот майор, Мосолков не знал, он вообще мог никогда не узнать ничего интересного про Ноя и его броненосец, если бы не Савченко, и восхищенно покачал головой.
Тут он неожиданно вспомнил про фезеушников с их закопченным чайником, наполненным кипятком и, предупредив Савченко: «Погоди, я сейчас», завернул в клок газеты несколько ломтей буженины, три утиных яйца, шматок сала и полковриги хлеба. Оттащил еду в отсек Савченко, выложил перед фезеушниками:
– Ребята, нечего сидеть на голодный желудок! Это вредно.
Осадил их рукой, когда они неожиданно вскочили с лавки и вернулся в свой отсек. Снова разлил спирт по мерзавчикам, глянул боком, чего там рисует Савченко в своем блокнотике, немо подивился тому, что человек, похоже, вообще не может обходиться без карандаша и бумаги. На войне от этих вещей отвыкают быстро. Значит, на гражданке майор будет ученым. Либо этим самым… Тем, кто умные книжки сочиняет. Савченко написал в блокноте «3 + 4 = 7», а в следующей строчке «3 X 4 = 12». Сказал:
– Тройка – число возведения, семь – святое, четыре – земное, три – мирское, двенадцать – жертвенное… У гроба двенадцать углов и гробовщики, сколачивая свой товар, не всегда знают, что делают, а точнее, вообще не знают, почему гроб должен иметь двенадцать углов, а не, скажем, восемь. Восьмиугольные гробы только потому не производят, что боятся греха и расплаты – а вдруг покойник поднимется и вцепится костлявыми руками в горло.
– Вот так-так! – не выдержав, выдохнул Мосолков. – Прямо как в Московском государственном университете. Давай выпьем!
Выпили. Закусили.
– Разве это неинтересно? – спросил Савченко.
– Очень интересно, – малость скривил душой Мосолков, которому не хотелось забивать голову цифирью, пусть даже и увлекательной, а с другой стороны, скажи он, что все это неинтересно – обидит Савченко. – Продолжай, продолжай! – проговорил он горячо, бросил взгляд в окно, где застеленная черным паровозным дымом, проносилась свежая, недавно нарядившаяся в зелень земля, отметил, что поезд идет ходко. Еще отметил, что землю скоро заплюют, изгадят паровозы и превратится она в обычный угольный хлам, облезет, почернеет и будет вызывать ощущение досады и даже горечи – от недолговечности всего, что должно жить, цвести и радовать глаз. Помахал рукой пейзажу, проносящемуся за вагоном. – Ну и чего я должен сказать в ответ? – спросил он.
– Ничего не надо, – Савченко в свою очередь также помахал ладонью, машинально повторив жест Мосолкова и приметливый Мосолков засек это, удивился: они ведь с Савченко слеплены из разного материала, их обжигали в разных печах, в головы им вложили разные мозги, но если покопаться, в них обоих можно найти много общего, одинакового, не только этот маскирующий жест. – Ничего, – повторил Савченко и вывел в своем блокнотике крупно «741».
– Что это? – спросил Мосолков.
– Слово «храм» в переводе на цифры, – сказал Савченко, – раньше у славян не было цифр, как, впрочем, и у арабов, цифры появились позже и пока они не появились, их обозначали буквами. Вот такими, например, – он нарисовал Х, подчеркнул дважды карандашиком, пояснил: – Буква Х означала цифру шестьсот, Р – сто, А – один, М – сорок, если все сложить, то получится семьсот сорок один, иначе говоря «храм».
– Не получится, не получится, – неожиданно возразил Мосолков, который уже вник в это дело, точнее, вник в последнее объяснение, сделав это быстро и цепко, как в разведке. – Если брать последовательно, то получится не «храм», а «хрма». Хрма – это не храм.
– А кто спорит? Вполне возможно, что церкви раньше так и звали – хрма. Но о слово «хрма» можно сломать язык и на всю жизнь остаться хромым.
– А что означает крест? – Мосолков умел задавать неожиданные вопросы, он мог бы изобразить и что-нибудь посложнее, связанное с сущностью бытия или вечностью духа, но не хотел, чтобы Савченко запнулся и развел беспомощно руки, ему доставляло удовольствие видеть, что Савченко не огрубел за войну, хотя кожа человека после двух атак на хорошо укрепленную высоту становится крокодиловой, он может плеваться железом, отдавать железные приказы, есть железо и сам быть железным, – таким, например, за войну стал Мосолков, обретя на всю жизнь твердость и такую волю, что ломать его можно было только с помощью динамита или гранаты, он сам как-то сказал одному заносчивому сослуживцу, капитану из штаба дивизии: «Ломануть меня может только динамит, подложенный во сне под голову, ты против меня – мягкая килька». Хорошо, что на войне не все закостенели.
– Крест – это обычный знак плюса.
– И больше ничего?
– А что еще надо? Крест предполагает рост до бесконечности. Вы можете назвать самое большое число, которое знаете? Назовите!
– А ведь действительно, – Мосолков напрягся – ему показалось, что он сейчас назовет это число, но не тут-то было, он не знал самого большого числа на свете, – наверное, его просто не существовало, – подивился тому, что никогда над этим не задумывался, широкое, по-монгольски скуластое лицо его сделалось озабоченным, еще более расширилось в скулах – Мосолков считал, что у него все не как у людей, все устроено совершенно по-иному. Подбородок у Мосолкова вытянулся, отвердел. – Нет такого числа! Выходит, крест – это… – он не договорил, повертел пальцами в воздухе, изображая что-то круглое, – это почти что земной шар? Так?