– Юра, я бы наше благополучное заселение отметил, – сказал Мосолков, когда они очутились в номере, – можешь, конечно, возражать, но спать уже поздно, а к начальству идти рано. А? – Мосолков подошел к буфету, стоявшему в номере, – буфет был старый, с резной деревянной вставкой, судя по качеству – изъятый из какого-нибудь торгового дома, щелкнул пальцем по толстому, с радужными гранями стеклу, за которым виднелся жидкий ряд стопок, отдельно стояли два фужера. – До сих пор мы пили из алюминиевого хрусталя, теперь перейдем на настоящий.
Савченко оценивающе глянул на буфет, глаза его довольно потеплели, а вот хрусталь впечатления не произвел, скорее всего, потому, что был «стеклянным».
– Хрусталь – великий обман, – сказал он, – сотворен при свечах и живет только при свечах. Лучше уж стекло. Стекло честнее хрусталя.
– А как же насчет моего предложения? – спросил Мосолков, маленькие черные глаза его сомкнулись в щелочки, он никак не мог попасть с Савченко в ногу – то, что нравилось ему, не нравилось Савченко, а то, что не нравилось – наоборот, привлекало благожелательное внимание Савченко; майор восхищенно пощелкивал языком, взгляд его делался мечтательным, теплым и каким-то далеким, словно бы Савченко находился не здесь, а Бог знает где, за тридевятью землями, за сорока пятью туманами.
– Пить с утра – форма бытия, – сказал Савченко. – Одни пьют чай и заряжаются бодростью на день, другие употребляют рисовый отвар и вылечивают свои дырявые желудки, третьи – парное молоко, чтобы у них щеки всегда были румяные, четвертые – кофе… но это уже порода аристократов, у них свои запросы и свои капризы, а мы, Юра, не аристократы – и слава Богу! – Савченко впервые назвал Мосолкова по имени, тот одобряюще покивал ему, – пятые стараются похудеть и пьют дистиллированную воду, в результате полнеют еще больше, шестые стремятся пополнеть и тоже пьют дистиллированную воду, но веса никак не могут набрать, седьмые, самые свободные – пьют с утра… Надо делать то, что хочется делать. Что будем пить?
– Все то же.
– В войну в Москве бывать не доводилось?
– Нет.
– Может, выпьем крепкого чаю? Кто знает, а вдруг сегодня докладываться придется?
– Вряд ли. Чифир – тоже напиток, с копыт может сбить почище водки.
– Чифир? – Савченко, оказывается, даже не слышал такого слова.
– Да. Сибирь, чалдонское словечко. На маленькую кастрюльку – две пачки заварки. После стакана чифира можно двое суток на ногах держаться.
– А как сердце?
– У кого как. В основном, выдерживает. И два стакана выдерживает. Можно пить с мясом, так легче. Опытные чифирщики обязательно бросают в заварку кусок сырого мяса. Мясо, брошенное в чифир, через десять минут растворяется, как ледышка в кипятке – ни одного волоконца не остается. А чай… Вкус такого чая непередаваем. Как тебе понравилась девочка, которая сидела внизу? – неожиданно спросил Мосолков.
– Какая? – Савченко приподнял одно плечо. Жест получился школьным.
– Ну та… администраторша.
– Принцесса со сбитой набок прической?
– Ну да, растрепанная такая солома…
– Отнюдь. Солома – это что-то обыденное, проходящее, на голове у нее было что-то другое. Маленькая такая охапочка…
– Пусть будет охапочка.
– Ничего администраторша. А что?
– Ничего. У одних на фронте были пепеже – походно-полевые жены, у других же – в лучшем случае зубная щетка, да бархотка для наведения глянца на сапогах… Вот и весь женский пол. У тебя что было, Юр?
– У меня? – Савченко неожиданно рассмеялся. – Слушай. Не считай меня лошадиным копытом или мумией из египетского музея. Я такой же живой, такой же костяной, мясной, кровяной, как и все, и мне, как и всем, тоже чего-то хочется. Внимание на администраторшу обратить не грешно, но ухлестывать за ней не обязательно. Иначе возьмет верх другое «обязательно». Обязательно это станет известно, обязательно кто-нибудь накапает наверх.
– Говорят, в Москве есть платные девушки. Ты слышал о них?
– Откровенно говоря, нет.
– Проходной вариант. Вечером подцепил – и в гости к ней. Ночь переспал, утром положил деньги на тумбочку, поцеловал на прощание даму и – гуд бай!
– Мопассановские, выходит, девочки, – задумчиво протянул Савченко, помял пальцами несуществующие усы. – В этом что-то есть. Что-то есть…
– Что? – Лицо Мосолкова сделалось мечтательным, глаза стали совсем маленькими, обратились в этакие бурятские щелочки, и сам он начал походить на бурята. Откинул назад черные, рассыпавшиеся на два крыла волосы. – Есть только одно.
– В этом что-то есть даже в смысле познания. Новое всегда новое. Значит, и у нас существуют летучие мыши… Интересно, интересно. От кого хоть слышал-то?
– Знающие люди довели до сведения, – уклончиво ответил Мосолков.
– Надо сходить, надо сходить, – прежним задумчивым тоном произнес Савченко. Честно говоря, Мосолков не думал, что все сообщенное им будет ново для Савченко. А вообще Савченко бывает непонятен только до определенного предела, а за пределом – такой же, как и все – «костяной, мясной, кровяной», наполнен такими же желаниями, слабостями и болями, как и Мосолков, как и многие другие, кто ходит сейчас по улицам, не ведая о Савченко и Мосолкове.
– Вдруг тебе для книги пригодится? – вставил Мосолков. – А?
– И для книги может пригодиться, – согласился Савченко, – почему бы не пригодиться? Я много читал у Гиляровского о старой Москве, о шалманах и притонах, о девочках со Сретенки… Очень вкусно он все это описывал.
Мосолков деликатно промолчал – Гиляровского он не читал, где находится Сретенка – не знал, о шалманах тоже ничего не слышал. Но на всякий случай спросил:
– А где находится эта самая Сретенка?
– Думаю, недалеко отсюда. Та-ак, дай сообразить… Значит, вниз из гостиницы по проулку – Неглинная, налево по ней – Трубная площадь. Если прямо от Трубной к Театру Красной армии – Цветной бульвар, а направо… Направо по трамвайной линии вверх и будет Сретенка. По-моему, это так. Если только что-нибудь не сдвинулось в моей памяти и в сорок первом ничего не разбомбило. Все-таки здесь я был давно, еще до войны. Память – штука несовершенная. Собственно, а почему тебя интересует Сретенка?
– Ты же сам сказал про Гиляровского. Название очень интересное.
– Татарское.
– Значит, говоришь, Сретенка недалеко отсюда?
– Совсем недалеко.
– Надо сходить! – решительно произнес Мосолков.
– Мораль, мораль… Мораль сей басни такова… Ты женат?
– Откуда? Когда? Война же! А после войны из Австрии так и не выезжал.
– У меня – та же самая песня, а девчонка, которую я когда-то считал своей, увы, вышла замуж.
– За тыловика, конечно. Мы гнили в болотах, головы под косу подставляли, от танковых гусениц увертывались, а они на нас капитал зарабатывали. Вот гниды! – не выдержал Мосолков. – А у меня, Юр, даже девушки такой, как у тебя, не было.
– Значит, не успел разочароваться.
– Зато успел кое-что познать, – Мосолков, вспомнив о чем-то своем, помрачнел. – Впрочем, все это ерунда, все это осталось в прошлом.
– Досужие люди, как ты выразился, говорят, что женщина сильна своим прошлым, а мужчина – будущим, – Савченко всегда умел выбирать в разговоре такой тон, что даже пошлость у него не звучала пошлостью; если красок в голосе не доставало, он подкреплял слова жестами, взглядом, он, похоже, контролировал себя и видел себя со стороны, словно перед ним было зеркало. – Займемся настоящим.
«Занятный все-таки человек – майор Савченко, – вновь, в который уж раз, отметил Мосолков. – Не рядовой. Рядовых полным полно, хоть пруд пруди: посмотри налево, посмотри направо – всюду одни неприметные, с неразборчивыми лицами рядовые, а вот чтобы с изюмом, таких – малые единицы: раз, два… ну три… а четвертый палец уже и загнуть не на ком».
– Занятный ты человек, – вслух произнес он.
– В меру сил, – Савченко не выдержал, поклонился. – Стараюсь!
На миг Мосолков ощутил внутреннее неудобство, словно бы он предложил Савченко нечто такое, что не поддерживается власть имущими, печатью, начальством, генералами и полковниками из разных политуправлений – если они засекут двоих ходоков с майорскими погонами в обнимку с непутевыми девушками – ого-го какой спектакль устроят, разбирательство на всю Советскую армию прозвучит… Впрочем, сам Мосолков никаких разбирательств не боялся – хуже того, что было, уже не будет, а вот как Савченко…
«А Савченко все это интересно с литературной точки зрения, он принял предложение с достоинством, без суеты, без нарочитой брезгливости, что всегда отличает ханжу от неханжи, хотя при случае ханжа может дать такого шороха, что ангелы на небе позабудут про свои гимны и поприкрывают свои глаза ладошками… Ведь Савченко – тоже мужик, не из камня, не из глины с навозом сотворен, тоже намаялся на войне, тоже баб лицезрел только в виде зубных щеток, бархоток, да еще на перекрестках – всамделишных, в укороченных суконных шинельках, с регулировочными флажками в руках. Вот и все.
Впрочем, еще, пожалуй, после войны в Германии – разных там фрау или как они там называются? В конце концов, Савченко возьмет и чем черт не шутит, – напишет книгу о солдатских и командирских приключениях. В том числе и о наших в Москве».
Мосолков перекосил плечи, приподняв одно, опустив другое, глянул за окно, где теплом дышала земля, попискивали какие-то городские пичуги, еще не слопанные кошками, воздух был душист и сух. Хорошая все-таки пора стоит – конец лета.
– Худых болезней не боишься?
Засмеялся Савченко, ничего не ответил.
– У нас на фронте мыло «К» давали, – Мосолков хрипловато хохотнул, – медицинское.
– Это совсем по другой части…
– Ага. От пушного зверя. Употреблять три раза в день. По воскресеньям – двойную порцию. Люди с темным цветом лица вылечиванию не подлежали.
– Зато блондины от этого мыла рисковали заболеть коклюшем.
– Что коклюш! Вот если…
– А, все едино – что блондины, что брюнеты! Все люди из одного теста слеплены: мясо, кости, жилы, нервы, чуточку мозгов.