– Чего? – устало спросила мороженица.
– А где это… где кинотеатр? – Мосолков едва нашелся, что спросить.
– Вона! – мороженица ткнула пальцем в сторону ярких фанерных щитов и вновь слизнула пот с верхней губы. – Где пацанва колготится, там и показывают кино.
Мосолков, спасаясь, ринулся туда. Савченко следом. Наконец Мосолков остановился, задышал тяжело.
– «Как обманчива внешность», – сказал еж, слезая со щетки, – пробормотал Мосолков разбито и испуганно.
– Мда-а, дорогой друг! Это хуже, чем в разведке с эсесовским взводом столкнуться, – Савченко хихикнул, он хорошо понимал Мосолкова. – Действительно обманчива внешность: сзади одно, спереди другое.
– Чу-уть не влипли, – одышливо проговорил Мосолков, – вот напасть-то! Так и погибнуть не за понюх можно.
– Надо действовать, как на фронте: вначале сделать разведку, а уж потом – легкую, без всякого шума атаку.
– Проста теория, да тяжела практика, – Мосолков не выдержал, выхватил из заднего кармана галифе салфетку с монограммой, вытер ею потный лоб, затем клеенчатую изнанку фуражки, потом в эту же салфетку трубно высморкался. Сонная лошадь, тянувшая прямо посередине улицы фуру на резиновых колесах, мигом проснулась и испуганно задрала голову, ощерив желтые, словно бы прокуренные зубы.
– Н-но, падла! – заорал на нее возчик, наряженный в старую милицейскую фуражку с пропотелой вдавлиной. – Вот падла! – резко потянул правую вожжу, сбивая лошаденку ближе к обочине, та быстро очухалась и послушно взяла вправо и вновь заснула на ходу: животина умела делать то, чего не умели люди и хотела дожить до старости.
– Тяжело в лечении – легко в гробу, – добавил Мосолков. Вздохнул. – Ну, что ж, коли ты велишь воевать, предварительно сделав разведку – будем делать предварительную разведку. – Он задержал в себе дыхание, словно бы хотел привести в порядок душу и успокоиться, бросил взгляд на шумную многолюдную Сретенку, произнес только ради того, чтобы хоть что-то произнести: – Хорошая улица! Один недостаток – мало зелени!
И верно ведь: потный, припахивающий смолой и карболкой асфальт не мог заменить травяного покрова, клумб с цветами и аккуратно подстриженных кустов – скупа городская природа, но и деревенская не лучше – слишком много в ней увечного. Савченко как подумал об увечьях земли, так и сглотнул слюну, сбившуюся во рту в тугой взболток, ощутил внутри боль – взболток пополз вниз боком, оцарапывая майору горло, пищевод, перекрыл ему дыхание и Савченко похлопал себя кулаком по груди. На уголках глаз у него выступили слезы.
– Ты чего? – спросил Мосолков, не глядя на Савченко.
– Воздухом поперхнулся. Пошли-ка мы лучше в гостиницу. Плохие из нас искатели приключений.
– Нет, давай еще немного поохотимся, а уж потом в отель.
– Никого мы не ухлопаем, дичи нет, Юрий Ионович, только сапоги собьем. Не дано нам, понимаешь? Не судьба нашему теляти волка зъисть.
Они провели на Сретенке еще полтора часа, заглядывали в проулки, в магазины, побывали в пивной, всматривались в темные, пахнущие кошками подъезды домов, но не нашли там воздушно-легких веселых девушек, которых искали.
– Неправ твой Гиляровский, – мрачно проконстатировал Мосолков, разворачиваясь и беря обратный курс, – ему втерли очки, а он втер очки нам.
– Не топчись, Юрий Ионович, на костях мертвого!
– А если мертвый – обманщик?
– Все равно нельзя говорить о мертвых плохо.
– Признайся, Юр, тебя можно испугать мертвецом после всего, что ты видел на войне?
– Нет.
– И меня нет.
Добравшись до гостиницы, до темного прохладного вестибюля, они сели отдышаться под старыми пальмами, спокойно умирающими в рассохшихся деревянных кадушках. Мосолков вытянул из галифе знакомую салфетку, промокнул ею лоб.
– Жара! Парит, как в бане. Ну и погода!
Савченко вздохнул с грустью: когда не о чем говорить, обязательно говорят о погоде.
Мосолков выругался, не обращая внимания на глазастую, вооруженную сильными, с толстыми увеличительными стеклами очки, старушку, сидевшую на месте дежурной администраторши. Старушка усердно трудилась, превращая большой ком пряжи в модный пушистый свитерок.
Это сейчас в гостиницах вестибюли охраняют крепкозадые мужички с цепкими руками, владеющие и приемами самбо, и простым кулачным боем – натренировались, когда находились на работе в местах не столь отдаленных, огороженных колючей проволокой, гоняя людей сквозь строй – такой мужик мухе не даст пролететь мимо, перекусит ее зубами на лету, не говоря уже о собаке или человеке, но за рублевку пропустит в отель кого угодно, даже пса с помойки, если тот сунет ему в карман мятую кредитку, а раньше эту службу справляли милые интеллигентные бабуси, которые могли и самовар вскипятить, и конфет-подушечек из кулька отсыпать, и совет добрый дать, и папироской угостить, хотя сами они не курят и никогда не курили, но для постояльцев загашник имеют непременно…
Сидела такая старушка и в их гостинице, пальмы охраняла.
Красивая администратора, которая принимала их утром, смену уже сдала, ее кресло, отставленное в сторону, было пусто, хотя такие кресла никогда не бывают пустыми, поскольку у окошка всегда толпится нетерпеливый командировочный народ – завистливый, горластый и часто хамоватый, слушающийся только администратора, поэтому администраторы всегда сидят на месте. Но сейчас в вестибюле никого не было, ни командированных, ни администраторши, только старушка.
Мосолков выругался снова, Савченко, глянув на старушку, засек ответный взгляд – недоуменный, хотя и спокойный, опять промолчал.
– Чего молчишь-то? – спросил Мосолков. Савченко не успел ему ответить, как Мосолков выложил все, что думал про Сретенку, про известных девушек, про двух дураков-майоров и про солнышко здешнее. Савченко невольно покраснел, прижал одну ладонь к недобро запылавшей щеке, вторую к груди, пытаясь окоротить сердце, забившееся вдруг стыдливо громко, больно, стараясь остановить и Мосолкова, но того остановить было уже нельзя.
Старушка отложила вязание, клубок со спицами бросила в пустое кожаное кресло, сощурила глаза, с неким непонятным интересом глядя на Мосолкова.
– Юрий Ионович, остановись! – Савченко ткнул его кулаком в бок: ему было стыдно перед старушкой – ну хоть за кадушки с пальмами прячься или под землю проваливайся.
У Мосолкова же словно бы отказали тормоза, он все вывернул наружу, все предъявил и обо всем рассказал – и о магазине с распахнутым подвальным зевом, обозначив его «постом номер один», и о дурашке в трикотажной кофточке, выуживающей из киноочереди сынка-недоросля, и о старухе с тяжелым взглядом и юной спиной, остановившейся с такой же древней товаркой подле мороженицы… В общем, Мосолков ничего не утаил.
Замолк он только тогда, когда старуха-привратница укоризненно покачала головой и произнесла мягко, но неожиданно звучно, с актерским придыханием – вполне возможно, что она когда-то была актрисой:
– Эх, молодые люди, молодые люди…
У Мосолкова перед глазами что-то прояснело, образовалось светлое пространство, внутри у него все содрогнулось от некого внутреннего неудобства: понял он, что старая женщина все слышала и невольно заерзал в кресле всем телом, сгорбился.
– Не надо, – сказала старушка Мосолкову. Лицо ее было чуть отдутловатым, мягким, добрым, – не надо стесняться этого. Дело житейское. И меня не надо стесняться. Вы, собственно, куда ходили, молодые люди?
– Э-э, – теряя дар речи, завел храбрый фронтовик Мосолков, – э-э-э…
– Я все понимаю, – покивала старушка доброжелательно, – но таких улиц в Москве нет. На какой улице вы были?
Мосолков собрался с силами и вывинтил свое крупное тело из кожаного обжима кресла.
– На Сретенке.
– Это уже конкретно, – сказала старушка. – Но кто же сейчас туда ходит? Фельдиперсовые чулки обитали там до революции. Сейчас их на Сретенке нет – переместились.
– Куда же? – кое-как справившись с собою, спросил Мосолков. Впрочем, он довольно быстро перестал стесняться старушки, Савченко так быстро не мог, внутри у него неожиданно все ссохлось, скаталось в комок, расправить, распутать эту, извините, лохматуру не было никаких сил. Савченко по-мальчишески алел щеками, словно бы получил по оплеухе по каждой щеке, ему было стыдно, у него возникло ощущение, что старушка бесцеремонно раздела их с Мосолковым до кальсон и выставила напоказ. Они были бесцеремонны, а эта добрая домашняя бабушенция с вязанием еще более бесцеремонной.
Выходит, уже тогда, во второй половине сорок пятого года рождалось нынешнее поколение швейцаров, которые и ящик водки в ночной час могли приволочь в номер, и голенькую девочку под ондатровой шубкой доставить, и пухлую пачку рублей, перетянутую резинкой, обменять на доллары, и паспорт заграничный, если надлежало немедленно смыться из страны, оформить за два дня… Впрочем, нет, люди без стыда и совести родились не тогда, не в сорок пятом, – родились гораздо раньше. Семя их сильно, племя это бессмертно.
– Странный вопрос: к-куда? – старушка хмыкнула и Савченко показалось, что сейчас она подбоченится, словно сватья из пьесы о прошлых временах. – На Сретенке вы сейчас их не найдете… Поищите у гостиницы «Москва». Знаете такую гостиницу?
– Слышали, – не замедлил ответить Мосолков.
– Это недалеко отсюда, десять минут ходьбы.
– И про это знаем.
– Ну и в час добрый, – благодушно молвила старушка, – желаю успеха, товарищи офицеры.
– Ну ведьма, ну всевидящая, – натужно просипел Мосолков, когда они очутились в номере и прямо в сапогах повалились на кровать. – Раздела нас до портянок.
– Сами виноваты, – произнес Савченко, – ты же и виноват.
– Ясно, я, – согласился Мосолков, – что-то наехало на меня – рот никак не мог захлопнуть. А старушка шустрая, с опытом – вместо того, чтобы ничего не слышать, сразу навострила локаторы, на нашу волну настроила. Глядь – свое вязание в сторонку и уже около нас, словно подполковник из штаба дивизии стоит. Н-ну, бабка!