В руках спортсменка держала букетик ландышей и эта трогательная деталь красноречиво свидетельствовала – не она. Савченко отрицательно покачал головой.
– Теперь повернись в другую сторону, на сто восемьдесят градусов, – тихо проговорил Мосолков, – вон та, с чемоданчиком… Не она?
Очень симпатичная, с косами, украшенными белыми репсовыми бантами девушка изящно прислонилась спиной к мраморной облицовке здания; одну ногу она подобрала под себя и уперлась ею в стенку, глаза ее были ищущими, нежное тонкое лицо с незагорелой кожей – тоже ищущим. Рядом с девушкой стоял фанерный, довольно неказисто сработанный сельским умельцем и им же покрашенный в травянистый цвет чемоданчик с железной скобой, прибитой к деревянному верху. Ищущий взгляд девушки смутил Савченко.
– Не она? – спросил Мосолков.
– Не знаю.
– Если она, то не надо теряться, – сказал Мосолков, – могут перехватить, – он вновь решительно одернул на себе китель и украдкой бросил взгляд на свои сапоги.
– Погоди! – удержал его Савченко.
– Чего годить? – Мосолков расценил движение приятеля однозначно. – Волков бояться – в лес не ходить. Не дрейфь!
Девушка вдруг сорвалась с места и по-птичьи легко стелясь над асфальтом, устремилась к седому полковнику, на кителе которого золотилась звездочка Героя Советского Союза.
– Па-па! Папка!
Мосолков досадливо крякнул и, чтобы не быть наблюдателем радостной встречи, отвернулся в сторону.
– М-да!
Обхватив отца за талию, девушка невесомым беззвучным шагом проследовала мимо наших героев в гостиницу. Отец нес ее деревянный чемоданчик и радостно улыбался. Оба не замечали ничего – для них не существовали сейчас ни люди, ни город, ни машины, ни суета Охотного ряда, ни время, – ничего не существовало, кроме радостных мигов, сопровождающих всякую встречу родных людей.
– Папка, папка, как я рада тебя видеть, если, если бы ты знал, – то ли смеясь, то ли плача, повторяла девушка и крепко держалась за отца. Более счастливых людей, чем эти двое, на свете сейчас не было. – Папка, давай больше никогда не расставаться, а? – попросила девушка. – Я больше не хочу уезжать от тебя.
Что ответил отец, не было слышно – ответ прихлопнула тяжелая гостиничная дверь.
Минуты три Савченко и Мосолков стояли молча, словно бы забыли, зачем они пришли сюда. Потом Мосолков достал из нагрудного кармана кителя деревянную австрийскую зубочистку, поковырялся ею во рту, не выдержал и швырнул под ноги.
– Интересно, какие бы слова нашел для нас Герой Советского Союза, если бы узнал, с чем мы хотели подкатиться к его… к дочери, в общем, – сквозь зубы процедил он и добавил неожиданно тоскливо, словно бы в нем что-то отмерло, высохло и обратилось в прах: – Докатились мы с тобою, Юра, ой, докатились!
Савченко не ответил – как ни странно, увиденное выровняло его, дало возможность почувствовать самого себя – он отмел сомнения и перестал стыдиться, происходящее начал воспринимать как нечто естественное, столь же необходимое, как, к примеру, сон, желание общаться с другими людьми, еда и питие, необходимость писать письма друзьям и раз в неделю ходить в баню.
В жизни человеку надлежит отведать все, что жизнью этой рождено – вплоть до смерти, а уж страшнее смерти вряд ли что будет.
Около них остановилась девушка, гибкая, высокая, в черных лаковых туфлях, надетых на босую ногу, – видать, тугих, поскольку ноги по верхнему краю туфлей чуть вспухли, с обычным лицом, которое нельзя назвать красивым, но и некрасивым тоже нельзя было назвать, – именно обычное лицо со следами незатейливой косметики, припудренное, глаза карие, спокойные – тоже обычные, и рот обычный… Вот только губы, пожалуй, накрашены излишне ярко. Но сейчас мода такая – в ходу все яркое, люди за войну соскучились по чистым звучным цветам, по раскованности, поэтому яркая помада – вещь нормальная.
– Товарищ майор, не скажете, сколько сейчас времени? – спросила девушка у Мосолкова.
Мосолков поглядел сквозь девушку, будто через стекло, он видел все, что творится на улице, через нее, – нехотя оттянул рукав кителя, обнажая хорошие трофейные часы.
Пока напарник ковырялся с часами, Савченко рассматривал девушку, рассматривал просто так, без задней мысли, засек и черные лаковые туфли, – наверное, недешевые, – и то, что они жмут ногу, и глаза, а точнее, их выражение, и яркую помаду – все детали, подумал о том, что на фронте они с Мосолковым совсем одеревянели, очурбанились, не могут даже ни с кем нормально познакомиться, мнутся, потеют, готовы грубить. Пока они воевали, жизнь не стояла на месте, подросли те ребята, которые еще вчера ходили пешком под стол… Но то было вчера.
Хотел было Савченко поправить девушку, что надо говорить не «Сколько времени?», а «Который час?», но почувствовал, что этого не надо делать, копнул носком сапога асфальт: пошлет его девушка куда подальше и будет права. Мосолков ответил девушке, добавил, что время еще не позднее, домой она успеет, девушка внимательно посмотрела на Мосолкова, тот отвел глаза в сторону, тогда девушка перевела взгляд на Савченко, но тот вовсе смотрел в другую сторону, на трофейный «опель-адмирал», подкативший прямо к дверям гостиницы – машина въехала на тротуар, видать, шофер не боялся, что его лишат водительских прав.
Из «опель-адмирала» вылез толстый генерал-лейтенант и, помахивая сложенной вчетверо газетой, проследовал в гостиницу.
«Не меньше командующего армией, – отметил Савченко, – а то и выше бери, был заместителем командующего фронтом. Осанка не генеральская, а маршальская. Имея такого хозяина, шофер не то, чтобы на тротуар – прямо в вестибюль въезжать может. Только такой генерал и нужен для отмазки, если пристанет патруль».
– Спасибо, товарищи, – певучим, чуть сожалеющим голосом произнесла девушка и, покачиваясь на непрочных высоких каблуках, ушла.
Мосолков проводил ее сожалеющим взглядом, потом зачем-то поднял глаза – его словно бы что-то кольнуло, – и увидел висящие на железном столбе круглые электрические часы. Улыбнулся наивности девушки, подумав, что проще было бы взглянуть на циферблат этого электрического таза, чем спрашивать у чужих людей время – не надо тратить слова, что-то преодолевать в себе: человек ведь по натуре своей часто бывает скован, лишний раз к другому не обратится. Мосолков недоуменно пожал плечами и сказал напарнику:
– По-моему, обманула нас гостиничная бабка.
– Погоди, еще не вечер, – Савченко и сам не знал, почему «еще не вечер». В конце концов они отдыхают – просто отдыхают, стоят у входа в гостиницу и дышат свежим воздухом. Савченко поморщился иронически: м-да, свежим… Напоенным запахом бензина, асфальта и уличной гари. Как в бою. В бою тоже пахнет гарью, бензином и потом. Еще – кровью и железом. – Пока не кончен бал, приговор выносить не будем.
Захотелось пойти куда-нибудь в музей, в театр, в школу к выпускникам, послушать, как десятиклассники, хмельные от того, что не надо теперь выслушивать нравоучения сухопарых очкастых учительниц по поводу двоек, вина и табака, молодыми лосиными голосами поют бодрые песни, захотелось пройтись до ближайшего сквера и опуститься там на скамейку, посидеть на вечернем угасающем солнце, послушать самого себя – что там внутри? – послушать город, голоса людей и желание это было таким сильным, что у Савченко поскучнело и сделалось чужим лицо. Он выругался: а как же преданный напарник, он что, один останется на боевом посту?
Нет, это не годится – Савченко не мог бросить Мосолкова на произвол судьбы, на этом прожаренном, затоптанном многими ногами пятаке. Неожиданно Савченко показалось, что на него кто-то смотрит.
Пристальный внимательный взгляд всегда бывает ощутим: в затылок, в виски, в уши, в щеки будто бы вонзаются буравчики, иногда, когда взгляд тяжелый, даже становится больно. Савченко скосил глаза в одну сторону – никого, скосил в другую – тоже никто не смотрит, потом развернулся, увидел мрачноватую, коротко остриженную девушку в строгом шерстяном костюме.
«Нарсудья, – мелькнуло в голове, – народная судья. Судьиха… Таких рисуют на плакатах про утерянную бдительность. Небось, и эта дама… судит, небось, сроки дает, считает чужие годы». По груди, по самой середке поползла холодная, как лед капля, обожгла кожу.
Был у Савченко на фронте, в батальоне, разведчик, которого за пустяк приколотила гвоздями к кресту такая вот строгая, с неумолимыми глазами судьиха, схряпала его, как заяц репу. Только судьиха та была из военного трибунала армии, форму носила, узенькие серебряные погончики майора юстиции. Все ходили с походными защитными погонами, а она – с воскресными, серебряными.
«Может, это она и есть? – Савченко напрягся. – Может, меня узнала? Слишком строго одета… Даже в штатском платье чувствуется, что она носит погоны майора юстиции». Вслед за первой каплей по груди, по ложбине поползла вторая, еще более холодная, покрупней и поувесистей, капля также нехорошо обожгла кожу. Судья не отрываясь смотрела на Савченко.
– Простите, – наконец не выдержал он, стушевался, отвел глаза в сторону. – Очень знакомое лицо. Возможно, мы с вами встречались на фронте?
– У вас закурить не найдется? – спросила строгая служительница Фемиды и Савченко чуть не вздрогнул: чего угодно ожидал, но только не этого вопроса.
– У меня, знаете, нет… Я не курю, – окончательно тушуясь, пробормотал Савченко. – Знаете, на войне бросил, – ему показалось что взгляд этой строгой женщины прожигает его насквозь, как нагретый прут прожигает доску, только дым идет. Савченко запнулся, подумал о том, что майор из армейского трибунала была постарше. У той, наверное, и внуки уже есть, а у этой, возможно, даже детей еще нет. Впрочем, кто их разберет, этих женщин? Загадочные люди. Судьиха продолжала пристально смотреть на него. – У моего друга есть папиросы, – сказал он. – Хотите?
– Хочу, – медленно произнесла служительница Фемиды, голос у нее был жестким, неженским, каким-то угрюмым, таким голосом хорошо отдавать приказы.
«Может быть, все-таки майорша? Узнала меня и не признается?» – Савченко невольно поежился от внутреннего холода.