Тут на них двое и выплыли. Как в плохом литературном произведении, не имеющем счастливого конца, – а Мосолков считал, что все книги должны иметь счастливый конец, нечего страдать читающему народу, народ и так намаялся, – и не в литературе, а в жизни, – Мосолков даже зажмурился, хотел отработать задний ход, но отрабатывать назад было поздно… Да и договор был дороже денег.
На облюбованной плешке возникли две женщины. Но что это были за женщины? Они никак не походили на тех, что появлялись раньше – тех отличала некая зримая беспечность, легкость, непотревоженность душ, что хорошо просматривалось и в походке, и на лицах, и в глазах – на всем лежала именно эта печать; появившиеся на гостиничной плешке женщины были усталы и костлявы, почти напрочь лишены биения жизни.
В их облике виделось только одно – покорность. Как у лошадей, которых опускают в шахту, в темень для того, чтобы выполнять лишь одну работу – ходить по кругу, вращая ненавистный ворот подъемника.
Ступив на плешку, эти женщины словно бы сами для себя пересекли некий порочный круг, сделались покорными, застыли – и впрямь те лошади, которых опускают в шахту.
– Отступать не годится, – произнес Мосолков внезапно увядшим голосом, – раз договорились. Пошли!
Женщины были похожи друг на друга, словно сестры, но они не были сестрами. В красных натруженных руках, ошпаренных каустиком, который часто применяли дома при стирке белья, они держали по авоське – простенькой, приобретенной на рынке выцветшей сеточке, из авосек торчали мочалки – одинаковые, из лыка, что у первой женщины, что у второй, в линялые полосатые тряпицы было завернуто мыло – у каждой по одинаковому куску, полотенца покоились в промокших газетных кульках.
– С легким паром! – стараясь нагнать в голос побольше веселости, рявкнул командным басом Мосолков, Савченко даже не предполагал, что у майора может быть такой бас, – видать, действительно носить Мосолкову на своих погонах большие звездочки, в следующий миг Мосолков понял собственную неуклюжесть и галантно шаркнул подошвой сапога по асфальту. – Добрый вечер, девушки!
Та, что была постарше, с усталыми, обведенным синевой глазами, скупо улыбнулась:
– Ладно, чего слова впустую тратить? Пошли! – придвинулась к Мосолкову, тот перехватил ее авоську и они ушли, даже не оглянувшись на Савченко, сделавшегося неожиданно беспомощным, чужим самому себе.
У него возникло чувство некой ущербности, стыда и одновременно боли – так, наверное, чувствует себя человек, ни с того, ни с сего очутившийся на улице голым: надо бы какой-нибудь тряпицей прикрыть срам, а у него даже носового платка нет… Он стоял на месте, словно бы приклеенный к асфальту и старался не смотреть на женщину, находившуюся рядом с ним. Впрочем, он не видел не только ее – не видел никого и ничего, для него перестали существовать и люди, и город, и машины, он вдруг очутился в чужом, словно бы безвоздушном пространстве, в ином измерении – он был один в чистом поле.
– Ну что же вы? – укоризненно произнесла женщина. Голос у нее был низким, с глухими трещинками, словно бы грозил вот-вот порваться. – А?
В голове у женщины поблескивали первые седые волоски.
– Как вас зовут? – с трудом пересилив себя, спросил Савченко.
– Фрося.
– Хорошее русское имя.
– Имя как имя, – женщина вздохнула, – ни хорошее, ни плохое. Только давайте уйдем отсюда, а то… на нас смотрят.
– Хорошо, хорошо, – Савченко засуетился, хотел взять из фросиных рук авоську, но она не дала:
– Не надо, я сама! Носить авоськи – дело сугубо женское.
– Куда мы пойдем? – спросил Савченко, совершенно не представляя, что делать дальше.
– Ко мне, наверное. Только ко мне надо ехать… На трамвае.
– Хорошо, – покивал головой Савченко, – только давайте заедем на рынок, чего-нибудь на зуб возьмем, ладно? На Тишинский рынок, хорошо? – майор из всех московских рынков знал только Тишинский и поэтому назвал его. – Это ведь недалеко?
– Недалеко. На метро до «Белорусской», а там немного пройти пешком.
– Пройдем – не развалимся, – бодро, стараясь справиться со смущением, проговорил Савченко, пальцами смахнул пот со лба. Когда стоял у гостиницы – пот не лил, Савченко чувствовал себя нормально, а тут взмок, будто под дождь попал. – Жарко, – сказал он.
– Жарко, – согласилась Фрося.
– Вы что, действительно были в бане? – Савченко понимал, что надо говорить, о чем угодно говорить – о погоде, о разогретом асфальте улиц, о цветах, о продуктовых карточках, о хулиганах Марьиной рощи и бандитах-бендеровцах, которых судят в Москве, – о чем угодно, но только не молчать.
– Действительно, – сказала Фрося.
– Мой товарищ попал в точку, поздравив вас с легким паром.
Фрося промолчала. Савченко скосил глаза, рассматривая ее. Одета просто, в трикотажную кофту. Кофта старенькая, на локтях уже продрана, в поределостях. Поределости заделаны нитками, но поскольку у Фроси не оказалось ниток одинакового с кофтой цвета – морковного, она заменила морковные нитки оранжевыми. Юбка поновее, но тоже не первой свежести, уже несколько раз побывала в стирке. Тело худое, руки длинные, рабочие, из-под кофточки видны крупные, почти мужские ключицы.
Бледную кожу увядающего лица прорезали длинные гибкие нитки, рот тоже в морщинках, но морщинки эти исчезали, когда Фрося улыбалась. Глаз не было видно, – прикрыты большими усталыми веками, и вообще вся она, женщина эта, которую майору надлежало понять, была наполнена усталостью.
Ноги были крупные, мускулистые, ровные, словно бы достались Фросе от другой женщины, шаг – широкий, почти такой же, как у Савченко: они шли вровень, Фрося не отставала от майора.
– Вы что любите? – осторожно спросил Савченко, Фрося подняла недоуменные глаза и Савченко наконец рассмотрел, какого они у Фроси цвета: медовые, с сильным желтым оттенком, только глаза и были молоды во всем фросином облике.
– Да что есть, то и люблю, – просто сказала Фрося.
– Я в смысле, что нам купить на Тишинском рынке?
– Что хотите купить, то и покупайте. Это же от кошелька зависит.
– А что вы пьете?
– Что есть, то и пью.
– Понятно, – несколько озадаченно произнес Савченко и рассмеялся: эта увядшая, чуть грубоватая женщина начала ему нравиться. Он вновь покосился на нее и спросил: – Вы на фронте были?
– Нет. Муж у меня был. Этого достаточно.
– Муж? – Савченко удивился, хотел что-то спросить у Фроси, но она не поддержала разговора, замкнулась, тонкие паутинные морщины на щеках сделались резкими, глубокими, мужскими, и Савченко, видя, что Фрося ушла в себя, тоже замкнулся.
В Москве поговаривали об отмене продуктовых карточек, о денежной реформе, снижении цен, но разговоры эти так и оставались разговорами – ничего пока не менялось. Магазины были пусты. Купить продукты, одежду, питье можно было только на рынке, да в кооперативных магазинах по сильно завышенным ценам. Другого пути не существовало, на другое нужны были продовольственные карточки.
Деньги имелись у всех, но деньги без карточек ничего не значили. На рынке за бутылку нормальной водки-белоголовки надо было отдать портфель денег. Гораздо успешнее операций «Плачу деньги – беру товар» были обменные операции: водку меняли на мыло, бензин на мясо, рыбу на кровельное железо, масло на болты, одежду на запасные колеса к телеге и так далее.
Насчет денег даже анекдот ходил. Гуляет по белокаменной столице кавалер с барышней. Денег полные карманы, а купить нечего – все по талонам, все учтено, все расписано. Наконец кавалер увидел мусорную бадью, на которой было начертано: «Плевать в урну строго запрещается. Штраф – 5 рублей». Тут кавалера осенило. «Плюй! – сказал он барышне. – Сколько хочешь плюй! Я угощаю!»
Грустно, но факт: что было, то было.
У инвалида с честным взглядом и дергающейся правой щекой – Савченко всегда предпочитал смотреть торговцам в глаза и если что-то не нравилось ему, не брал товар, – купили бутылку красноголовой водки, у тетки, укутанной, несмотря на тепло, большую банку американской говядины, у согбенной столетней старушки с проворными руками – соленых огурцов и горячей картошки. Как всякий военный, ходивший в разведку, Савченко всегда запоминал лица. Война уже закончилась, и умение это, возможно, никогда не понадобится, но Савченко никак не мог избавиться от привычки… И вообще, старые привычки всегда держат людей прочно.
Потом они долго тряслись на трамвае мимо серых каменных домов, веселых, зеленеющих почти по-летнему скверов, по мосту проехали через черную захламленную речку с противно дымящейся водой, оставили позади пруд, на берегу которого несколько женщин шлепали вальками по белью и вылезли на неведомой, не обозначенной никаким щитком остановке. Просто трамвай тормознул у перекошенного железного столба и они вышли наружу.
– Что за пенаты? – спросил Савченко.
Фрося не поняла, отозвалась однозначно:
– Так.
Впереди, среди деревьев с темными фиолетовыми стволами виднелись длинные двухэтажные здания – крытые рубероидом бараки.
– Вы здесь живете? – спросил Савченко.
– Где же еще жить?
«Разбойное место, – подумал Савченко, – штаны снимут, кошелек отберут, очистят карманы и спустят в канализационный люк. Где мой трофейный „вальтер“, который не раз выручал на фронте?» Ничего, кроме перочинного ножа, у Савченко не было. Он шел следом за Фросей, не отставая от нее – Фрося предупредила, что сбиваться в сторону нельзя, тут сырое место, можно по щиколотку вляпаться в грязь. Комариное царство, долгоносых собирается столько, что иногда нос и рот они затыкают такими плотными пробками, что не пробить. Ни одна хвороба их не берет.
Поначалу, весной еще, жители здешние пытались бороться с комарьем, но все было безуспешно, комары побеждали, люди чесались отчаянно, стонали и ругались, а потом привыкали и зажимались до конца комариного сезона – жить-то ведь надо было!
Сквозь сырую низину были проложены темные, невидимые в вечерней мгле доски, Фрося безошибочно находила их ногой, под досками чавкала вязкая болотная жижа.