– Когда-то здесь была речка, – сказала она, – а потом ее вычерпали.
– Разве можно вычерпать речку?
– Можно. Отвести ее по ведрам на огороды, в палисадники ничего не стоит. Отвели – и речка исчезла.
– Зато грязи полный ушат.
– А что делать? Не писать же Калинину. У него и без этого дел полно.
– Может быть, и надо написать. Дел полно, но Калинин, говорят, многим помогает.
Фрося привычно вскарабкалась на светлый глиняный взгорбок, хорошо видный в темноте, к тощеньким заморенным деревцам, потянула за собой Савченко. Остановилась на миг.
– Вот и все, грязи больше не будет. Пришли.
Через минуту они очутились в узком и довольно чистом подъезде, в котором в отличие от подъездов многих московских домов не пахло кошками, – здешние жильцы следили за домом, – по ветхой голосистой лестнице поднялись на второй этаж.
– Здесь будьте аккуратнее, – предупредила Фрося, – здесь можно ноги сломать.
Прямо на ступеньках, мешая ходу, стояли ведра, горшки, старые закопченные чугуны, фанерные ящики из-под посылок – распространенная тара для картошки. Савченко отметил, что чем ближе к дому, тем разговорчивее становилась Фрося, она словно бы оттаивала, делалась качественно иной, из голоса постепенно истаивали хриплые усталые нотки, походка ее обретала легкость и женственность.
«Оно и понятно – дом есть дом» – Савченко попробовал определить, чем же, раз не кошками, пахнет подъезд, пахнет эта заставленная житейскими предметами лестница, но не определил – лестница ничем, кроме старого дерева, не пахла.
Давно Савченко не был в бараках. Жильцов-то тут, наверное, жильцов… недаром Фрося насчет жильцов предупредила. И как же она будет себя вести? При своей-то профессии? Савченко почувствовал, как у него вновь погорячело и сделалось чужим лицо.
Когда Фрося открыла дверь в коридор, из которого налево и направо выходили двери, много дверей, – Савченко увидел сразу несколько жильцов и ему стало еще жарче. Под кителем, по груди снова потек пот. Но он-то ладно – «наше дело не рожать, сунул, вынул, да бежать», – а каково Фросе? Она ведь живет здесь, живет!
«Ты понимаешь, Савченко, жи-ивет!» – майор почувствовал, что у него сами по себе шевельнулись и онемели губы, в висках возник электрический звон. Савченко понял, что не Фрося со своим более, чем сомнительным занятием окажется в центре внимания барака, а он – он, боевой майор, вот ведь как.
Мысль о том, что на него нападут, разденут и отберут бумажник, где находятся не только деньги, но и документы, пропавшая было в подъезде, удивившем его своей чистотой – разбойники ведь подъезды свои в чистоте никогда не держат, поскольку промысел их грязный и грязь для разбойника родная стихия, – возникла вновь в Савченко.
Он неловким гусиным шагом проследовал за Фросей в конец коридора, стараясь не смотреть по сторонам. И все же заметил двух женщин в бязевых халатах, схожими с больничными, жаривших что-то на больших керосиновых плитках, мальца, сидевшего на эмалированном горшке там же, на кухне – к ароматам еды малец с удовольствием добавлял свой, засек открывшуюся дверь и в ней любопытствующего школьника с серьезным бледным лицом, а за его плечами – радостно улыбающуюся бабусю с пустым розовым ртом – у нее не было ни одного зуба.
Почувствовав состояние Савченко, Фрося произнесла без всякого выражения, никого на ходу не замечая:
– Здесь все свои. Не стесняйтесь и не обращайте внимания, что бы вы ни увидели. Ладно?
Легко сказать, не обращайте внимания, а на деле? Из-под сапога вылетела опорожненная консервная банка, заскакала, словно живое существо по полу.
– Кошачья, пустая, – пояснила Фрося, – ничего страшного, – засмеялась чуть слышно и от этого смеха Савченко стало немного легче. – Кошка не обидится.
У него вдруг возникло чувство, что с Фросей он был знаком ранее, чуть ли не с поры детства, только в детстве своем он был маленьким, щенком, требующим защиты, а Фрося уже была взрослой, усталой и старой, как сейчас, она за прошедшие годы никак не изменилась, – изменился сам Савченко, опасения насчет того, что его разденут и обчистят, прошли вторично и Савченко вернулся из некой холодной пустоты, из которой он наблюдал за самим собой и краснел, как мальчишка, – в реальность.
Если раньше, у гостиницы «Москва», а потом по дороге на рынок он стеснялся Фроси, то сейчас перестал стесняться – наверное, так же бы он не стеснялся своей старшей сестры.
Комнатка, в которой жила Фрося, была небольшой, как, скорее всего, и все комнаты в этом бараке, тут все походило на птичьи клетки; в комнате имелось два окна и днем, надо полагать, было светло, но сейчас сквозь задернутые ситцевые шторки в комнату сочилась серая предночная мгла, а лампочка под самодельным, сшитым из того же занавесочного ситца абажуром, была слабой: электричество стоило денег и Фрося экономила его.
– Садитесь, – предложила Фрося майору.
Мебели в комнате было мало: прямоугольный стол, застеленный чистой, хорошо выстиранной скатертью, фанерный шкаф с легкой трясущейся дверцей, два стула и диван, неожиданно роскошный для простенькой обстановки: кожаный, с двумя пышными валиками и пухлой, словно бы накачанной воздухом спинкой, тщательно, на манер огородных грядок, простроченной швейной машинкой.
Савченко направился было к дивану, но остановился: на диване, прикрытые темным, в тон коже одеяльцем, спали две белоголовые, с коротенькими прямыми волосиками, девочки. Савченко кашлянул в замешательстве: он не знал, как быть? Может, развернуться на сто восемьдесят градусов и покинуть этот барак?
И вновь ухнул в пустоту – свою собственную, душевную, остался там один и начал рассматривать самого себя со стороны, ему было интересно – как же он поступит? И как поступит и будет вести себя Фрося?
– Садитесь на стул, – сказала ему Фрося.
– А это… – шепотом, неотрывно глядя на беловолосых девчушек – наверное, близняшек, – спросил Савченко, оглянулся испуганно: вспомнил, что Фрося еще у гостиницы проронила несколько слов о муже. Но выходит, у нее имеется не только муж?
Так и есть…
– Это мои… любимые, – ласково, окончательно оттаявшим голосом проговорила Фрося, – Катюшка и Надюшка.
– Рано еще спать-то, – проговорил Савченко и сам удивился тому, что произнес. Разве он специалист по детям, по детской жизни и детским снам? Он специалист только по собственному детству, а это и общее детство две большие разницы, как говорят в Одессе… Засек, что другой Савченко, нырнувший в пустоту и сделавшийся маленьким, совсем маленьким, укоризненно покачал головой.
– Набегались девчонки, – пояснила Фрося. – Да потом они привыкли рано ложиться. Рано ложатся – рано встают.
Она повесила авоську на гвоздь, вбитый в дверь – не стала из нее доставать ни мочалку, ни мыло, села на стул, устало свесила руки, сняла с себя кофточку и осталась в новенькой, затейливо сшитой блузке, которая, впрочем, не могла скрыть ни ее худобу, ни вздутых жил на шее и мужских ключиц. Вздохнула шумно, горько, бросила взгляд на Савченко, словно бы спрашивала. Что делать дальше?
Что делать? Этого Савченко и сам не знал, засек опять, что маленький, сидящий далеко-далеко, в неземной пустоте Савченко вновь укоризненно покачал головой. Впрочем, нет, не укоризненно – скорее сокрушенно.
– Знаете что, Фрося, давайте перекусим, – неожиданно взбодрился он и гулко сглотнул слюну. Не от того сглотнул, что хотел есть, – потребности заморить червячка он не ощущал совершенно, – а от волнения, от того, что попал в ситуацию, в какую не попадал даже на фронте, от того, что сейчас он выглядел неестественно жалко и глупо.
– Давайте, – согласилась Фрося. Она, похоже, чувствовала себя так же жалко, как и Савченко.
– Вы раскладывайте картошку, а я пока вскрою тушенку, порежу огурцы… Хлеб у вас есть?
– Нет, – Фрося качнула головой, поймала недоуменный взгляд Савченко, хотела пояснить, почему нет хлеба, но вместо этого скорбно поджала губы, окостлявела лицом и сделалась старше самой себя.
Савченко оглянулся на спящих девочек, на Катюшку с Надюшкой – они-то что ели? – Фрося засекла его красноречивый взгляд и снова ничего не стала пояснять, замкнулась в себе, в своей скорлупе.
Так они очутились каждый в своем мире, он в глубокой пустоте, из которой веяло холодом, она в скорлупе, что не поддается никакому молотку.
– Обойдемся без хлеба, – примирительно произнес Савченко, стараясь одолеть пропасть, возникшую между ним и Фросей.
Фрося молча поднялась, так же молча взяла кулек с картошкой и ушла на кухню. Савченко остался один, попробовал успокоить гулкое, не на шутку разгомонившееся сердце, но сердце не слушалось его. Савченко было муторно, паскудно – никакие падения в пустоту, никакие попытки поглядеть на себя со стороны не помогут, не спасут – он получил то, что хотел.
Стиснул зубы, сдавливая матерное слово, чуть не выскользнувшее из него, оглянулся на спящих девчушек и едва не задохнулся: горло ему сжала жалость. Что заставляет мать этих невинных существ заниматься непотребным промыслом? Ведь явно в этой убогой каморке побывал не только Савченко, побывали другие и часть тех мужчин девчушки видели, часть пропустили мимо – вот так же, во сне… Как они воспринимают чужих дядь, что говорят о них? Савченко застонал и, отгоняя от себя ответ, возникший в нем произвольно, сам собою, помотал головой. И Фросю, и самого Савченко эти девчушки могли обозвать только оскорбительными словами.
Нет, не укладывалось это у него в голове, все перепуталось, скаталось в один клубок: Фрося, эти беспомощно спящие доверчивые девочки, муж, находящийся, видать, на кудыкиной горе, барак, изопрелые доски, проложенные к жилью через гнилую сырость… Он снова резко помотал головой.
Надо было что-то делать. Савченко достал из кармана ножик, который всегда носил с собой – ножик выручал его в самых неожиданных случаях, этакая занятная австрийская поделка, с двумя нержавеющими лезвиями и набором всякой всячины: шилом, отверткой, штопором, ножничками, пилкой, открывашкой пивных бутылок, с колечком, к которому Савченко привязал прочный шелковый шнурок.