Наступила пауза – затяжная, муторная и тоскливая, такая тоскливая, что хоть стреляйся. Инвалид обозначил себя первым, приподнялся в шкафу на руках, громыхнул тележкой, проговорил громко, резко:
– Ничего еще не потеряно, Фрось. А? Товарищ майор, еще ведь ничего не потеряно, а? Я не буду вам мешать… А? – голос у него был вороньим; резкое, почти гортанное, с каким-то дополнительным звуком, рождающимся в сильной глотке инвалида, «А» походило на карканье. Только карканье это было жалкое, без настырных требовательных ноток, которым обычно бывает наделено карканье настоящих ворон. – Я сейчас уйду, я не буду мешать вам… А? Ну простите, пожалуйста, меня!
Умолк инвалид. Молчала Фрося. Молчал и Савченко, не зная, куда деться. Иногда инвалид поднимал на него глаза и Савченко чувствовал его взгляд, тяжелый и острый, – инвалид будто бы рубил майора саперной лопаткой и майор чувствовал себя жалко. Даже если бы на фронте он попал в плен, и то себя бы так не чувствовал, хотя страшнее плена ничего, наверное, нет.
У майора сейчас не было ни одного защищенного места, он был открыт весь – только бей, и если бы сейчас его начали бить, он бы даже не смог защищаться. Куда влез, во что вляпался? Повеселился, называется, отвел душу, потешил тело! Тьфу! Почувствовав боль в руке, Савченко разжал пальцы и увидел на ладони кровь. Он стискивал руку так сильно, что ногтями пробил кожу на ладони.
Боль отрезвила его – собственно, сам он ни в чем не виноват. А вот насчет стыда – стыдно! Со всего себя содрал шкуру, весь в крови, – не только рука, сам весь в крови.
– Майор, ты не стесняйся меня, – униженно попросил инвалид, – не уходи, а? Я сейчас испарюсь. А ты исполняй свой офицерский долг, а! – Инвалид вновь выскользнул из шкафа и с грохотом прокатился по полу – не рассчитал звучную силу шарикоподшипников, оглянулся на диван, где спали девчушки и жалостливо скривился: близнята уже проснулись и молча хлопали светлыми, чистыми глазенками. – Ну вот, – произнес инвалид побито и умолк.
Боль возникла у Савченко внутри – сосущая, затяжная, чужая. Сквозь сжатые зубы он втянул в себя воздух, надеясь, что это остудит его, даст возможность утишить свое сердце, одолеть пакостную сосущую боль и перевести дух, но уловка не помогла: он словно бы попал под автоматную очередь, все у него болело, все жгло – руки, ноги, плечи, грудь, затылок. Он сам себе не завидовал – да какой там завидовал? – сам себе был просто противен.
– Ты, солдат, совсем меня, я вижу, скотиной считаешь? – проговорил Савченко чужим надтреснутым голосом, сморщился, покачал головой. – А я не скотина, нет…
Словно бы вспомнив о чем-то, Савченко вскочил со стула, подхватил инвалида под мышки и рывком оторвал от пола.
Укороченное тело инвалида оказалось на удивление легким, Савченко думал, что Фросин муж весит много больше, и рассчитывал на другую тяжесть, поэтому чуть не промахнул мимо стула. Но не промахнул, устроил тележку инвалида на стуле.
– Погоди, майор, – попросил инвалид, – мне тут надо… насчет емкостей.
– Понял, – сказал Савченко, опустил инвалида на пол.
Тот исчез. Через пять минут уже вновь взлетел на стул, придержал себя снизу рукой, чтобы шарикоподшипники не соскользнули с сидения, привычно ухватился за край стола – все, теперь инвалид не даст ей соскользнуть.
Савченко почувствовал, что у него мелко дрожит подбородок, попытался унять дрожь – бесполезно, лучше было бы, если б рот свело железной судорогой – ни раскрыть его, ни слово молвить, а дрожь – это противно. Он и сам себе был противен – сколько раз уже думал об этом.
Интересно, какие сейчас у него глаза? Сухие или предательски влажные, с мокрым блеском? Савченко оглянулся на близняшек. Девчонки уже не лежали, они сидели на диване, плотно сцепившись руками, как и во сне, составляя собою единое целое, и жадно смотрели на стол.
Савченко, словно бы опомнившись, схватил бутылку, налил инвалиду полный стакан водки, потом подцепил вилкой сочный шматок тушенки, вывалил его на хлеб, сунул в руки одной девчонке, та быстро отцепилась от сестрички и попыталась разломить хлеб с мясом, чтобы честно поделиться нежданным подарком, но Савченко остановил ее:
– Не надо! Я сейчас еще сделаю, – движение было решительным, а голос, как и подбородок, дрожал, выдавал майора, Савченко огорченно это засек, отковырнул еще один кусок тушенки, положил на хлеб, протянул второй девочке.
Потом налил водки Фросе и, уже не удивляясь тому, что и стаканов на столе было три, налил себе, проговорил скорбно, прежним дрожащим голосом:
– Ну ладно… Ну ладно… Выпьем и забудем. Что было, то было, – чокнулся с хозяевами и махом опрокинул водку в себя.
Сколько он ни пил ее, проклятую, раньше, а ни разу она так не обжигала ему нутро, как сейчас. На глазах у Савченко выступили слезы. Вот теперь точно не скажешь, что взгляд у него сухой – Савченко получил свое. Он заел водку картошкой, оказавшейся горячей, обжегся снова, попробовал картошку выплюнуть, но сдержался и пересилил ожог. Вспомнив о близнятах, взял с тарелки две картофелины, перекинул к ним.
– Осторожнее там… Горячие!
Девочки, которые до этого молчали, будто немые, на сей раз вежливо поблагодарили:
– Спасибо, дяденька!
Савченко через силу усмехнулся: если бы девчушки все знали об этой жизни до конца, – как и о цели его визита, то вряд ли бы называли его дяденькой.
Девчонки съели все, что дал им Савченко, не уронив на диван ни крошки, – сказалась мамина выучка, – дружно, в один голос попросились в уборную. Савченко они не стеснялись совершенно – сказывалось влияние барака, здешнего многолюдия. Майор отвернулся к темным, глухо и недобро вливавшим свою предночную сырость в комнату окнам. И как же его угораздило по наклонной дорожке скатиться вниз, ничего не понять, хотя все надо было понять еще там, на площадке около гостиницы «Москва»… Кто виноват в этом? Мосолков?
Нет, не Мосолков, Савченко сам виноват в этом. Он поглядел на самого себя из губительной пустоты, словно бы из далекого далека и закрыл глаза: не существует все-таки более противного и слабого существа на свете, чем человек. А мы носимся, слюнявимся, нежно похлопываем по спине друг друга: «Гомо сапиенс», «Гомо сапиенс»! Вот именно – «Гомо»…
Мать молча поднялась и вывела близнят за дверь – туалет находился во дворе, – как и положено по санитарным нормам, метрах в тридцати от барака, – девочки боялись в одиночку окунаться в глухую темень, им нужен был взрослый провожатый.
Инвалид шевельнулся на стуле. Савченко, боясь, что он свалится, придержал тележку рукой, а инвалид словно бы и не заметил этого, он пребывал в неком расстроенном онемении, вызванном виной, боязнью того, что жена поставит на нем крест, не будет больше кормить и тогда лишится он последнего, что у него есть – крова, дочек, общения.
Останется у инвалида в таком разе одна лишь тропка – в нети, – ну, а мужества, чтобы одолеть эту тропку на своей шарикоподшипниковой тележке, у него хватит. Жить трудно, а умирать… умирать всегда было легко.
– Ты на каком фронте воевал? – спросил его Савченко.
– А? – инвалид очнулся, вскинулся, глянул на майора мокрыми незрячими глазами. – Я?
– На каком фронте, говорю, воевал?
– На разных, – инвалид махнул рукой, – на разных фронтах, – пожевал губами, соображая, что сказать. – Был на Волховском, был на Ленинградском, был на Первом Белорусском, – загнул один палец, другой, третий, вспоминая что-то, в глазах его зажглось что-то мученическое, в следующий миг взгляд потух и инвалид провел ладонью по столу, словно бы сгребая с него еду: – Все!
– На Первом Белорусском я тоже был, – взял из миски картошку, уже потерявшую прежнюю горячесть, разжевал, почти не ощущая вкуса. – Может быть, там встречались?
– Может, – инвалид согласно наклонил голову.
Как часто мы не умеем в совершенно обыденных ситуациях найти нужные слова, мнемся, изрекаем прописные истины, подбираем высокопарные фразы, а нужно-то… нужно самое простое, может быть, очень немудреное, находящееся на виду слово, способное тронуть душу.
Почти всегда эти слова находятся на поверхности, взять их ничего не стоит, и почти всегда мы их упускаем: бессилен человек, бессильны его попытки… Нет бы майору успокоить инвалида, поддержать, – и пусть слова успокоения будут тщетными, но зато они станут единственно нужными, но вместо этого Савченко, ощущая, что голос его склеился вновь, избавился от прежней хриплой разбитости, сделался, как и раньше, звучным, почти командным, спросил вдруг:
– Как же ты, солдат, докатился до жизни такой?
– Как? – инвалид нехорошо дернулся, поднял лицо, виноватые влажные глаза его высохли в считанные миги, в них заплескался ясный злой огонь. – Еще, майор, может, спросишь, кто в этом виноват?
– Нет, не спрошу, – Савченко покачал головой, – не имею права.
– Конечно, не имеешь, не судья! – инвалид стукнул кулаком по столу, из груди его вырвалось что-то задавленное, тщательно скрываемое – то ли крик это был, то ли взрыд, то ли хрип, не поймешь, что, – плечи его перекосились и инвалид вновь сделался инвалидом, покалеченным человеком. – Как? А-а-а! – он рубанул рукой пространство. – Разве вы нас, целые да такие радостные, поймете?
Савченко ничего не сказал в ответ на это – все слова были лишними.
– Нет, не поймете! – убежденно проговорил инвалид. – Если бы у меня были ноги – я бы тоже не понял. Но мы не виноваты, майор, в том, что мы такие – нас такими сделали. И возможно, именно ты посылал нас на убой.
Савченко выставил перед собой руку, словно бы хотел защититься от инвалида, хотя защищаться и не надо было, коротким движением отсек что-то в воздухе, – он словно бы предупреждал удар рубаки-инвалида и произнес шепотом:
– Я, солдат, никого никуда не посылал, извини, – майор сглотнул воздух, застрявший у него в горле, и добавил: – Извини еще раз, я сам ходил…
Инвалид остыл так же стремительно, как и вскипел.
– И ты меня извини, майор, – проговорил он угасшим голосом едва различимо, словно бы в себя. – А насчет того, как доходят до жизни такой, знай, товарищ майор, что ртов в нашей семье четверо, а работает только одна жена… Фроська. На ткацкой фабрике. Ну что она там получает? Шиш, нуль без палочки. А есть-то надо… Ты знаешь, товарищ майор, как иногда хочется есть? – инвалид покрутил лохматой головой, потом сгреб в руку лицо, словно бы хотел выжать из него остатки влаги. – На фронте, когда прижимало в окопах, а подвоза не было, и то так есть не хотелось. А тут? По-звериному иногда хочется выть… Но куска хлеба за так, за красивые глаза никто не даст. Не дают люди… Ох, люди! – инвалид отнял руку от лица. – Вот и пришлось пойти на самое крайнее. Не мне – Фросе. Если бы не она – я бы сдох! При всех моих орденах и медалях.