Заметив, что в бутылке осталось немного водки, инвалид потянулся к ней, чтобы налить себе, налить гостю, но до конца не дотянулся, рука его бессильно упала на стол.
– А ты, майор, не уходи! Ты исполняй свое дело, а? – в голосе его появились униженные нотки. – Ты меня не стесняйся, я тебе не помешаю.
Савченко взял бутылку, налил инвалиду, налил себе малость, а то, что осталось на дне, самое сладкое – Фросе, подумал о том, что не позавидует другому такому, как он сам, человеку, который появится в этом доме завтра или послезавтра и с той же, естественно, целью, как не позавидует себе самому, поднял стакан и чокнулся с инвалидом:
– Будь здоров, солдат! И живи долго!
Инвалид упрямо мотнул головой:
– Долго не могу.
– Тогда живи, сколько можешь. И не ругай меня.
Майор не успел выпить – в комнату вошла Фрося с девочками, встретилась глазами с Савченко и лицо ее сделалось жалобным, глаза поплыли куда-то в сторону:
– Вы что, уходите?
– Да, – Савченко, стараясь не смотреть на Фросю, на инвалида и девчушек, кося глазами на фанерный шкаф – невероятное пристанище инвалида, – выгреб из кармана все деньги, что имелись у него, оставил лишь немного, чтобы добраться до гостиницы, выложил мятой грудкой на стол. – Вот!
– Вы чего? – прошептала Фрося. – Не надо! Мы с Павлом еще заработаем.
Савченко не сразу понял, что Павел – это инвалид, Фросин муж, да и не надо ему было ничего понимать, и тем более запоминать, всему этому суждено было пройти мимо и остаться в прошлом, хмыкнул смятенно:
– Мы?
– Да-да, мы заработаем, ничего нам не надо, – Фрося споткнулась, замерла на секунду, добавила убито: – За так.
– Вы, Фрося, считайте, эти деньги заработали, они ваши. Считайте, вам на фабрике выдали премию… Или что-нибудь еще. За высокие показатели. Деньги, в общем. Возьмите, пожалуйста!
– Нет-нет, – Фрося повысила голос, умоляюще глянула на инвалида в поисках поддержки, но тот, опустив голову, продолжал молча горбиться за столом и не видел Фросиных глаз и тогда Фрося осеклась, медленно опустилась на стул и вдруг тихо-тихо, зажато, выжигая все у себя внутри, заплакала.
Савченко понял, что с кем бы она ни была, кого бы ни приводила сюда, в это простенькое жилье, кому бы ни отдавалась, она ни разу не изменила инвалиду-мужу, в грязи, в поте, в накипи сохранила чистоту и даже то малое обстоятельство, что убогая комнатенка ее была выскобленной, выметенной с особой женской тщательностью, свидетельствовало о том, что Фрося – человек чистый, не уронивший себя до измены мужу. Ну, а что касается тела, то тело… в общем, тело и душа – понятия разные настолько, что иногда они даже не соприкасаются друг с другом.
Савченко прощально тронул за плечо инвалида, тот ничем не отозвался на дружественный жест, глянул на девочек, с укором смотревших на него – они не понимали, в чем дело и им не надо было это понимать, – горько, останавливая на этот раз собственное падение в душевную пустоту, махнул им рукой и сделал шаг к двери.
Фрося поднялась следом, приложила к глазам руку:
– Я провожу вас.
– Не надо, – в голосе было сокрыто нечто такое, что заставило Фросю подчиниться.
Тогда ожил инвалид.
– Товарищ майор, можно я провожу, а? Мне все равно в … к ветру в гости надо, в общем. А?
– Давай, – сказал Савченко, хотел развернуться в этой тесной комнатенке, попрощаться с Фросей, чья некрасивость значила для него сейчас больше, чем красота: ведь только такой она могла сохранить себя для инвалида. Узкое лицо Савченко еще больше сжалось в висках и стало совсем узким, подглазья словно бы припорошило порохом – ну будто бы майор побывал в изнурительном бою.
И верно в бою – находиться здесь он больше не мог, – решительно шагнул к двери, подивился хлипкости ее, непрочности – входная дверь комнатенки была такой же гнилой и легкой, как и дверца шкафа, подумал о том, что надо бы помочь инвалиду сползти со стула, но он опоздал, услышал, как сзади тяжело шмякнулась на пол тележка, инвалид сам справился, и Савченко, не говоря больше ни слова, вышел в коридор.
Коридор тоже предстояло одолеть и это, как понимал Савченко, задача была военная – открылись чуть ли не все двери: барак знал про Фросю все, и про нее знал и про инвалида, – и к каждому новому человеку относился, само собою разумеется, сложно.
Савченко прошел этот коридор, сзади, настигая его, громыхал на самодельной тележке инвалид. Лицо слева – плоское, съеденное сумраком, лицо справа – такое же, как две капли воды похожее на первое, а в общем-то неразличимое, лицо слева, лицо справа, все физиономии плоские, одинаковые, хотелось остановиться и крикнуть им что-то, может быть, даже обидное, но Савченко сжался, отделил себя от этих людей и одолел коридор молча.
Лишь у входной двери сказал:
– До свидания!
Ему никто не ответил и Савченко очутился на маленькой деревянной площадке, с которой круто вниз уходила лестница. Этакая дорога на эшафот. И с эшафота. Савченко подождал, когда до площадки догромыхает так и не догнавший его инвалид – не бросать же, в конце концов, человека здесь, но инвалид от помощи отказался:
– Я сам, майор, сам! – И настолько неловко, крякая, охая, задыхаясь, стал кидать тележку со ступеньки на ступеньку, что Савченко не выдержал:
– Ты хотя бы для себя горшок держал в комнате, что ли!
– А девочки? – просипел инвалид. – Они же почти все время дома! Нет, не могу!
– Тогда на этих ступенях износишься! Либо шею себе сломаешь.
Савченко помог инвалиду одолеть один марш, потом, подхватив под мышки, стащил по второму маршу вниз и оставил его там.
– Все, прощай! – прощание короткое, зажатое, но Савченко понимал, что сегодняшняя встреча долго не будет давать ему покоя, заставит еще помучаться, вынесся на улицу, сплюнул в сторону, услышал, как в спину ему толкнулся крик инвалида – почти материально осязаемый, горький:
– Не поминай нас худом, майор!
– Иди ты! – огрызнулся майор скорее на самого себя, чем на инвалида, наугад шагнул в темноту, ногами попал во что-то вязкое, засасывающее, шагнул в другую сторону – там тоже была грязь; в конце концов он махнул рукой на все, что сопровождало его сейчас, на все неудобства и, мягко говоря, сюрпризы здешнего пейзажа, и пошел в темень, в ночь, не разбирая дороги.
Бог не выдаст, свинья не съест, так, кажется, считают русские люди – он обязательно выберется на сухое место. Хотя сложнее всего будет пройти наугад замусоренное мокрое русло бывшей речки, но и это уже не страшило Савченко – не утонет!
Он на скорости свергся с глиняного крутяка, еле-еле затормозил каблуками, постоял немного, приходя в себя, приводя в порядок дыхание и сердце, – ошалелый, еще не осознал до конца все происшедшее, для этого просто понадобится время, глаза его постепенно привыкли к темноте и в вязкой струистой черноте он различил черные неподвижные полоски и смело пошел на них.
Это были доски, проложенные через гибельное место, майор угадал их; осознание того, что он еще способен принимать правильные решения, угадывать, вселило в него немного бодрости и минут через пятнадцать он вышел на трамвайную остановку, к кривому железному столбу, с которого мальчишки сорвали металлическую досочку с обозначением этой географической точки.
Запаса бодрости хватило ненадолго, горючее кончилось скоро, и он, глядя в струистую черноту ночи, в которой не угадывалось буквально ничего – ни деревья, ни дома, ни гигантский город с его сильным заревом, обреченно подумал о том, что в одиночку ему не справиться с поражением, не счистить с себя коросту, не заживить рубцы… Нужен друг, нужен врач, – пусть это будет тот же Мосолков, никого другого найти в Москве Савченко не сможет, – и вообще, пусть придет врач, пусть придет садовник…
Первый – для того, чтобы помочь Савченко выздороветь, второй – чтобы очистить землю от скверны, от гнили, от сухих корней, мешающих жить новым росткам, пусть уберет, обиходит все… Савченко действительно желал, чтобы на землю пришел садовник и в ту пору тоскливо сжимался, не зная, как ему быть.
Дурные предчувствия одолевали его, на душе было одиноко, хотелось выпить водки, заесть огурцом, но где он в этот час, в этом гнилом, Богом забытом месте возьмет водки?
Закрыл глаза от подкатившей горечи и его повело, повело в сторону, закрутило словно в вихре, он вытянул руки, чтобы не упасть и прислонился спиною к столбу.
Так стоял до тех пор, пока из темноты не выплыл длинный, хорошо освещенный, двухвагонный, везущий в себе жизнь трамвай.
Пассажиров было немного – трамвай делал неподалеку круг и не успел подобрать весь припозднившийся люд, посереди первого вагона стояла молодая кондукторша с сумкой и что-то объясняла двум фезеушникам… Савченко благодарно улыбнулся всем им – трамваю, фезеушникам, кондукторше – наконец-то жилая льдина приплыла к нему, одинокому полярнику… А может, его имя – Ной?
Он пришел в гостиницу, заляпанный грязью по самые колени. Седенькая, похожая на кубышку бабуля, сменившая давешнюю очкастую старушку, влезшую в их жизнь с ненужными советами, пустила Савченко только на порог, дальше не пустила, вынесла мокрую тряпку:
– Оботрись, родимый! Извозюкался-то как! Ты чего, товарищ, на войне снова побывал, что ли?
Не хотелось ничего говорить старушке, но не говорить было нельзя и Савченко, стараясь нагнать в голос побольше бодрых светлых красок, проговорил:
– Война – не война, бабуля, а полевые учения состоялись.
– Это какие же такие учения?
– Полевые, бабуля. Что касается остального – военная тайна!
– Военная тайна, военная тайна, – проворчала кубышка, оглядела критически сапоги майора и смилостивилась, впустила в вестибюль: все-таки перед ней находился майор, офицер, так сказать, – старший, если бы был капитан, однопросветный командир – ни за что бы не впустила… Старуха разбиралась в званиях превосходно.
Мосолков еще не вернулся. Савченко быстро разделся, улегся под одеяло и тут же отключился, ухнул в тяжелый унылый сон, – так и не услышал, когда появился напарник.