Дюма-сын надеялся, что вслед за драмами его отца на сцене Исторического театра появится «Дама с камелиями».
– Нет, – сказал Александр Первый, – сюжет «Дамы с камелиями» не годится для театра, я бы никогда не смог ее поставить.
Сына задели слова отца, тем более что многие профессиональные драматурги предлагали ему переделать его роман в пьесу. «А почему бы мне не взяться за это самому?» – подумал он. И скрылся на восемь дней в своем маленьком домике в Нейи. Так как у него не было времени выйти купить бумаги, он писал на любых клочках, какие только попадались ему под руку. Закончив пьесу, он тут же помчался к отцу. Тот, по-прежнему убежденный в нелепости этой затеи, из родительских чувств все же согласился прослушать пьесу. После первого акта он сказал: «Очень хорошо!» После второго Александру Второму пришлось отлучиться по неотложному делу. Вернувшись, он застал Александра Первого, только что закончившего чтение пьесы, в слезах.
«Мой дорогой мальчик, – сказал он, обнимая сына, – я ошибался. Твоя пьеса принята Историческим театром».
Но дни Исторического театра были уже сочтены. Франция стояла на пороге драм куда более реальных, чем те, которые создавали Дюма-Маке. Господствующая монархия катилась к гибели. Господствующая литературная школа дряхлела. В феврале 1847 года скончался Фредерик Сулье, автор первой «Христины». Парижане толпами стекались на его похороны: он был очень популярен, его «Хуторок Женэ» имел шумный успех. Массы, бурлившие в предвкушении грядущей революции, хранили верность тем, кто говорил им о надежде и милосердии: Ламартину, Гюго, Мишле, Дюма, Санд, Сулье. На кладбище Виктор Гюго произнес речь. В ту самую минуту, когда отзвучал последний залп над открытой могилой, в толпе раздались крики: «Александр Дюма! Александр Дюма!»
Дюма вышел вперед, хотел заговорить, но слезы душили его. Впрочем, и сами по себе они были достаточно красноречивы. «Седой гривой он походил на старого барана, огромным брюхом – на быка», – записал Рокплан. Фредерик Сулье был одним из его первых друзей-литераторов. Это он, призвав на помощь пятьдесят столяров со своей фабрики, спас «Христину» от свистков партера. Ветеран романтической школы, он умер молодым и разочарованным. «Париж, – писал он, – это бочка Данаид: вы кидаете туда иллюзии юности, замыслы зрелых лет, раскаяние старости – он поглощает все и ничего не дает взамен». Дюма-сын, сопровождавший отца, услышал в толпе такой разговор:
– Ну и народу собралось!
– На похоронах Беранже будет еще больше. Придется пускать специальные поезда.
А через месяц, 20 марта, пришел черед мадемуазель Марс. Ей одной из живых выпала честь быть изображенной на фресках Исторического театра. В день открытия кто-то сказал: «Мадемуазель Марс попала в компанию мертвых: теперь она долго не протянет». Пророчество сбылось. Гюго пришел на отпевание, которое состоялось на кладбище Мадлен.
Огромную толпу, собравшуюся у входа в церковь, освещало яркое солнце. Гюго, прислонившись к колонне, остался стоять под перистилем вместе с Жозефом Отраном и Огюстом Маке.
«Там были люди в блузах, – писал Гюго, – которые высказывали живые и верные мысли о театре, об искусстве, о поэтах… Наш народ нуждается в славе. И когда нет ни Маренго, ни Аустерлица, он любит Дюма и Ламартинов и окружает их славой… Александр Дюма пришел со своим сыном. Толпа узнала его по взлохмаченной шевелюре и стала выкрикивать его имя… Катафалк тронулся, мы пешком следовали за ним. Собралось добрых десять тысяч человек. Казалось, что этот мрачный поток толкает перед собой катафалк, на котором развевались гигантские черные плюмажи… Дюма дошел до кладбища вместе с сыном… Актрисы Французского театра, в глубоком трауре, несли огромные букеты фиалок; они бросили их на гроб мадемуазель Марс».
Самым большим был букет Рашель, соперницы покойной.
Но хотя парижане почитали и чествовали Дюма, кредиторы не оставляли его ни на минуту в покое; директор журнала затеял против него процесс за нарушение контракта. Сын защитил его в великолепном стихотворении:
Мыслитель и поэт! Отец мой! Значит, снова
Литературные гнетут тебя оковы,
И вынужден ты вновь, свой продолжая путь,
Других обогащать, – они всегда на страже;
А твой удел таков, что ты не смеешь даже
В конце недели отдохнуть.
В окне твоем всегда – и вечером, и ночью,
И в час, когда петух зарю уже пророчит, —
Я вижу лампы свет, извечный свет труда.
Да! К каторге тебя приговорил твой гений:
За двадцать долгих лет ночных трудов и бдений
Свободы обрести не мог ты никогда.
Работай! Если вдруг ты завтра, обессилев,
Французский спустишь флаг, которым осенили
Тебя в стране, где ты добро был сеять рад,
Лжецы, гордящиеся предками своими,
Пигмеи-Мирабо, чтоб их узнали имя,
Обрушат на тебя злых оскорблений град.
Работай, мой отец! Я у дверей на страже.
Мне, право, все равно, что эти люди скажут
О будущем моем: путь изберу я свой
И обойдусь без них, питомцев лжи и лени.
Теперь же долг велит спасти от оскорблений
Отцовской славы блеск: я – верный часовой.
Отныне сын будет заботиться об отце, у которого появится печальная потребность в помощи сына.
ЧАСТЬ ШЕСТАЯ. МОНТЕ-КРИСТО
Глупцы и чудаки более человечны,
чем нормальные люди.
Глава первая«ГРАФ МОНТЕ-КРИСТО»
Имя Монте-Кристо – ключ к пониманию как творчества, так и жизни Дюма. Так назвал он свой самый популярный после «Трех мушкетеров» роман, и так же назвал он тот чудовищный дом, который был предметом его гордости и причиной его разорения; это имя лучше всего вызывает в нашей памяти его извечные мечты о роскоши и справедливости.
Как родилась у Дюма идея книги? Это произошло не сразу. В «Беседах» Дюма рассказывает, что в 1842 году, в бытность свою во Флоренции, Жером Бонапарт, экс-король Вестфалии, поручил ему сопровождать своего сына (принца Наполеона) на остров Эльбу – одно из самых священных для императорского дома мест. Дюма было тогда сорок лет, принцу – восемнадцать; однако писатель оказался моложе своего подопечного. Они пристали к Эльбе, исходили остров вдоль и поперек, а затем отправились поохотиться на соседний островок Пианозу, где в изобилии водились зайцы и куропатки. Их проводник, окинув взглядом вздымавшуюся над морем живописную скалу, напоминающую по форме сахарную голову, сказал:
– Если ваши превосходительства соблаговолят посетить этот остров, они смогут там великолепно поохотиться.
– А как называют этот благословенный остров?
– Его называют островом Монте-Кристо.
Это имя очаровало Дюма.
– Монсеньор, – обратился он к принцу, – в память о нашем путешествии я назову «Монте-Кристо» один из романов, который когда-нибудь напишу.
Вернувшись на следующий год во Францию, Дюма заключил с издателями Бетюном и Плоном договор, по которому обязался написать для них восьмитомный труд под общим заглавием «Парижские путевые записки». Дюма намеревался совершить продолжительную прогулку в глубины истории и археологии, но издатели сказали ему, что они мыслят этот труд совершенно иначе. Им вскружила головы удача Эжена Сю, чьи недавно вышедшие «Парижские тайны» имели потрясающий успех; им хотелось бы, чтобы Дюма написал для них приключенческий роман, действие которого разворачивалось бы в Париже.
Убедить Дюма было нетрудно, его не пугали самые дерзкие проекты. Он сразу же принялся за поиски интриги. А между тем когда-то, давным-давно, он заложил страницу в пятом томе труда Жака Пеше «Записки. Из архивов парижской полиции». Его поразила одна из глав под названием «Алмаз отмщения». «История эта сама по себе, – писал потом Дюма в письме, свидетельствовавшем о его неблагодарности, – была попросту глупой. Однако она походила на раковину, внутри которой скрывается жемчужина. Жемчужина бесформенная, необработанная, не имеющая еще никакой ценности, – короче говоря, жемчужина, нуждавшаяся в ювелире…»
Сам Пеше когда-то действительно служил в парижской префектуре полиции. Из архивных папок он сумел извлечь шесть томов «Записок», которые и ныне могли бы послужить неисчерпаемым источником для авторов бульварных романов. Вот та любопытная история, которая привлекла внимание Александра Дюма.
В 1807 году жил в Париже молодой сапожник Франсуа Пико. Он был беден, но очень хорош собой и имел невесту. В один прекрасный день Пико, надев свой лучший костюм, отправился на площадь Сент-Оппортюн, к своему другу, кабатчику, который, как и он сам, был уроженцем города Нима. Кабатчик этот, Матье Лупиан, хотя его заведение и процветало, не мог равнодушно видеть чужую удачу. В кабачке Пико встретил трех своих земляков из Гара, которые тоже были друзьями хозяина. Когда они принялись подшучивать над его франтовским нарядом, Пико объявил, что в скором времени женится на красавице сироте Маргарите Вигору; у влюбленной в него девушки было к тому же приданое в сто тысяч франков золотом. Четверо друзей онемели от изумления, так поразила их удача сапожника.
– А когда состоится свадьба?
– В следующий вторник.
Не успел Пико уйти, как Лупиан, человек завистливый и коварный, сказал:
– Я сумею отсрочить это торжество.
– Как? – спросили его приятели.
– Сюда с минуты на минуту должен прийти комиссар. Я скажу ему, что, по моим сведениям, Пико является английским агентом. Его подвергнут допросу, он натерпится страху, и свадьба будет отложена.
Однако наполеоновская полиция в те времена не любила шутить с политическими преступниками, и один из трех земляков, по имени Антуан Аллю, заметил:
– Это скверная шутка.
Зато остальным идея показалась забавной.
– Когда и повеселиться, как не на карнавале, – говорили они.
Лупиан сразу же приступил к делу. Ему повезло: он напал на недостаточно осмотрительного, но весьма ретивого комиссара, который счел, что ему представляется возможность отличиться и, даже не произведя предварительного следствия, настрочил донос на имя министра полиции, самого Савари, герцога Ровиго. Герцог был в то время очень обеспокоен повстанческим движением в Вандее. «Этот Пико, – подумал он, – несомненно тайный агент Людовика XVIII». И вот бедного малого поднимают среди ночи с постели, и он бесследно исчезает. Родители и невеста пытаются навести справки, но розыски не дают никаких результатов, и они в конце концов смиряются: отсутствующий всегда виноват.