В очередной, шестой, давыдовский сборник «Для легкого чтения» Некрасов вставляет «Пояркова». Журнал его рекламирует. Мельников уже почти втянут в кружок «Современника». Некоторые члены кружка ревнуют и ропщут. Писемский жалуется Островскому в Москву, что «Давыдов дал, говорят, Печерскому 2500 рублей за его рассказы», Лев Толстой в это же время не без яду докладывает Тургеневу в Париж, что Некрасов и Панаев «сыплят золото Мельникову и Салтыкову…».
Письмо Толстого настолько характерно для ситуации, когда старые писатели вынуждены потесниться под напором новых (к старым Толстой относит себя, к новым — «обличителей»), что я процитирую пошире:
«Вообще, — пишет Л.Толстой, — надо вам сказать, новое направление литературы сделало то, что все наши старые знакомые и ваш покорный слуга сами не знают, что они такое, и имеют вид оплеванных. Некрасов… и Панаев тоже, сами уж и не думают писать, сыплят золото Мельникову и Салтыкову и все тщетно… Щедрин, Мельников… и прежде писали, не перечитывая, теперь пишут по два слова вдруг и еще диктуют и все мало…»
К весне 1858 года Мельников уже почти в кружке «Современника». Как, впрочем, и Толстой. 15 марта они знакомятся: визит наносит Мельников. Толстой записывает в дневнике: «Дома больной… Вечером Мельников. Блестящие глазенки, короткие ручки, неловко–робкие. Расколы…»
На 1858 год «Современник» впервые обещает Печерского своим подписчикам. Объявление, писанное Некрасовым, звучит так: «…В недавнем времени публика встретила в „Современнике“ произведение г. Щедрина („Жених“ в октябрьской книжке 1857 года. — ЛЛ.), и в скором времени мы напечатаем произведения г. Печерского. Таким образом, и эти два писателя, которых дарования справедливо привлекли к ним сочувствие публики, не чужды „Современнику“».
Очередной очерк «обличительного» цикла Мельников по старой договоренности еще отдает Каткову («Именинный пирог», этюд о чинопочитании в провинциальном обществе, переделанный, между прочим, из обрезков «Елпифидора Перфильевича» и довольно слабый), но в летних номерах «Современник» уже запускает «Бабушкины россказни»; это большая, на два номера, повесть в духе «Старых годов»: беседы выжившей из ума столетней старухи, с умилением вспоминающей дикие времена.
Ирония судьбы? Все «обличительное» у Мельникова уходит в сомнительный «Русский вестник», а первенствующему журналу радикалов остается все… вальтер–скоттовское. Но, кажется, Некрасов знает вещам и подлинную цену.
Однако когда все накопившиеся «рассказы А.Печерского» — и «вальтер–скоттовские», о прошлом, и «обличительные», о настоящем, — собираются в книжку, их общий смысл проявляется недвусмысленно. И проявляет этот смысл цензура.
Мельников пытается издать однотомник у того же Давыдова при «Современнике». Но то, что проходит у цензуры московской, не проходит у петербургской: то, что цензор фон–Крузе в «Русском вестнике» порознь и кусками пропускал, петербургский Цензурный Комитет режет: «Велит возвратить г. Издателю без одобрения».
Год спустя, в 1859 году, Мельников повторяет попытку. Результат тот же: «Статскому советнику Мельникову в просьбе о дозволении издать отдельною книгою „Рассказы А.Печерского“ отказать».
Много лет спустя исследователь творчества Мельникова–Печерского А.Ланщиков заметит по этому поводу: то, что дозволяется чиновнику П.И.Мельникову писать в донесениях, — не дозволяется ни одному писателю, в том числе и Андрею Печерскому.[16]
Так и не удается ему издать книгу рассказов.
Она выходит лишь восемнадцать лет спустя, в 1876 году, опять–таки в Москве и опять–таки с помощью Каткова. «Рассказы» входят в литературный процесс уже при совершенно другой обстановке, и критики их оценивают другие, и по другой шкале — скорее иронически, чем всерьез. Да и сам Мельников в ту пору уже далек от страстей предреформенных, он уже глубоко «в лесах» в ту пору…
Еще четверть века спустя посмертная слава романиста вытаскивает рассказы Печерского в собрания его сочинений; теперь они идут в тени романов как своеобразное их предвестье.
Лишь столетие спустя после появления (в 1955 году два издания), а потом еще раз — к столетию смерти их автора (в 1982–1985 годах три издания) — добираются эти рассказы до широкого читателя, но уже как эпизод давней литературной истории.
Не вышел из Мельникова–Печерского Салтыков–Щедрин…
Но вернемся в пятидесятые годы прошлого века.
Взвешивается репутация Мельникова в Петербурге, взвешивается в Москве, взвешивается в Рязани. Взвешивается и в Лондоне.
1 июня 1858 года в Москве «Именинный пирог» — пропущен цензурой; в Петербурге книга — не пропущена. Добролюбов в «Современнике» очередной раз поминает «всех этих взяточников гг. Щедрина и Печерского». Чевкин, глава Путейского ведомства, не простивший Мельникову «Медвежьего угла», жалуется на него государю, Александр II отвечает: «верно, Мельников лучше вас знает, что у вас делается» — в высших сферах готовится Мельникову Знак отличия за беспорочную службу. Герцен в «Колоколе» печатает — пять строк…
Впрочем, чтобы дать читателю представление о контексте и общей тональности, я процитирую и строк десять предыдущих:
«Смесь.
… Правда ли, — что полицмейстер Эртель еще при „незабвенном“ усовершил мучительные наказания солдат и ввел в пожарном депо какой–то особо выдолбленный станок, куда ставят истязаемого и секут с прискоком, т. е. с разбегу?… Не мешало бы приложить картинку станка, мы ее пошлем в Южные штаты, чтоб негры утешались, видя, что есть страны, в которых белых еще хуже наказывают, нежели их.
… Правда ли, — что нижегородский литератор, переведенный в Петербург за изящный стиль, — г. Мельников, готовит к печати рассказ апостольских подвигов своих, иже на обращение заблудших братии раскольников направленных? Если же неправда, мы их расскажем, пожалуй».
Только пять строк. Но они производят на современников такое действие, они так сильно и так долго сказываются на судьбе Мельникова, что Лесков и четверть века спустя поминает их с почтением, хотя и не без юмора называя крохотную герценовскую заметочку маленькой эпопеей. (Полностью это замечание Лескова в «Историческом вестнике» 1883 года звучит так: «О Мельникове ходили неблагоприятные слухи по его прежней службе… Это составляло маленькую эпопею, напечатанную в „Колоколе“ А.И.Герцена».)
Самое интересное, что герценовское клеймо портит Мельникову карьеру скорее именно по службе, чем «по литературе». Не странно ли? Но учтем, что в конце 50–х годов Герцен еще не отлучен от России окончательно, как то случится после польских событий 1863 года, что «Колокол» полуоткрыто–полутайно читается по всей грамотной России, и прежде всего — в правительственных кругах. Воистину Герцен участвует своими статьями в управлении страной, вмешиваясь в решения администрации на самых высших уровнях. Учтем и другое: сложнейшие петли интриг, которыми опутана бюрократическая система. Представим себе, какой ход в правящих кругах может получить насмешливая характеристика, данная Герценом чиновнику, своими обличительными рассказами обозлившему не только Чевкина, но и многих других сильных мира сего. Результат этого процесса известен. Много лет спустя он так определен биографом Мельникова Семеном Венгеровым: «Подстреленный Герценом чиновник в конце концов от настоящей карьеры оттерт. Отставка его и отъезд из Петербурга в Москву в 1866 году — финал сложного процесса, в котором герценовские пять строк — играют роль запала…
Конечно, в середине 1858 года дело еще отнюдь не решено и результат его далеко не ясен. И „Современник“, только–только залучивший модного автора, готовит к печати „Бабушкины россказни“. И Добролюбов, очередной раз, мимоходом, салютуя „гг. Щедрину, Печерскому и прочим“, — считает необходимым заявить: „наши соображения слабы после их прекрасных этюдов“. И наконец, Мельников в эту пору, пользуясь покровительством министра внутренних дел С.Ланского, добивается почти невероятного: ему разрешают выпускать ежедневную газету.
Газета называется „Русский дневник“ и выходит с января 1859 года. Главным помощником Мельникова назначен Александр Иванович Артемьев, историк–востоковед, статистик, однокашник Мельникова. Тот самый, из чьего дневника мы знаем о трудностях при печатании „Дедушки Поликарпа“. Этот уравновешенный человек весьма полезен рядом с увлекающимся и подвижным Мельниковым.
Что же до дневников, то 7 февраля 1859 года А.Никитенко записывает: „Вечер у Щебальского… Мельников, редактор „Русского дневника“, человек умный и очень лукавый… Принадлежит к типу русских… кулаков“.
„Русский дневник“ прикрыт властями через полгода.
За полгода Мельников успевает напечатать в нем несколько рассказов Печерского.
В двадцать первом номере (в конце января — в первый же месяц редакторства) — маленький, вроде бы непритязательный, а на самом деле язвительнейший и полный скрытых смыслов дорожный эпизодец „На станции“.
После „вальтер–скоттовских“ красот, продемонстрированных Печерским в „Бабушкиных россказнях“ и особенно в „Старых годах“, этот суховатый, „цыфирный“ этюд кажется простым возвращением к стилю „Пояркова“ и „Дедушки Поликарпа“. Но глубина в нем взята значительнейшая.
Опять — диалог с лукавым мужичонкой. Спасибо, барин! Дай тебе бог здоровья, кормилец! Исправник–то у нас теперь хороший! Прежний–от лютовал, зашибить норовил, а новый, слава богу, все по закону делает: „велит статью вслух прочитать, растолкует ее, да что по статье следует, то и сделает…“
Тончайшего яда сцены следуют за этой аттестацией. Исправник ходит по избам с Уложением в руках и за всякое от него отступление штрафует. Где ж Уложению за всеми хитростями крестьянского быта угнаться! Или и впрямь мужику при пожаре не скарб на двор вытаскивать, а со шваброй на крыше сидеть при кадке с водой!? — Но в законе писано, чтоб кадка с водой и швабра на чердаке стояли, а раз так, будь Добр, плати штраф! И дедушка пусть не спит на печи! Пусть спит на лавке. А за то, что на печи лежит рогожка дедушкина, — тоже штраф.