ведены детской рукой; при всем разнообразии ошибок, встречались и абсолютно правильно написанные (с акцентами и дефисами), для официанток, вероятно, чересчур по-иностранному выглядевшие названия песен; бумага пожелтела, надписи поблекли и с трудом поддавались расшифровке, некоторые были сделаны поверх других, местами еще различимых. Со временем, бросив взгляд на меню джукбокса, он все чаще останавливался не на «своих», а на таких вот подписанных от руки пластинках. И даже если пластинка была ему незнакома, он слушал именно ее. Так в североафриканском баре в парижском предместье, стоя перед джукбоксом (панель была заполнена французскими названиями, что сразу же выдавало руку мафии), он обнаружил на самом краю этикетку, с нажимом подписанную крупными, скачущими, подобно восклицательным знакам, буквами, и выбрал контрабандную арабскую песню, потом выбрал ее снова и снова, и до сих пор его преследовали эти далеко разносившиеся звуки «Sidi Mansour»[38], что, как сказал тогда прервавший молчание бармен, было названием «особенного, необычного места» («Ты не можешь отправиться туда просто так!»).
Означало ли это, что он сожалел об исчезновении своих джукбоксов, этих старомодных вещей, вероятно, без шанса на второе рождение?
Нет. Он хотел лишь, прежде чем они исчезнут из виду и для него, запечатлеть и отдать дань тому, что каждый из них мог значить и, главное, что могло исходить от этой простой вещи. Бар у стадиона на окраине Зальцбурга. На воздухе. Светлый летний вечер. Джукбокс прямо на улице, рядом с открытой дверью. На террасе за столиками — пестрая толпа посетителей: голландцы, англичане, испанцы, говорящие на своих языках; бар обслуживает и кемпинг перед лётным полем. Начало восьмидесятых, аэродром, принимающий последние самолеты на закате, еще не стал зальцбургским аэропортом. Деревья между террасой и стадионом — березы и тополя, в теплом воздухе непрерывное мельтешение листвы на фоне густо-желтого неба. За одним столом сидят местные, члены «Рабочего спортивного общества Максглан» с женами. Футбольная команда из второй лиги после полудня снова проиграла матч и теперь перейдет в низшую лигу. Но сейчас, вечером, эти бедолаги, что не переставая ходят к буфету за разливным пивом, от палаток и обратно, для разнообразия беседуют о деревьях: какими они стали большими и как подросли с тех пор, как члены общества выкопали побеги из черной, поросшей мхом почвы на том берегу и посадили их рядами здесь, в буром суглинке! Песню, которая снова и снова раздается из джукбокса в сгущающихся сумерках (а в паузах — шелест и шорох листьев и ровный гул голосов), бодрым голосом исполняет Хелен Шнайдер[39], и называется она «Hot Summer Nites»[40]. Бар внутри совершенно пустой, и в открытые окна затягивает развевающиеся белые занавески. Потом все-таки кто-то присаживается в углу: молодая женщина, беззвучно плачущая. Годы спустя. Гостиница, gostilna, на одной из круглых вершин югославского Карста, немного в сторону от железнодорожной ветки, ведущей из Штаньеля (или Сан-Даниеле-дель-Карсо). Внутри. Громоздкий допотопный джукбокс рядом со шкафом по дороге в туалет. За стеклом видны вертушка с пластинками и проигрыватель. Для запуска используют вместо монеты жетон, недостаточно просто нажать кнопку — она всего одна, — сначала необходимо прокрутить шкалу, пока не совпадут желаемый номер и риска. Потом механическая рука кладет пластинку на проигрыватель с элегантностью, сравнимой с изгибом локтя подающего блюдо виртуозного официанта. Просторная gostilna с несколькими залами, которые в этот вечер ранней осенью — снаружи, не утихая, через плоскогорье с северных вершин несется burja, или bora, — заполнены молодежью: выпускной у нескольких классов из всех республик Югославии; они впервые ветретились здесь днем. Ветер, дующий со стороны скал, доносит типичный сигнал поезда карстовой железной дороги и мрачный звук горной переправы. На стене напротив традиционного изображения Тито висит тоже цветной, только более крупный портрет неизвестного: это портрет прежнего владельца, который покончил с собой; его жена говорит, что он был не местный (из соседней деревни в долине). Песня, которую выбирают этим вечером один за другим выпускники, разносится по залам снова и снова, звучит самоуверенно и при этом по-детски радостно, местные под нее даже танцуют, а припевом служит одно-единственное слово: «Югославия!» Еще через несколько лет. Снова ранний летний вечер, на этот раз с итальянской стороны Карста, точнее, на границе некогда поднявшейся из моря известковой плиты, на которой образовалась лишенная скальных пород низменность, ныне прочерченная путями вокзала Монфальконе. С одной стороны — поднимающаяся к плато каменистая пустошь, скрытая на этом отрезке железной дороги маленькой сосновой рощей, с другой стороны — здание вокзала, окруженное совершенно иной растительностью: кедрами, пальмами, платанами, рододендронами; для полного комплекта из легкомысленно незакрытого питьевого фонтанчика на перроне щедро бьет вода. Джукбокс стоит в баре под широко распахнутым после дневной жары окном; дверь, выходящая на перрон, тоже открыта. Бар почти без мебели; все, что в нем есть, отодвинуто в угол, моют пол. На мозаичном полу отражаются огоньки джукбокса, их сияние по мере высыхания пола тускнеет. Лицо девушки за стойкой бара выглядит очень бледным на фоне окна, особенно в сравнении с загорелыми лицами пары ожидающих снаружи пассажиров. После отправления скорого поезда Триест — Венеция здание пустеет, только на лавке шумно борются два подростка, вокзал сейчас их детская площадка. Из темноты между соснами по ту сторону путей уже слетаются ночные мотыльки. Длинный, опечатанный грузовой поезд мерно лязгает мимо, на вагонах единственным проблеском — раскачивающиеся на шнурках крохотные пломбы. В наступившей тишине — это время между последними ласточками и первыми летучими мышами — раздается звук джукбокса. Подростки еще колотят друг друга. Вряд ли чтобы слушать музыку, скорее, случайно на платформу приходят служащие из конторы, а из зала ожидания появляется уборщица. Повсюду показываются фигуры, которые прежде ускользали от взгляда. Уснувший на лавке у самшита. В траве у туалета — группа солдат без багажа. На перроне, откуда отправляются в Удине, прислонившись к столбу, грузный негр, тоже без багажа, в одной рубашке и брюках, погружен в чтение книги. Из сосновой чащи позади вновь и вновь делает вираж, друг за другом, парочка голубей. Как будто все здесь не путешественники, а местные или пришлые поселенцы этой привокзальной местности. Ее центр — фонтанчик с пенящейся, разносящейся от бриза и взлетающей вверх питьевой водой и следами множества мокрых подошв на асфальте вокруг, к которым последний жаждущий добавил и свои отпечатки. Чуть дальше, вдоль путей, куда можно дойти пешком, выходит на поверхность подземная карстовая река Тимаво, с тремя рукавами, которых во времена Вергилия, если верить «Энеиде», было девять[41], тут же расширяется и впадает в Средиземное море. Песня, звучащая из джукбокса, рассказывает о письме молодой женщины, которую занесло далеко от родины и от всего привычного и воображаемого и которая теперь полна отважного и, быть может, печального изумления; она разносится в вечернем воздухе вокзала Монфальконе в исполнении Мишель Шокд[42] и называется «Anchorage»[43].
В те недели, что он провел в Сории, ему удалось подумать о том, что он делает: «Я делаю свою работу. Она мне подходит». Однажды он поймал себя на мысли: «У меня есть время», — без какого-то подтекста, просто одна эта большая мысль. Почти каждый день над Кастильским плоскогорьем лил дождь и бушевала буря, он использовал карандаши, чтобы затолкать штору в щели оконной рамы. Но еще больше ему досаждал шум. Чистка рыбы внизу, у кухонной двери, превратилась в ежедневную разделку мясницким топором совсем другой живности, а так изящно извивавшиеся прямо за дверью тропинки на степном косогоре оказались маршрутом мотокросса (Сория даже, как выяснилось, претендовала на европейский чемпионат). Этот вид спорта по телевизору, с героями, пружинисто подпрыгивающими в воздух подобно персонажам из видеоигр, выглядел чем-то достойным восхищения, но теперь, когда он сидел за рабочим столом, жужжание шершня над головой казалось в сравнении с этим просто благодеянием. Всякий раз он возвращался с прогулки к работе полным сил — сил особого рода — и тут же терял их в этой суматохе. Шум разрушал всё не просто на мгновение, а навсегда. Тревожило то, что он рисковал вовсе отказаться от работы воображения и перевода созданных образов в слова, что требовало особой отрешенности. С другой стороны, в полной тишине его внимание временами рассеивалось, а так он черпал силы в своем бессилии, точнее, в сомнениях, даже в безвыходности, работая наперекор обстоятельствам. Ежедневно он проходил по своей дуге мимо фасада собора Санто-Доминго — нет, в отличие от новостроек позади, это был совсем не фасад. От сооружения исходил покой, нужно было лишь внимать этому покою. Удивительная манера повествования в скульптуре: Ева, приведенная Богом к Адаму, стоит спина к спине с мужем, в следующей сцене Адам уже поднимает взор к Древу познания, и весть о воскресении, переданная одной из женщин первому в длинном ряду апостолов, мгновенно распространяется среди них, судя по их красноречивым позам, и только последний, неподвижный, кажется, еще ничего не знает. Перед работой он шел обычными шагами, после — размашистыми, но не из чувства триумфа, просто у него кружилась голова. Подъем в гору позволял дышать глубже и мыслить яснее, но лучше бы он был не слишком крутым, иначе от мыслей становилось слишком жарко. Точно так же он предпочитал гулять по берегу против течения реки, так он словно шел ей навстречу, вбирая исходящую от нее энергию. Если ему хотелось отвлечься от размышлений, он выбирал маршрут по шпалам заброшенной железной дороги Сория — Бургос или еще дальше, за город, в темноту, где должен был внимательно следить за каждым своим шагом. Возвращаясь из мрака пустоши на городские улицы, он бывал так напряжен от передвижения на ощупь, что чувствовал, как разглядывание забавных фигур на фасаде Санто-Доминго помогает ему расслабиться, снять оцепенение с лица. Он повторял свои маршруты, каждый день добавляя какие-то варианты; ему казалось, что новые маршруты ждут, чтобы по ним прошли. На бульваре Антонио Мачадо скопился целый урожай носовых платков и использованных презервативов. Днем на пустоши ему встречались разве что старики, обычно поодиночке, в стоптанной обуви; прежде чем высморкаться, они аккуратно вытаскивали и встряхивали сложенный платок. На прогулке перед работой он взял за правило здороваться хотя бы с одним из них, желая услышать в ответ приветствие; не испытав мгновения этой улыбки, он не хотел возвращаться в номер; иногда он даже останавливался и позволял обогнать себя, только чтобы дождаться «Hola!» и кивка. До этого он еще каждый день читал в центральном баре Сории у большого окна газету (с помощью словаря). Llavero означало «связка ключей»: с поднятой в руке связкой ключей женщина принимала участие в пражской демонстрации; dedo pulgar, большой палец: американский президент вытянул большой палец в знак успешно завершившейся кровавой увеселительно