й прогулки в Панаму; puerta giratoria, дверь-вертушка (через такую дверь однажды в парижское кафе «Closerie des Lilas» вошел Сэмюэль Беккет). Новость о казни супругов Чаушеску он прочитал не с удовлетворением, а со старым, проснувшимся чувством ужаса перед историей. При каждом удобном случае он продолжал разбирать характеры Теофраста и проникался любовью ко многим из них, во всяком случае, к некоторым их чертам, которые подмечал и в себе; казалось, что их слабости, их глупость были признаками одиноких людей, которые не ладили с обществом, в данном случае греческим полисом, и, чтобы хоть как-то влиться в него, с мужеством, порожденным отчаянием, вели свою смехотворную игру; если же они делали это чересчур рьяно, слишком моложаво, хвастливо или, что показательнее, всегда оказывались «в ненужном месте в ненужный момент», то просто оттого, что не находили себе среди остальных, включая детей и рабов, места. Тут он поднял взгляд и посмотрел в окно на платан с оставшейся редкой листвой, потом на почти голый клен, где, укрываясь от бури, сидели похожие на бутоны воробьи, такие неподвижные, что рядом с ними раскачивающиеся, порхающие, крутящиеся резные листья становились похожими на птиц. Самое сильное чувство места настигло его у моста, над рекой, не столько при виде каменных арок и несущихся вдаль темных зимних вод, сколько при виде указателя на середине моста: RIO DUERO[44]. Один из баров у реки назывался «Allegria del puente», радость моста, и, прочитав вывеску, он сразу же решил сделать крюк, rodeo, чтобы зайти туда. По берегам, там, где не было отвесных скал, из земли выступали ледниковые валуны; на руинах городских стен, далеко на пустоши, ветер столетий бороздил, скреб, покрывал оспинами, расписывал узорами желтый песчаник; некоторые старинные дворцы на главной площади стояли на пластах гальки, естественным образом спрессовавшейся на дне ледникового озера. Мимоходом мало что прочитаешь в ландшафте, но стоило ему где-нибудь обосноваться, как открывалось, что в Испании география всегда была служанкой истории, завоеваний и установления границ, и он лишь теперь начал всерьез обращать внимание на «послания пространства». Иногда краски оживали именно зимой. Небо приобретало оттенок серы, но поле под паром зеленело и даже тропинки через груды развалин становились изумрудно-зелеными. Все вокруг уже поблекло, но куст шиповника, усеянный плодами, пылал красной аркой. Пара сорок взвилась вверх, их крылья высветлили воздух, словно проворно вращающиеся колеса. В день, когда не было дождя, по городу кружили облачка пыли, и он мог представить себе местное лето. Тени облаков пролетали над голым плоскогорьем и, казалось, появлялись из-под земли — будто бы тени облаков есть повсюду, но родина их здесь, в Кастилии. Однажды безветренным утром в ясном солнечном свете на севере и на востоке впервые показались заснеженные горные хребты, и, хотя обе цепи находились на расстоянии короткого авиаперелета, он видел их сверкающие склоны, пестрые от теней облаков, неподвижных в эти часы затишья. Мысли его были так заняты снегом, что он непроизвольно отряхнул его с обуви перед входной дверью. Пару раз, когда он брел на ощупь по каменистой пустоши, нарочно отправившись туда в такой час, ночное небо ненадолго прояснилось, и тем сильнее его поразило, как хранили братскую близость Кастор и Поллукс, сверкала Венера, по-арабски блистал Альдебаран, Кассиопея раздвигала бедра, Большая Медведица сгибала ручку ковша, а заяц мчался наутек от охотника Ориона по горизонтали небосвода. Млечный Путь, с мириадами его излучин, был бледным отсветом Большого взрыва. В диковинку было это чувство «долгого времени» в декабрьской Сории: уже после первого дня, проведенного за письменным столом, он поймал себя на том, что смотрит на реку с мыслью: «Вот она, старушка Дуэро!»; когда он на одни выходные пренебрег своим привычным дозором с непременным посещением бара «Rio» с маленькой чугунной печкой, он ощутил, что «уже целую вечность» не навещал этот серый цилиндр; всего неделя прошла после его прибытия на автовокзал, а он уже вспоминал: «Здесь я тогда вышел под дождь с чемоданом!» Посреди грохота бури внизу, в степной траве, — неуклюжие прыжки жабы. Прежде чем листья платана срывались вниз, их черешок ломался, обтрепывался, и они крутились на этой бахроме. Сам ли петух двигал своим ярким хвостом в загаженном огороде, где для его прокорма лежали незрелые помидоры, или это был ветер? Его геральдическими животными были, конечно, собаки, которых он видел вечером хромающими на трех лапах домой. У него обычно тоже под конец дневных хождений ломило одно колено. Когда Сория, согласно газете, перестала быть самым холодным городом Испании, он испытал разочарование. Однажды по главной улице пронесли горшок с красной пуансеттией среди зеленых, все еще не опавших, вечно мокрых листьев платана; ни разу за эти недели не высохли лужи у корней. Туман был темно-серым, и на его фоне зловеще выступали многочисленные белые коконы пожирающих хвою червей. На Рождество лил такой сильный дождь, что зрителем шествия по городу оказался, кроме него, разве что одинокий воробей. Из окружной тюрьмы вышли без зонта маленькая женщина и ее большой сын и пошли через размытое поле к временному бараку, и он представил, что за высокими стенами они навещали родственника, баска, объявившего голодовку, и обосновались здесь, пока его не освободят. Вечером что-то внезапно сверкнуло среди струй дождя, шлепнуло его по лбу и подбородку, а когда он стал вглядываться, на выезде из города появилась машина с убеленной крышей, а вверху в ночной черноте парили несколько хлопьев: «Nieve!» — подумал он, впервые непроизвольно выбрав испанское слово. В баре гремело — на сей раз без обычных цыганских ноток тщеты — радостное, уверенное, словно воплощенная благая весть, фламенко; он снова подумал, какое это подходящее искусство, чтобы славить — не Рождество, a «navidad» рождение; один из пастухов рассказывает, что пережил в ту священную ночь, и рассказ сам собой становится танцем. Как и по всему миру, он видел прохожих, которые уже при первых каплях дождя раскрывали зонт, да и мода у девушек сдувать со лба волосы при входе в кафе проникла в Месету. В тополях на берегу Дуэро громыхание ветра — как грохот при взлете самолета (которого почти никогда не было слышно над городом). Большая курица заботливо поклевывала гребешок маленького петуха, который стоял в грязи на одной ноге. На голом миндальном дереве одна ветвь уже покрылась белыми почками. Почти все недоброе, что он знал по своему привычному окружению и по себе самому, осталось вдалеке, найдя приют, как и он сам, в его работе, и все-таки в длительной перспективе чувство жизни, которое он познал в Сории, не могло возникнуть из того, чего не было. На древесных корнях, разламывавших дорогу, лежал иней. Однажды, когда он сидел за столом, на улице что-то взорвалось, и он расслышал в этом звук церковного колокола.
Он полагал, что заглянул в каждый уголок города (он перебирал в памяти эти rincones, как вокабулы). Он зашел, наверное, в сотню домов, потому что, как выяснилось во время его прогулок, в маленькой Сории было больше ста баров, расположенных на боковых улицах, часто без вывесок, скрытых, как многое в испанских городках, от посторонних глаз и будто бы предназначенных для одних лишь местных. Он постоянно встречал на стенах, рядом с объявлениями об открытии охотничьего сезона и портретами тореро, стихи Антонио Мачадо; многие были разрисованы граффити, одно даже было перечеркнуто свастикой, но, как ему показалось, не по обычной причине, а потому, что стихи, выбранные для украшения стен, описывали природу. На удивление много было баров только для молодых, а еще больше для пожилых (со столом в углу для дам в возрасте), куда остальным ходу не было: судя по всему, возрастное разделение было здесь сильнее политического. Большинство провинциальных пенсионеров провели в столице свои «золотые» годы, и если они не играли в карты, то тихо сидели в одиночестве или непрестанно рыскали вокруг в поисках чего-то. Молодой, старый и он, иностранец: одинаково бледные, руки на стойке, фонари освещают борозды на бетонной стене, оставленные обрушившимися стальными лесами, которые в день его прибытия убили двух прохожих.
Наряду с удовольствием от разнообразия этих кажущихся столь однообразными мест его подгоняло желание найти именно в Сории джукбокс, сперва по старой привычке, а потом все больше и больше потому, что сейчас было самое время для этого: работа, зима, вечера после долгих прогулок под проливным дождем. Уже далеко отсюда, в баре на carretera[45], ведущем в Вальядолид, он услышал знакомый низкий звук, который, как оказалось, исходил из автомата для игры в пинбол, оформленного в виде «пещеры страха»; в баре на заправке он увидел надпись «WURLITZER» на автомате для продажи сигарет; в casco[46], в самом центре Сории, в доме, идущем под снос и окруженном грудами строительного мусора, он заметил в баре, выложенном кафельной плиткой в андалузском стиле, табло старинного аппарата «Маркони», предшественника джукбокса, в качестве настенного украшения; лицезреть предмет вожделения в Сории ему удалось только раз — в кинотеатре «Rex», когда он смотрел английский фильм, действие которого разворачивалось в начале шестидесятых. Джукбокс стоял в задней комнате и показался ровно на миг, когда герой проходил мимо него в туалет. Единственным, так сказать, живым джукбоксом в Испании остался для него джукбокс из Линареса. Тогда, весной, он тоже нуждался в этом: работа, Пасхальная неделя. Джукбокс, на который он, давно прекратив поиски, случайно наткнулся незадолго до отъезда, приветствовал его в подвале. Бар размером с чулан, без окон. Открытый когда придется, и то только вечером, но и тогда вывеска чаще всего не горела — нужно было дернуть дверь, проверить, работает ли он вообще. Владелец — старик (включавший верхний свет, только если заходил посетитель), один на один с джукбоксом. У автомата была одна странность: все ячейки табло были пустые, как таблички рядом с кнопками для звонка при входе в высотку, на которых нет ни одного имени; как и все заведение, он не работал; только комбинации букв и цифр остались в начале пустых полосок. Но по всей стене, до самого потолка, были приклеены конверты от пластинок с соответствующими цифрами, написанными от руки, так что, когда автомат, каждый раз по требованию, включался, желанная пластинка могла — брюхо на вид выпотрошенной вещи оказалось набитым ими — заиграть. Под монотонную пульсацию глубоко внутри аппарата пространство маленького чулана сразу словно раздвигалось, над местной уличной суетой разливался покой. Это было на улице Сервантеса в Линаресе, перед заброшенным кинотеатром с полустертой вывеской «Estreno»