Я не знаю, почему записываю всё в таких подробностях в неверном свете костра в снежном доме, положив на колени толстую тетрадь. Но пока я пишу, пока двигаются мои пальцы, два часа назад деревянные от холода, я ещё жива. И все, о ком я пишу, живы на страницах моей книги.
Я перечитываю эпизод за эпизодом и словно просматриваю любительское видео. Вот наши говорят или смеются, вот они пугаются, скалятся от напряжения, подначивают друг друга, спят, раздувают костёр, протирают красные глаза, просят о чём-то, решают всем собранием, затачивают оружие, шьют, остругивают ножичком...
Потрескивает очередной костёр, закипает вода в безнадёжно закопченном снаружи ведре, ждёт приготовления свежее мясо оленя, благоухает еловый лапник, который бросили на пол пещеры. Лапник пахнет морозом, лесом и Новым годом, перебивая запах множества стеснившихся людей, их одежд, их разгорячённых недавней работой тел...
Дым от двух костров вытягивается в отверстия, оставленные в своде нашей длинной снежной норы, но порой ветер отправляет дым назад и метель швыряет в нас горстями снег. А мы сидим на гимнастических ковриках, раскатанных поверх елового лапника, и всё равно чувствуется холод, хоть воздух в нашей норе уже прогрелся, снежные стены покрылись ледяной коркой, и это хорошо - так будет теплее.
Корень ивы наверху стал оттаивать, и с него срывается ожившая мышь и падает на колени Лилии. Лиля подпрыгнула, словно подброшенная пружиной.
Мне, сидящей с другой стороны костра, отлично видно, как Влад Адамчик стоит на четвереньках, раздувая пламя, а Лилька прыгает ему на спину.
Матвей шустрит, пытается поймать мышь шапкой, девочки визжат, Лиля стоит на спине Адамчика и трясёт кистями рук от гадливости - она не меньше других испугалась, но молчит. Адамчик не знает, кто у него на хребте, а вокруг теснота, а рядом костёр... Он поводит головой и спрашивает друга Карнадута:
-Ху?
-Рыбка! - отзывается Карнадут.
- О, Рыбке можно! Главное, чтоб не Контора... (это он Светку Конторович помянул).
Но Лилька уже оставила спину Адамчика, перебежала на другую сторону костра и спряталась за моей спиной.
Адамчик находит её взглядом и говорит:
-Рыбка Лилёк, ты можешь запрыгивать на меня, когда хочешь! Всегда пожалуйста, буду рад!
- И пусть сыплются мыши и прыгает на Адамчика Рыбка! - дополняет Жека, а Елисей ставит точку:
- Аминь!
Они беззлобно смеются, а за стеной снежного домика мороз, метель завывает и крутит, гремит и блистает вокруг. А мы в самом глазе бури, и приходится отогревать у костра то один бок, то другой - по очереди.
- Почему это я рыбка? - спрашивает Лиля из-за моего плеча, и я понимаю, что для этого ей понадобилось собрать всю свою решимость. - Потому что я пловчиха?
Адамчик блестит на неё глазами:
- Упс... а ты пловчиха? Вот почему ты молчишь, как рыбка!
Впервые я наблюдаю в режиме реального времени, как люди находят друг друга, потому что я случайно оказалась на пересечении их взглядов.
Не знаю, замечал ли Адамчик Лилю? Скорее всего, замечал, и у ребят давно сложилось мнение о неразговорчивой Лильке, как и обо всех нас, девушках. Но Лилёк разглядела Влада Адамчика только после того, как использовала его в качестве табурета.
Потом молчаливая Лиля незаметно отплыла в самый тёмный уголок омута - то есть, нашей норы, и почти спряталась в охапке хвойных лап. Лилька из тех, кто умеет и в толпе оказаться в сторонке, отдельно от всех. А Владик Адамчик закончил хозяйничать вокруг ведра с варевом, выловил кусок дымящегося мяса, положил его на свою рукавицу поверх еловой веточки, заменившей ему салфетку, и с важным видом отнёс угощение Лиле, переступая через сидящих парней. И они с Лилькой тихо ели этот кусок, развернувшись в пол оборота друг к другу. Адамчик отрезал мясо ножом, а Лиля, как птичка, следила за его руками, принимала отрезанный кусок, её губы что-то беззвучно произносили, наверное, обычное Лилькино: "Спасибо!", - и опять тишина, и двое жующих: парень с красными обветренными щеками и подпаленными у костра бровями, и бесцветная, перемёрзшая, с аккуратным носиком тихой отличницы, теперь с красным подмороженным носиком, наша Лиля. Адамчик ещё раз сходил к костру и зачерпнул мясного бульона. И они выпили его по очереди из одной чашки. Лиля пила первая, Адамчик разглядывал её и, когда она хотела вернуть ему чашку, он уговорил её сделать ещё пару глотков, а у самого кадык шевельнулся, должно быть, от голода. Потом он сказал что-то Лильке и вернулся к ребятам. А вечером я видела, как Лиля выплыла наружу в накинутой на плечи куртке Адамчика. Он позаботился, чтобы Лилёк не переохладилась.
Я размышляю о том, как выросли в цене самые простые вещи: тепло, забота, еда и кров. И как обесценилось всё, совершенно всё, что когда-то было престижным и важным.
Мы успели поесть, чуть размякнуть после обеда и почувствовать, как к пальцам рук и ног возвращается кровь и больно покалывает, согревая. А рыскуны Вована, выглянув наружу, решили двигаться дальше.
Сказали, что небо проясняется, возможно, продержится ясная погода.
И неудобный Макс Грека сейчас такой нужный - он отличный бегун, он успеет, добежит до "Солнечного", а в лагере есть умная собака, она проведёт людей по тропе даже в полной темноте...
Я подслушала, как Алина шепчет Тане Гонисевской одними губами: "В лагере полно спиртного!" Таня кивает: "Понятно! Этих теперь и на цепи не удержишь". "Хорошо ещё, в грозу не побежали, - отвечает Зборовская. - Ладно, пусть идут. Разберёмся после".
Да, они драчуны, и дури у них в голове выше крыши, но ведь они стараются жить. И ещё для нас они стараются тоже... хотя бы иногда... как сегодня утром на ледяном мосту...
Я наблюдаю за всеми через пламя костра. Из глаз текут слёзы, и я объясняю, что это, наверное, дым раздражает мои обветревшие глаза. Никогда ещё мы не были такими жалкими загнанными в нору животными, и никогда мы не будем более близкими людьми...
Глава восьмая. Декамерон
- За что? - неожиданно спросила Наста Дашкевич. Все поняли, что она имела в виду, повернули к ней грязноватые, примявшиеся и обмороженные лица, и повисла хрупкая тишина, потому что все боялись собственных воспоминаний, а без них на вопрос Настасеи не ответить.
И тогда Алина попросила у Матвея его рюкзак. Младший мальчик подал ей маленький пёстрый ранец, в нём лежали четыре учебника, которые Алина велела взять в лагерь - учиться, учиться и ещё раз учиться. Ещё Алина подсунула Матвею перекидной настенный календарь на будущий год, скрутив его тугим рулоном. Она развернула этот дорогущий большой календарь, открыла вторую страницу - февральскую, с качественной репродукцией Беноццо Гоццоли, и сказала:
- Вот идёт торжественная процессия людей. Впереди - совсем юные всадники с фонарями в руках. За всадниками едет герцог, вокруг него много молодых людей и мальчиков. Следом едут верхом важные и влиятельные господа. В середине процессии женщины, потом снова молодёжь. Есть прогуливающиеся парочки, есть мудрецы, даже в пути не переставшие разговаривать о чём-то глубокомысленном; есть копьеносцы и охотники....
Я не могу больше ничего сказать об этой картине, я не специалист по эпохе Раннего Возрождения, но, когда я смотрю на неё, мне кажется, что художник изображал не просто процессию, он показывал течение жизни. И молодые идут впереди, освещая путь. Потому что они сильные, красивые, они на конях - всё у них есть для того, чтобы быть первыми. Великолепие красок в этой картине радует, но, если не замечать нарядные цвета, мне кажется, с нами происходит то же самое. Мы тоже идём по дороге жизни. Через холмы, меж гор, по долинам. Вокруг растения и животные - весь мир перед нами. И так вышло, что мы идём далеко впереди, обогнав остальных, даже герцогов и королей. Кто знает, что случилось с человечеством в нашем вчера? Зачем думать, что мы отстающие?
- Арьегард, - вставил Елисей.
- Не обязательно, Елисей. А если мы не арьегард? Что, если мы - авангард? Тот самый, с фонарями в руках. Разгоняем светом тьму и прокладываем дорогу другим.
Календарь пошёл из рук в руки. Рассмотрели сначала фреску Беноццо Гоццоли, которую показала Алина. Нашли на этой репродукции сцену охоты на упитанного оленя, или мула, обсудили замах копьём охотника, гнавшего свою добычу к обрыву, покритиковали, сомневаясь в его охотничьей удаче. Листали и рассматривали дальше, и всё больше находили параллелей со своим бытом. В картине Мантеньи у знатных мужчин на поясе висели кинжалы и длинные узкие шпаги - совершенно как у них, добытчиков. Обсудили чулки мужчин разного цвета и потешались над ними вволю - сами ведь ходили в пёстрой, перешитой из хлама, одежде. Над портретом работы Антонелло де Мессина зависли, сказав, что дядька на портрете похож на Макса Греку лет через десять.
- Макс ушёл, но я скажу за него, - отозвался один из парней. - Знаете, про что он рассказывал?
Кто-то хмыкнул:
- Как ехал грека через реку!
- Нет, я серьёзно. Его дед переехал с семьёй в Югославию из Болгарии, и там их накрыла война. Это было за три года до рождения Макса. Его мамке было семнадцать, как Максу сейчас. Потом она за белоруса с фамилией Грек вышла замуж, а тогда амеры их стали бомбить - ни с того, ни с сего. Бомбили только в первый день, но город оказался в окружении: ни подвоза продуктов, ни купить, ни продать. И так целый год. Они там голубей и кошек ели. Спилили на дрова все деревья в городе, а город был курортный, зелёный, там же тепло, примерно как в Одессе, если кому непонятно. Выжили, говорит Макс, благодаря деду: тот был фельдшер, сошёл за медика, и умел элементы питания подзаряжать, как наш Левант Славка, как Елик. К ним все шли - услугу за услугу. В основном, хавчик приносили. У кого не было хавчика, тот в беде. Одинокие женщины за банку тушенки отдавались - только чтоб детей накормить. А что ещё им было делать? Семью Грека спасло то, что дед в первый день войны быстро сообразил, и созвал к себе в дом всех родственников. У них мужиков в родне было достаточно, это стало главным. Плохо было, когда одни бабы... Родственники в свои квартиры так и не вернулись - в квартирах вообще людям была труба... Жили Греки всей большой семьёй, хавчик и самое необходимое прятали в потайной погреб. Днём спали, выходили только по ночам. Это чтобы мародёры не узнали, что дом жилой, не пришли, не ограбили, не перестреляли всю семью. Свой квартал Греки охраняли вместе с соседями - дружные соседи попались. Въезды в квартал завалили хламом. Выходили в караул по очереди, чуть что - сигналили друг другу. Собирали дождевую воду, другой не было. Вода в реке через неделю стала непригодной для питья, туда сливали нечистоты и трупы скидывали. Макс говорил, сколько лет прошло, а для его деда война так и не кончилась. Дед погреб забивает тушенкой