- Жребий, жребий! - пробурчал Сивицкий. - Та не мог бы решать сам, без жребия?
- Ещё не время, - заметил Карнадут. - Я не спешу кормить маленького Чингисхана у себя внутри. Не так уж важно, кто вернётся в лагерь. Нет, - он покрутил головой, - вообще-то важно, ёлы! Я на три части разбиваю отряд, и всё из-за избалованного мелкого жучары и его капризов! Больше такое не должно повториться!
Комендант выругался. Сивицкий ещё не видел Карнадута таким злым.
В этой местности жили волки и с наступлением ночи звери дали о себе знать. В лесу раздался волчий вой. Парни разложили хворост кольцом вокруг лагеря и, сменяя друг друга, рубили и рубили ветки, запасая топливо для долгой ночи.
Волки выли, но не приближались.
Иоанна стонала от боли сквозь стиснутые зубы, не открывая рта. Что у неё болело, узнать было невозможно. Ночью ей скормили последние таблетки, это был анальгин. Иоанна забылась сном.
Влад приставил к Метлушко Матвея, велев смотреть за состоянием больной и следить, чтобы огонь горел ровно с двух сторон от её постели, устроенной на высоком настиле из хвойных лап. Матвей влажно кашлял и хлюпал носом. Он притих и думал, что дома в лагере было отлично, и с Иванкой в подлёдной норе было хорошо, а в походе оказалось совсем не весело.
Иоанна умирала. Это было видно по тому, как легли у переносицы синие тени, и карие глаза, ещё недавно быстрые, весёлые, ввалились в глазницы, нос заострился, скулы обтянула кожа. Однажды она открыла глаза, хрипло произнесла, так, что не разобрать: 'Зима... Пить'. Возможно, она сказала: "Дима, пить".
Ей поднесли воды, она проглотила пару ложек жидкости и закрыла глаза.
Елисей перекрестил Иоанну и истово прочитал над ней единственную молитву, которую знал. Сивицкий был готов упасть на колени перед Елисеем, чтобы он отмолил у смерти несчастную Ванятку. Сивицкий шёл рядом с носилками, и его широкие брови сошлись в одну черту, лицо осунулось. Он уже решил, как поступит, если Иоанна умрёт.
Шесть человек сопровождали больную. По очереди, вчетвером, несли носилки Иванки Метлушко, следуя изгибам береговой линии Большой реки и время от времени выходя на лёд, чтобы спрямить себе дорогу.
Этот правый приток после раздольного необъятного Днепра, русло которого сугробы сровняли с болотистым левым берегом, уже не казался широким. Наоборот, он теперь выглядел всего-то безопасным ручьём, чётко очерченным правым высоким склоном и левым берегом, под которым они когда-то пережидали бурю.
Им стали попадаться следы крупных травоядных, и вскоре они догнали стадо зубров. Скорее всего, это были те же зубры, помешавшие им подойти к переправе осенью. Но страха от вида огромных быков уже не было, и Сивицкий, ни секунды не колеблясь, распорядился двигаться за стадом.
Зубры сначала косились на людей, но потом перестали беспокоиться.
Увидев, что животные привыкли к их присутствию, лыжники прижали палки, чтобы не махать ими, молча заскользили в стороне от быков, а потом обогнали главную самку, шедшую впереди. Осторожно, с оглядкой, поспешили уйти от животных подальше, чтобы не раздражать их.
Эта гонка совершенно вымотала парней, они задыхались, но благодаря зубрам они быстро прошли путь по Большой реке. Чуть передохнули на берегу, с трудом узнав место, где когда-то кончалась натоптанная тропа, ведущая из деревни к реке и, в конце концов, оказались в стенах школы задолго до заката.
Они не разглядели куб, как ни всматривались в небо.
Сивицкий совсем поник.
Он всё-таки поднялся на крышу по закопченным лестницам трёх этажей, с неудовольствием замечая, что свежая нарядная школа в безжалостном холодном зимнем свете, льющемся из всех окон, стала напоминать бомжатник, несмотря на все усилия Алины сберечь чистоту этих стен.
'Что ж, - мрачно думал Дима, чем хуже - тем лучше...'
Он вышел на крышу и встал в центр, как это сделал Лёша.
Ковчега не было.
В отчаянии Сивицкий повторил небу то, что однажды услышал от коменданта Карнадута:
- Ты!!! Слышишь?! Одна девушка стоит четырёх парней! Да!
Он выкрикнул это сквозь зубы. Снял рукавицы, заткнул их за пояс, слепил снежок и швырнул его вверх, в безжалостное и равнодушное небо. И вдруг заметил, как снежок блеснул на лету, словно, падая, прошёл сквозь яркие лучи.
Сивицкий послал вверх ещё снежок. Он плакал и швырял снежками, пока не устал.
Тёмный квадрат вышел из облаков и стал двигаться к земле, увеличиваясь в размерах. Дима успел крикнуть в дверь, ведущую внутрь школы, и вскоре ребята подняли Иоанну по вертикальной лестнице, а другие приняли её и втащили на крышу, над которой зависла платформа. Запеленатую, как мумия, девушку положили в ноги Диме, все встали рядом и потянули перила ограждения вверх.
Подъём вызвал у них спазм в животе и ощущение, что подошвы влипли в пол. Платформа от усилий шести пар рук неслась вверх, школа уходила вниз, становясь маленькой, даль открывалась до горизонта, тоже разъезжавшегося вширь, - и всё это быстро, быстро, быстро. Перила по периметру площадки представляли собой поручень на четырёх вертикальных опорах, расположенных по углам. Соскользнуть вниз под такое совершенно открытое заграждение не составляло труда, но поверхность площадки не была скользкой. Она была чистой, чуть тёплой, как и поручень, это чувствовалось на морозе, и подошвы парней уверенно сцеплялись с покрытием подъёмной платформы.
Глава двадцатая. Вне времени
Они влетели в прямоугольную шахту, платформа замедлила ход и вынесла их на площадку, которую они ожидали увидеть - окруженную лесом белых колонн. Мелкие молнии сновали вокруг шахты лифта, но Дима отчаянно шагнул под молнии, и разряды самоликвидировались.
Иванку отнесли в помещение, которое показалось им медицинским: там было бело и матово, стерильно под светоносным потолком, заливавшим бокс ровным светом, а посередине стоял необъятный стол, отдалённо напоминающий ложе с низко нависавшими над ним колпаками. Как только они уложили Иоанну, и Дима собрался снять с неё жалкие тряпки, в которые он закутал девушку в школе поверх одежды, в бело-матовой комнате взвыл звуковой сигнал и голос стал повторять на чужом языке, слышанном от Фа Земина: 'Всем покинуть помещение!' Парни ничего не поняли, но догадались, что их просят выйти. Они вышли сквозь диафрагму входа в странный и непривычный червеобразный коридор. Сивицкий намеревался остаться в боксе, но сигнал не прекращался до тех пор, пока не вышел и он. Тогда Сивицкий нырнул сквозь стягивавшуюся диафрагму обратно, и под зумм возобновившегося сигнала прыгнул на просторный стол, улёгся лицом вверх рядом с Иоанной и замер.
Сигнал прекратился.
Диафрагма входа стянула лепестки, комната наполнилась туманом, глушившим все звуки, матовая стена стала совершенно непроницаемой. Парни недолгое время оставались за стеной с внешней стороны, но потом разошлись по хронокапсуле, пытаясь понять её секреты.
Через два часа из медбокса к ним вышел смущённый Дима.
Он был до блеска вымыт и весь перетянут красной сетью. Кроме сетки, плотно облегавшей его тело, на нём не было ничего. Такую штуковину Таня и Паша сняли со старика, а ребята с трудом, но располовинили её, сделав превосходные сачки для ловли рыбы. Но то, что на нём сейчас собственная жизнесеть, не радовало Диму: Иоанна осталась на медицинском столе и так и не пришла в сознание.
Дима помнил начало медицинских манипуляций. Красная сеть опустилась из колпака, накрыла Иоанну и его, и словно расплавила одежду, бывшую на нём и на девушке. Тряпки отвалились клочьями, их убрала ползающая штуковина, тихо втянув в себя и просачивась даже под спины лежащих. При этом покрытие ложа прогибалось, пропуская аппарат-утилизатор.
Сивицкий держал голову приподнятой, чтобы контролировать ситуацию, и ужаснулся, когда увидел освобождённую от одежды правую ногу Иванки: её ступня распухла, над средним пальцем гноилась ранка, плюсна представляла сплошной синяк, и чернота поползла выше щиколотки.
А сеть вжималась в тело всё ощутимее и набухала. Тонкие алые нити увеличились в диаметре, став чем-то, что больше напоминало пульсирующие артерии, прокачивающие жидкость, - Дима надеялся, что не его собственную кровь. Сеть чувствительно врезалась в плоть. Сивицкий испугался, что его и девушку перережет эта сеть, как перерезала одежду, но быстро понял, что сеть впивается в разные места поочерёдно и, когда дискомфорт проходит, всё возвращается в норму. Дима не заметил, как отключился. Проснулся он с ощущением давно забытой абсолютной чистоты и свежести. Он слез с высокого стола. Сеть на нём и Иванке образовала рисунок и была изящно красива, как замысловатая татуировка. У Иоанны сеть переходила в сплошное густое полотно на ступне и голени правой больной ноги. Следующая заплата покрывала бедренный сустав. В отличие от Сивицкого, у Иванки был ещё и капюшон с густым переплетением красных волокон на правом ухе и шейных лимфоузлах. На правом лёгком спереди и сзади сеть тоже была плотной. Девичье место закрывалось подобием трусиков танго, как у Димы его пацанские приметы.
Дима оторвал взгляд от небольших кружков, прячущих соски Иванки, и внимательно осмотрел собственную сеть. В целом, она была равномернее и "дырявее", чем на Иванке, волокна утолщались лишь над свежим пустяковым порезом повыше запястья, в области селезёнки и над левым коленным суставом, который временами действительно хрустел и беспокоил его. Но сзади серьёзная заплатка закрывала поясницу. Отощавшие, но тугие ягодицы сквозили из-под узоров паутины.
"Офигеть, мужик в гламурных кружевцах..."
Сивицкий вздохнул, ещё раз бросил взгляд на лежавшую неподвижно Иванку и стал изучать показания монитора, повторившего в 3D узоры их жизнесетей. Над его изображением всё было спокойно, но проблемные места на теле синели кляксами, показан процент повреждений и общий, как он понял, ресурс организма. Над иванкиной жизнесетью тревожно мигали надписи и менялись столбики цифр, поднимаясь к сорока пяти процентам, иногда дотягиваясь до шестидесяти, и снова падая вниз.