Подошла Элси и встала рядом. Она была в ночной рубашке – темный силуэт на фоне неба и моря: белые кудряшки и хрупкие старческие плечи, залитые светом йоркширской луны.
– Ты по-прежнему не голодна? – спросила она.
– Ну, я бы выпила «Овалтина»[16], – не поворачиваясь, ответила я. – Слушай, у меня из головы не идет, как это она невесть где и совсем одна. Бессмыслица какая-то!
– Да уж, – отозвалась Элси.
– Она нормально ориентировалась, она не забрела бы неизвестно куда!
– Может, свою роль сыграло то, что она увидела Уитби спустя столько лет? Что, если она заблудилась в прошлом и не смогла найти дорогу назад?
Вдалеке на воде танцевали огоньки. Наверное, корабли. Спят себе в океане. Даже через стекло я слышала шум волн. Бесконечный прибой, отталкивающий землю, формирующий пейзаж.
Мы смотрели, как женщина выгуливает собаку.
– Уитби никогда не спит, – констатировала я. – Большинство городков ночью, глядишь, и угомонятся, но Уитби живет себе, дела делает.
– Мне кажется, это из-за моря. Каждая волна проходит тысячу миль, чтобы оставить свой след на берегу. Трудно спать, когда происходят такие поразительные вещи.
Я собиралась задернуть шторы, но что-то меня удержало. Я в последний раз взглянула на океан.
– Надеюсь, с ней все в порядке, – проговорила я. – Хоть бы она нашла дорогу обратно.
Я держалась за ткань. Еще никогда в жизни мне не было так трудно задернуть штору.
Не помню, когда я впервые начала спать в кресле.
Однажды провела так ночь, потому что мне претила мысль лечь в постель, да и повелось. Я не нарочно. Я взяла из спальни две подушки, а с кушетки маленькое одеяло. Очень даже удобно, когда привыкнешь, а если подоткнуть одеяло, то почти и не холодно. Я не осмеливалась включать на ночь электрокамин после всего, что произошло, но не выключала его из розетки и смотрела, как щели между воображаемых угольков просвечивают красным цветом, притворяясь пламенем.
Я бы никогда и не узнала о своей привычке, если бы мисс Амброуз однажды не зашла без предупреждения. Я всегда относила подушки на кровать и ворошила для маскировки пуховое одеяло, но она застала меня врасплох.
«Флоренс, – строго спросила она, – вы что, спали в кресле?»
Я предпочла рассматривать обстановку гостиной.
«Если это так, придется назначить к вам ночные визиты».
Я повернулась к ней: «Я не желаю, чтобы кто-нибудь входил сюда и отводил меня в кровать, как несмышленыша!»
«Тогда не могли бы вы, пожалуйста, спать, как все люди?»
Я хотела сказать, что лучше высыпаюсь в кресле, чем в постели, где я лежу и слушаю, не вошел ли Ронни в квартиру, и не могу заснуть, потому что мозг постоянно работает, разгадывая причину ночных шорохов. Но как разговаривать с женщиной, чьи глаза тебя не слушают?
«Значит, договорились?»
Вместо ответа я сложила руки на груди и через несколько секунд услышала, как закрылась входная дверь. Мне очень хотелось и дальше ночевать в кресле, но у мисс Биссель талант видеть нас насквозь, даже если мисс Амброуз еще ничего и не подозревает.
Сейчас я бы все отдала, чтобы оказаться в кресле.
Если повернуть голову, я его увижу, но поворачиваться все труднее. Чем дольше я лежу, тем меньше слушается тело. Легче просто смотреть на мусор под тумбочкой, который я уже не различаю, потому что совсем стемнело.
Я думаю о Мейбл и маленьких детях, которыми полон ее дом. Я никогда всерьез не задумывалась о том, чтобы иметь детей. Как тут задумываться, когда за душой ни гроша? Я не то чтобы сознательно решила не рожать, просто жизнь стремительно набирала скорость будто сама по себе, и не успела я оглянуться, как на фабрике меня торжественно проводили на пенсию. Вино в белых пластмассовых стаканчиках, люди, которые раньше даже не здоровались, машут на прощанье. Идешь домой и только тут спохватываешься, что забыла обзавестись семьей. Когда видишь детей так близко, невольно приходит на ум, что ведь они – твои маленькие копии – останутся на земле после того, как тебя не станет.
Мейбл обещала, что приедет в гости. Звонка от нее пока не было, но ведь заходят же люди и без предупреждения? Взять хоть мисс Амброуз. Может, меня найдет Мейбл.
«Чем это ты занималась, Флоренс? – спросит она. – Как ты умудрилась туда угодить?» Она не станет меня поднимать: «Тебе нельзя двигаться! Я читала об этом в журнале».
Мы станем ждать санитаров «Скорой помощи», и Мейбл будет говорить со мной, пока едет «Скорая». О ратуше, о танцах, о квикстепе, который мы отплясывали вдвоем. Она и в машине будет говорить, и в неотложную помощь войдет с разговорами, и переговорит со всеми в очереди, потому что такой уж человек наша Мейбл. Она приедет в белой блузке и цветастой юбке, и цветы на юбке затанцуют, когда она пойдет через комнату. Ее руки будут пахнуть мылом, и когда я скажу что-нибудь, чтобы ее обрадовать, смеяться будет каждая черточка в ее лице.
Она поговорит и с медсестрой, когда меня отвезут в палату, и они найдут общий язык, потому что Мейбл с каждым человеком находит что-то общее. Сестра взглянет на часы, прицепленные у нее к карману халата, и кивнет, и Мейбл позволят со мной посидеть. На сестринском столе будет гореть лампа, но койки будут в тени, палата будет купаться в жидком спокойствии. Мейбл подтянет стул поближе, чтобы мы могли перешептываться, уберет волосы с моего лица, поправит одеяло и скажет, что все будет хорошо. Порой это все, что нужно, – чтобы кто-то был рядом. Тот, кто посидит с тобой, пока ты не уснешь. Тот, кто скажет: «Все будет в порядке».
При дневном свете столовая гостиницы показалась незнакомой. Мы рассматривали тарелки с яичницей и пакетики коричневого соуса, будто недоумевая, для чего они перед нами поставлены. На плотных льняных скатертях поблескивали крупинки сахара, кто-то не удосужился смахнуть крошки со столов. Я была твердо настроена указать на это официантке, но после спора с Элси просто смела сор в ладонь и демонстративно ссыпала на пол. Столы были сдвинуты так тесно, что я временами задевала локтем рукав кардигана мисс Амброуз.
– Моря себя голодом, делу не поможешь, – рассуждала мисс Амброуз, отправляя в рот жареный гриб. – Нужно поддерживать силы.
Вытертые обои в гостиной были из таких, где есть и узор, и текстура. Их хочется потрогать, чтобы узнать, какие они на ощупь.
– Слушай, прекрати, – попросила Элси. – Люди смотрят.
Я убрала руку.
– Зачем тогда клеить бархат на стены, если его никто не трогает?
Чай был еле теплый, тост, положенный на подставку для писем, – холодный и неаппетитный. Странно, как волнение влияет на аппетит: некоторые совершенно теряют интерес к еде, а другие только и делают, что едят.
– Простуду заедай, лихорадку мори голодом, – припомнила я поговорку. – Интересно, а волнение нужно заедать?
– У меня для этого желудка не хватит. – Джек отодвинул от себя тарелку. – Есть новости от полиции?
Мисс Амброуз расправлялась с картофельным оладушком.
– Пока нет, но я уверена, они делают все возможное.
– Не сомневаюсь. – Джек выпрямился. – Надеюсь, внимательно отнесутся к нашим показаниям.
Оладушек исчез, оставив эхо томатного соуса на губах мисс Амброуз. Я сочувственно вытерла собственный рот. Я никогда не говорила этого Элси, но после смерти Бэрил я потеряла веру в полицию. Ронни же так и не арестовали. Вот как подобное могло произойти, и никого не наказали? Иногда пережитое разрезает тебя пополам прямо по живому, и две разные версии тебя всегда будут по разные стороны, как корочки книги.
Погоняв по тарелке последнюю оладью, мисс Амброуз сказала, что нам нужно очень-очень стараться вести себя как обычно, только больше не теряться, бога ради, и быть в гостинице самое позднее к шести часам. Джек взглянул на нас исподлобья, и мы с Элси незаметно ответили ему взглядами, хотя толком не знали, зачем мы это делаем, а Джек не мог ничего объяснить, пока мы не вышли на крыльцо.
– Хозяин музыкального магазина, – пояснил он, застегивая пальто. – Надо подробнее расспросить об изысканиях, которые он провел.
Я глубоко вдохнула морской воздух, и мы втроем пошли по тропинке к китовой арке под первыми лучами солнца.
Утро на побережье особенное. В каждом новом дне заключен безграничный потенциал, когда рядом море! Яркий блеск воды начисто очищает память, как парадную лестницу, и ты готов начать жить заново.
Мы шли мимо спящих фургончиков с мороженым и мокрых бетонных остановок, однако ближе к китовой арке начали встречаться люди. Все встали пораньше, чтобы выжать из выходных максимум времени. Мне все казались туристами, потому что их окружала атмосфера воскресной одежды и животов, плотно набитых гостиничными завтраками. Только машины ездили на местный манер: малолетние гонщики, носившиеся вдоль берега, с визгом тормозили, вспугивая целые стаи чаек.
Свернув за угол, мы увидели женщину с двумя детьми: один плотно пристегнут в рюкзачке, а другая бродила по тротуару, слезая с бордюра и снова ступая на него, как в игре, правила которой известны только ей. Женщина, наклонившись и то и дело заправляя волосы за уши, пыталась освободить колесо коляски, застрявшее в трещине тротуара. Над заливом плыл звон колоколов церкви Св. Марии – на другом берегу закончилась субботняя служба.
– Помогите ей, Джек, у нее не получается, – распорядилась я. Джек прислонил трость к скамейке и склонился к коляске. Женщина огляделась в поисках маленькой девочки, поймала ее за руку и оттянула от дороги. Джек выручил колесо и выпрямился. Женщина как раз благодарила его, когда из-за угла вылетела одна из гоночных машин, вспоров воздух по всему побережью. Джека едва не сбило с ног волной, но женщина его поддержала.
Когда он вернулся к нам, я заметила:
– Вот вы и сделали сегодня доброе дело!
– Пустяки, – ответил Джек, но в каждой морщине его лица читалось удовлетворение.