Почти параллельно познакомиться с пьесой Хоххута захотел Юрий Петрович Любимов, задумавший поставить её на Таганке. Его театру, так же, как «Новому миру» и отчасти «Литературной газете», власти дозволяли дозированную крамолу, выполнявшую функцию отдушин для интеллигенции. Очередная постановка или публикации, в которых угадывалась скрытая критика отдельных пороков системы, долго будоражили общественное мнение. В основном, в столице. Опытные кочегары советского режима спускали лишний пар в котлах. Хождения в театр к Любимову продолжались не один месяц. Они обогатили меня интересными встречами, но с пьесой не получалось. Занавес над нею упал точно по такому же сценарию что и в «Новом мире». «Вот если бы пьесу напечатали в советском журнале, мы не возражали бы против постановки», — сказал Любимову цензор. Был ли это человек, передавший «приятную» новость Твардовскому, я не знаю. Из «Нового мира» гранки я забрал, получив гонорар — «за не пошедшее». Отношения с журналом продолжались несколько лет: я печатал там переводы стихов африканских поэтов, помогал Архангельской готовить обзоры зарубежной прессы, переводя по ее просьбе на русский то, что писали о «бодании» Твардовского с советской номенклатурой западногерманские издания. После смерти Твардовского и ухода из журнала Архангельской контакты с «Новым миром» прекратились. С Юрием Петровичем Любимовым мне довелось встретиться вновь уже в Бонне, в амплуа корреспондента «Известий». К тому времени он потерял интерес к драме, увлёкся оперой. «По старой памяти» приглашал меня в боннский Оперный театр на репетиции своих спектаклей, поставленных в присущем ему стиле синтеза эпох: «Енуфы» и «Пиковой дамы», дополненной музыкальными вставками переехавшего к тому времени в Германию Шниттке. На репетициях соседнее кресло занимал более почётный гость — Лев Копелев, с которым в антрактах мы беседовали на актуальные политические темы.
Сила чудес. Я уважал этого мужественного и талантливого человека, хотя некоторые его проекты и казались мне наивными, не учитывавшими реалий суровой действительности. Может быть, потому, что он сохранил веру в попранные советскими вождями идеалы. Глядя на покинутую Россию из немецкого далека, он говорил, что чудо спасёт Россию. В чудеса продолжали верить и другие российские интеллигенты. Чудом они считали победу над Гитлером, достигнутую усилиями простых солдат, офицеров и генералов, и всего русского народа. И горбачёвскую перестройку, обернувшуюся очередным поиском человеческого лица для социализма. Чудом они считали, очевидно, и большевистскую революцию в 17-м году. Изучение феноменов исторических чудес далеко завело бы нас в область философии и психологии. Реальная же российская действительность, хотя и противоречива, но объяснима. В реальной жизни чудес не бывает. Эпохальные изменения на Востоке и Западе были подготовлены поведением людей и вступлением в силу новых экономических и политических факторов, которые, в конце концов, и обусловили показавшийся неожиданным результат. Особенностями национального характера, конечно, можно объяснить зигзаги российской политики, но основное противоречие нашего быта находит объяснение в другом. Исчезновение коммунистической монополии на идеологическое воспитание масс, частичное вступление в силу на территории бывшего СССР единых экономических законов, которыми давно живёт некоммунистическая часть человечества, раскрепощение сознания и отсутствие страха как основная предпосылка свободы хотя и создали новые условия для демократических реформ в обществе, но почти не изменили самого человека. Советское подсознание прочно удерживало его от решительного перехода к демократии и рынку. Новый человек формировался в значительной мере из старого материала — гомо советикус, наделённого комплексами и фобиями и носившего в подсознании советские рефлексы, но проявлял неуёмный интерес к новым идеям и достижениям технического прогресса. Прав был Солженицын, говоривший в интервью немецкому журналу в 93-м, что для России будет мучительнее избавиться от коммунизма, чем Германии в своё время — от национал-социализма. Обретение нами подлинной свободы во многом зависит от того, когда завершится это избавление. В том же 93-м Лев Зиновьевич обратился ко мне с просьбой передать в «Известия» для публикации его письмо в ответ на одно из выступлений журнала «Огонёк». Я выполнил его просьбу, письмо напечатали. А в личном письме он дополнительно говорил о необходимости создать всероссийский и международный союз людей доброй воли третьего тысячелетия, свободный от идеологий, догм и доктрин, считая, однако, что призыв к созданию такого союза должен исходить не из-за границы, а от людей, живущих в России. Копелев апеллировал к общечеловеческим ценностям, которые нас объединяют. И в этом я был с ним абсолютно солидарен. Но, к сожалению, в жизни, как и на театральной сцене, условия преобразований диктовали «наместники».
Радуга «Прогресса». В Москве я пытался предлагать «Наместника» другим редакциям. Но пьеса так и не увидела света. Позже, на Франкфуртской книжной ярмарке, Рольф Хоххут, у которого я на всякий случай спросил, не возражает ли он против перевода «Наместника» на русский язык, пожал плечами и хмуро сказал: «Конечно, нет. СССР — единственная в Европе страна, после франкистской Испании, где эта моя пьеса ещё не опубликована и не поставлена». Другие его драмы успешно шли в советских театрах. Одно время интерес к пьесе проявлял журнал «Театр», зарубежным отделом которого руководил Михаил Швыдкой. Возражения цензуры оставались. Опять-таки годы спустя, в 97-м, когда Швыдкой занимал более высокий пост, я встретил его в Баден-Бадене, где президенту Ельцину вручали Премию германских СМИ. После брифинга поинтересовался, не пора ли разморозить «Наместника»? Он рассмеялся, обещал подумать. Я понял: на этом фронте не было перемен. Долго пролежал перевод в «Прогрессе», переименованном вскоре в «Радугу». Его собирались печатать, но раздумали. О причинах сомнений рассказал Ник Ник после беседы с директором издательства Ниной Сергеевной Литвинец. Появился второй перевод, сделанный руководителем ВААП. На самом деле эта организация никакой охраной авторских прав не занималась, возражая против подписания соответствующей международной конвенции. Её деятельность позволяла режиму не платить зарубежным авторам за их публикации в СССР. Исключения делались для «друзей» (коммунистов), на которых распространялось благоволение ЦК. А важнее было следить, чтобы советские авторы не публиковали недозволенное за границей. Говорили, что председатель ВААП занимал высокий пост в КГБ. Его перевод нашли графоманским, под разными предлогами отказывались его напечатать. На публикацию моего текста не решались, опасаясь навлечь на себя гнев литератора от охранки. Запрет на пьесу оказался настолько крепким, что продержался всю перестройку и явно переживёт российскую демократию. «Наместник» Хоххута остается неизвестен широкой публике в России. Хотя актуальность пьесы с годами возросла. Сохранило актуальность и придуманное Хоххутом название.
Путёвка шаманов. «За рубежом». СЖ. Ник Ник оказался прав: командировка в Республику Конго, которая приравнивалась к капстране, облегчала поиски работы. Кадровики в редакциях разговаривали со мной благожелательнее, чем со свежеиспечёнными выпускниками филфака и журфака. Но всё-таки я ещё долго обивал бы пороги редакций, если бы не судьба в лице сотрудника Министерства культуры Александра Петровича Артёмова, к которому попал мой перевод «Наместника». Он пригласил меня, чтобы задать важный вопрос: не хочу ли я передать текст в распоряжение министерства, чтобы получить хоть какие-нибудь деньги. Идея мне не понравилась, и я вежливо отказался, сославшись на то, что уже получил в «Новом мире» гонорар «за не пошедшее». «Я так и думал», — сказал он и стал расспрашивать, что собираюсь делать. Я ходил по редакциям уже четыре месяца и охотно поделился с ним своими наблюдениями и разочарованиями. Внимательно выслушав мой эмоциональный рассказ, он вынул авторучку, написал две записки и протянул их мне со словами: «Одну отнесёшь знакомому кадровику в ТАСС, а другую — Юре Гудкову в „За рубежом“. Сам понимаешь, это не директива, а рекомендация. Остальное от тебя зависит». В ТАСС мне предложили сдать экзамен по второму языку — французскому, который я сдал на «отлично», и велели ждать. А ответственный секретарь журнала Юра Гудков повёл меня к редактору Африканского отдела Владимиру Борисовичу Иорданскому: «Вот, наш юный друг набрался впечатлений в Браззавиле и горит желанием чем-нибудь нас удивить». Иорданский терпеливо меня выслушал, посмотрел принесённые картинки художников знаменитого браззавильского квартала Пото-Пото и предложил написать очерк об африканских колдунах. Через два дня он был готов, и мне тоже сказали: «Ждите!»
Его опубликовали. Правда, с небольшими купюрами. Один эпизод вычеркнул редактор отдела. Я описал привычки женщин местного племени, показавшиеся мне любопытными. Мало того, что шоколадные красавицы пока мужчины отдыхали, сидя на земле возле хижин, выполняли весь комплекс «мужских» работ (копали маниоку, охотились, заготавливали «дрова» и носили на голове тяжести — вместительные кувшины с водой), они ещё постоянно курили самодельные металлические трубки, для чего местный шаман выбивал им передние зубы. Знаток африканской культуры Иорданский, очевидно, ощутил в этом эстетический диссонанс. Второй эпизод не понравился Краминову. Работавший с нами в Нгулонкила молодой браззавильский секретарь Макикима активно учил русский язык, но поскольку геологи и топографы в быту столь же активно пользовались ненормативными выражениями, лексикон нашего юного друга состоял преимущественно из них. Близилось 1 мая, из посольства и конголезских учреждений посёлок строителей готовилась посетить представительная делегация. Ко мне подошёл сияющий Макикима. «Мсье Эжен, мы хотим устроить для вас парад. Первыми пройдут шаманы, затем — буровые установки, трактора и бульдозеры, за ними — местные жители. А мы с помощником понесё