29 ноября 1999 г. Бонн, Велькерштрассе, 11 — Бонн, Вулканштрассе. Зам. Руководителя Федерального ведомства печати — Е. Бовкуну:… Сердечно поздравляю Вас с избранием в Правление Союза Иностранной прессы Федеративной Республики Германии. Радуюсь продолжению нашего доброго сотрудничества. Прошу обращаться ко мне в любое время. Ведомство печати готово оказать поддержку Вашему изданию и Вам лично… Петер Руенштрот-Бауэр.
Обладавший особой социальной прозорливостью Ярослав Гашек стараниями придуманного им учёного, профессора Гарро вывел породу стадных млекопитающих — говорящих слуг народа (депутатов). Рискнув продолжить аналогию, я предложил бы выделить в особую породу „говоривших и писавших млекопитающих“ советских журналистов-международников. Особую ввиду распространённой двойной и даже тройной подчинённости. Формально подчиняясь руководству одного органа печати, некоторые из них в большей степени подчинялись военному или гражданскому начальству. То, что собкор „Красной Звезды“ носил погоны офицерского состава, разумелось само собой. Но будущий главный редактор журнала „За рубежом“ Д. Краминов в годы войны носил, например, форму наших союзников — англичан. Младшие офицерские звания имели выпускники Института военных переводчиков. В Инязе тоже была кафедра военного перевода, и после окончания института нам присваивали звания младших лейтенантов, что освобождало от призыва в армию. Преподаватель военного перевода Владимир Иванович Долгоруков, приходивший на занятия в мундире, поразил моё студенческое воображение „самым длинным немецким словом“ Luftwaffenfeldersatzmaschibnengewehrkompaniegefechtstrossführer», означавшим должность на аэродроме. Оно положило начало моему «Лексикону продвинутого германиста». Своевременного призыва в армию я избежал по причине врождённого дефекта — «порока митрального клапана», но, работая в журнале «За рубежом», посетил «военные сборы», правда, всего только раз: военкомат направил меня на семинар, проходивший в здании Академии Фрунзе. Отрабатывался танковый удар по Китаю. Видимо, не с бухты-барахты осенью 69-го в западной прессе распространились слухи о возможном ракетном конфликте между СССР и Китаем. В графе военного билета у меня была вписана «учётная специальность — контрпропаганда». Контрпропагандой занимались и гражданские подразделения АПН. Понятно, что каждая группа журналистов-международников двойного подчинения была своего рода кастой, и её корпоративные интересы соблюдались в первую очередь. Обо всём этом я узнавал постепенно, и меня интересовала не корпоративная, а цеховая этика отношений, которую имел в виду Александр Трифонович Твардовский, говоря о сотрудничестве с «Новым миром». Принадлежность коллег к той или иной группе соподчинения не была для меня решающим обстоятельством в личном общении. Рискующий жизнью в интересах своего государства журналист в погонах вызывал уважение. Завистник, доносчик или провокатор, использующий корпоративные связи в корыстных или карьерных целях, не мог вызывать иных эмоций, кроме глубокой неприязни. Однажды в группе аккредитованных в ФРГ советских журналистов произошло ЧП — бесследно исчез телеоператор Ковнат, машину которого обнаружили на правом берегу Рейна, в Кёнигсвинтере. Меня как старшего по группе журналистов (по длительности пребывания в стране я считался дуайеном и представлял наши интересы в Союзе иностранной прессы) пригласил в посольство офицер по безопасности (официальное лицо для связи с местными спецслужбами в случае конфликтов). Он поинтересовался моим мнением о пропавшем. Ковнат не пользовался у нас авторитетом, был самовлюблённым и гонористым, грубо говоря — говнистым, его так и звали за глаза Говнатом. Добавив несколько штрихов к портрету, я сказал: «Вот, пожалуй, и всё». «А вы не могли бы изложить это письменно?» «Сожалею. Я изложил частное мнение, а в письменном виде это была бы официальная характеристика, на составление которой у меня нет полномочий, да и желания тоже». «Я так и думал», — сказал он, закрыв лежавшую на столе папку. И я вспоминаю этого сотрудника посольства с уважением и благодарностью. Ведь он вполне мог бы поступить иначе.
Ткачиха из Иваново и пробки на автобане. Возможно, я был несколько «избалован» отношением редакторов, печатавших мои заметки с минимальной правкой или вообще без правки. Мишка Палиевский из «Комсомолки», всегда начинённый анекдотами и шутками и не упускавший случая подметить у автора несуразность, говорил, бегло просмотрев принесённый мною опус о наводнениях в Германии или о суде над военным преступником во Франции: «Берём, уважаемый внук Барбье! В следующий раз принеси опять что-нибудь такое же весёленькое. На полторы колонки. С тобой хорошо — тебя редактировать не надо!» Укладываться в нужный объем я умел. Сокращать себя и другим премудростям меня научил знаменитый лингвист, академик Виноградов, к которому в школьные годы водила меня с моими незрелыми сочинениями подруга маминой сестры, тётя Соня. Виктор Владимирович учил излагать мысли компактно и безжалостно удалять лишние глаголы (особенно — глагол «является»), союзы и безличные местоимения. И я вырабатывал для себя стиль компактного письма. Но заданный объём и заданная тема вещи разные. Темы я предпочитал выбирать сам. И потому существовавшая в посольствах практика согласования публичных выступлений и статей, а также «записей бесед» меня не устраивала. Благодаря перестройке я достаточно успешно от этой негласной обязанности уклонялся. Иное дело уважить личную просьбу коллеги, «прикрыть» его в случае необходимости или помочь в житейской ситуации. Однажды корреспондент ВИНИТИ, в порядочности которого я неоднократно имел возможность убедиться, обратился ко мне с необычной просьбой. «Слушай, — начал он немного нерешительно, — мы тут с женой хотим на уикенд рвануть в Голландию, но это не афишируем. Вы с Ольгой не могли бы на пару дней взять под опеку наших девчонок?» Конфиденциальность просьбы подразумевалась сама собой, и мы с женой, конечно, её выполнили. В другой раз, тоже под выходные, мне позвонил пресс-атташе Юра Гримитских, к которому я всегда испытывал уважение и симпатию, и сказал: «Можешь выручить посольство? На два дня прилетела знатная ткачиха из Иваново, депутат Верховного Совета. Её нужно сопроводить на текстильную фабрику под Аахеном, но мы не успели запросить ноту для дипломата, а журналисты в разъездах. Есть только немецкая переводчица, которая повезёт её туда на своей машине. Ты не мог бы их сопроводить? Мероприятие состоится сегодня в пять, а завтра ей улетать». У меня срывалась важная встреча, был повод отказаться, но я не смог. Поехали на двух машинах. Переводчица с ткачихой впереди, я за ними. Из Бонна выехали заблаговременно. Погода стояла отличная. Мы благополучно миновали кёльнский разъезд и съехали на 4-й автобан, езды по которому было часа полтора. Пробок по радио не предвещали. Но машины почему-то начали притормаживать и вскоре мы наглухо застряли. К таким затычкам на дорогах мне было не привыкать, но, просидев минут 15, я решил всё же пройти вперёд — выяснить обстановку. Долго идти не пришлось. Над автобаном кружил пожарный вертолёт, а внизу поперёк обеих полос лежал на боку огромный бензовоз и трое полицейских вели разъяснительную работу среди гомонивших водителей. Я обратился к одному из них: «Пресса. Долго простоим?» — «Если повезёт — до полуночи, а то и до утра». В голове у меня застучали молоточки. «Но как же? Зарубежная гостья опаздывает на встречу…» — «Мы не боги…» Страж порядка безнадёжно махнул рукой. Я вернулся к побледневшим от волнения дамам, которые при новых деталях моего сообщения бледнели ещё больше. Нужно было любым путём выбираться. Вспомнилось: незадолго до остановки справа промелькнуло какое-то поле, и ограждения там не было. «Разворачиваемся и едем назад, — сказал я переводчице. — Постарайтесь повторять мои маневры. Может быть, повезёт». Мы стали разворачиваться. К счастью законопослушные немецкие водители уже образовали коридор для скорой помощи, прижав свои машины — справа к обочине, а слева — к разделительной планке. Проехав совсем немного, я действительно увидел большое поле, кое-где пересечённое проездами для сельскохозяйственных машин. Нужно было только пересечь по диагонали канавку на обочине, съехать на пашню по достаточно пологому склону и почувствовать себя трактором. Я совершил эту операцию успешно, но переводчица застряла, пожелав съехать по прямой. Всё! И тут пришла нежданная помощь. Вдохновлённые нашим примером немецкие водители стали вылезать на подмогу. Машину переводчицы приподняли и на руках спустили по откосу. А затем и сами пристроились за нами. Великая вещь — пример!
Старшие товарищи-профессионалы. Учёба и книги дают возможность определить личные пристрастия в избранной профессии, но только старшие коллеги, готовые щедро делиться богатым личным опытом, помогают обрести профессиональную уверенность и зрелость. Институт иностранных языков — художественный перевод и журналистика — Германия. Несложная схема превращения интересов и знаний в профессию: для москвича не такая уж редкость. Если она повторяется в жизни двоих — с мини-промежутками в развитии карьеры — это случайность. А если те же люди становятся друзьями — это уже судьба. Её благородие Госпожа-Судьба, она же Госпожа-Удача, столкнувшая меня с одним из лучших германистов России и подружившая нас, сделала мне щедрый подарок. Самое замечательное было в том, что судьбоносное пересечение произошло не единожды. Судьба словно желала убедиться: а достоин ли я этой дружбы? Если верить в мистику, то незримые пути наших душ впервые пересеклись где-то неподалёку от Большой Ордынки, потому что мы с Кареном Карагезьяном ходили в одну и ту же школу. Но, будучи на три года старше, учился он в другом классе, что исключало близкий личный контакт. В институте мы столкнулись лицом к лицу на переводческом факультете. И сразу возникли симпатия и уважение к этому умному, скромному и достойному человеку, так великолепно владевшему немецким и преподававшему у нас перевод, наряду с другим могиканином перевода Михаилом Яковлевичем Цвиллингом. В нашей группе Карен был любимым педагогом. Однажды Рудик (Рудольф Иванов) обратился к нему со словами «Карен Каренович». Карен с мягким юмором поправил: «Отца моего звали Каром, поэтому я — Карен Карович». Из всех институтских «немцев» он стал первым советским студентом, которого отправили на стажировку в Германию, в Хайдельберг, где в то время преподавал знаменитый славист профессор Алетан. Много лет спустя познакомился с ним и я. Отношения «преподаватель — студент» создавали известную дистанцию, но Госпоже-судьбе было угодно вновь скрестить наши пути-дорожки. Опубликовав в журнале «За рубежом» свой первый зарубежный очерк (о жизни конголезских шаманов), я получил право работать в редакции и к своей великой радости узнал: в европейском отделе у В. Д. Осипова работает Карен. Там с постепенно укреплявшихся товарищеских отношений, собственно, и началась наша дружба. А потом Карен пригласил дружную европейскую кампанию, душой которой была Нина Сергеевна Ратиани, к себе домой, на Нижнюю Масловку, где нас принимала Нина — его любимая жена, внимательная хозяйка, проницательный человек с добрым сердцем, живым умом и поразительной способностью умиротворять мятущиеся души. Мы с Кареном, наверное, остались бы добрыми приятелями, если бы вновь не вмешалась в наши отношения благодетельная Госпожа-Судьба. Угодно ей было, чтобы в следующий раз встретились мы уже в Германии. Именно там Нина и Карен стали для нас друзьями на всю жизнь. Когда я работал в Кёльне от АПН, представительство которого формально подчинялось пресс-отделу посольства, свобода передвижения по стране ограничивалась для меня этим статусом. Но корреспондент «Нового времени» К