22 марта 1987 г. Франкфурт-на Майне — Бонн. Участник власовского движения корреспонденту Известий.… Евгений Васильевич, разумеется, я согласен удовлетворить Вашу любознательность и ответить на Ваши вопросы, как смогу. Жду Вас у себя дома в воскресенье. Маршрут проезда прилагаю. А. Артёмов.
Противостояние двух социализмов. Власовцы, советологи и номенклатура. Александра Николаевича Артёмова я разыскал по поручению редакции «Известий», готовившей публикацию о судьбе русского литератора, следы которого стёрла война. Артёмов был убеждённым антисталинистом и в годы войны работал в Идеологическом центре Русской освободительной армии (РОА) в Дабендорфе, под Берлином. Я встретился с ним во Франкфурте-на-Майне в издательстве «Посев» и был поражён его внешним видом. В свои 88 лет он выглядел удивительно бодрым. «Успехи восточной медицины?» «Отнюдь. Закалка немецкого концлагеря» — ″?″ — «Видите ли, — охотно удовлетворил мое любопытство собеседник, — к здоровому образу жизни, который помог мне сохранить работоспособность до настоящего времени, я привык в немецком плену. Широкоплечие здоровяки, попавшие в Красную Армию из деревни, в лагере быстро теряли здоровье, с трудом приспосабливаясь к его условиям. Очкарики-интеллигенты вроде меня старались разумно питаться, экономно распределяя скудную пищу, тщательно мыли найденную на помойке морковь или свеклу, делали зарядку». У сдавшегося в плен молодого лейтенанта Артёмова была еще и маленькая щёточка, которой он с помощью соли чистил зубы. Его путь к отрицанию сталинизма был типичным не только для офицеров-власовцев. Сначала обычная советская карьера. Работал на заводе, вступил в комсомол, служил в армии — недалеко от лагерей для раскулаченных. На работе занимался бухгалтерским учётом. Серьезно относясь к этому занятию, пытался улучшать делопроизводство. С этого всё и началось. Ему посоветовали не лезть не в своё дело, а поскольку он продолжал рационализаторствовать, обвинили в делячестве: дело, мол, ставит выше общих интересов. Он не соглашался с комсомольскими вожаками. Тогда его обвинили в критиканстве. А когда попытался объясниться публично, последовало обвинение в антисоветской агитации. Исключили из комсомола. Не обескураженный он отправился в Москву, поступил в институт, изучал микробиологию, интересовался философией, пиал научные труды. Война застала его в Эстонии, где он наблюдал массовое дезертирство солдат и офицеров Красной Армии, не желавших сражаться за Сталина. Та же картина во время польского похода на Западе Украины. Эстонцы, вспоминал Артёмов, видели оккупанта в каждом русском, и многие русские солдаты сдавались немцам в плен, чтобы не получить пулю в спину от эстонцев. Сам он оказался в плену, когда дивизия была разгромлена. В то, что Германия может победить Россию, не верил. Из лагерей его отобрали как специалиста (биохимика) для Школы кадров и пропаганды РОА, которую опекало Восточное министерство Германии во главе с Розенбергом, и отправили в Дабендорф — преподавать молодым русским иммигрантам, среди которых были и члены Народно-трудового союза (НТС). Артёмов проводил с ними семинары по русской истории и политике большевизма, используя в том числе и знания, полученные в аспирантуре при Институте философии Академии Наук. «Потом нас обвинили в том, что мы оставались марксистами, — объяснял Артёмов. — Но марксизм в школе РОА изучали как враждебную идеологию. Мы были антисталинистами и сотрудничали с Гитлером. Нашим идеалом был социализма без Сталина, хотя будущее устройство России представлялось всё-таки авторитарным: демократии мы по существу не знали, а опыт Веймарской республики, которую погубил политический плюрализм, давал скорее отрицательные примеры. Идеология национал-социализма нас тоже не устраивала. Но социальная программа Гитлера казалась приемлемой. Лишь после войны мы познакомились с настоящей демократией, став свидетелями политики Аденауэра». В Дабендорфской школе тон задавали русофилы из остзейских немцев с крайне антисемитскими настроениями, продолжал Артёмов. Антисемитами были многие казаки, влившиеся в армию генерала Власова. Активно действовала советская агентура. Агенты НКВД предпочитали занимать должности, дававшие им определённую власть над людьми, например, — полицейских. Артёмов как будто бы знал литератора, судьба которого интересовала «Известия». Это мог быть член исполкома НТС, с которым он познакомился в январе 43-го на частной квартире, некто Зыков. Его труппа издавала газеты «Доброволец» и «Заря», сначала самостоятельно, потом — под немецкой цензурой. В некоторой степени она противостояла НТС. Позже участников этой группы обвинили в том, что они пытались вбить клин между РОА и вермахтом. Артёмов рекомендовал порыться в архивах «Известий». Искомый Зыков как-то вскользь упомянул при нём, что вместе с Бухариным одно время работал в «Известиях». Я ещё долго беседовал с Артёмовым, уже не только о Зыкове, находя все новые противоречия в отношениях антисталинистов армии Власова и национал-социалистов гитлеровского вермахта.
Чей социализм лучше? Летом 91-го неизвестный доброжелатель прислал в корпункт «Известий» потрёпанную книгу «Преданный социализм», изданную в 39-м гитлеровцами массовым тиражом. С 1938 по 1941 год она выдержала 12 изданий. Полагаю, что владелец этого экземпляра симпатизировал идеям социализма, независимо от его окраски. Иначе он с ним давно бы уже расстался. Автор (Карл Альбрехт) рассказывал о своей судьбе. Оказавшись в русском плену в первую мировую, сделал карьеру при Сталине: член Центральной Контрольной Комиссии (ЦКК) и Рабоче-крестьянской инспекции (РКИ), заместитель наркома лесной промышленности. Принимал участие в заседаниях Политбюро и Совнаркома. На его удостоверении стояли подписи Сталина и Молотова. Его жена получала письма от Клары Цеткин. Но в нём заподозрили шпиона, и в тюрьме он возненавидел большевизм, пламенно полюбив национал-социализм. В 34-м ему удалось вернуться в новый рейх, где он и написал свои мемуары. Немудрено, что Гитлер обожал таких коммунистов: его главным союзником был не монополистический капитал, а страх населения перед гражданской войной. И раздували этот страх коммунисты, обеспечив НСДАП приток избирателей. Видный соратник фюрера по партии Х. Раушнинг, эмигрировавший в 36-м в Швейцарию, цитировал Гитлера в записках, изданных в 40-м году в Цюрихе: «Вообще-то между нами и большевиками больше объединяющего, нежели разделяющего. Из мелкобуржуазного социал-демократа и профсоюзного бонзы не получится стоящий национал-социалист, из коммуниста — всегда». О незаметном перерождении сталинизма в своеобразный русский фашизм писал Бердяев. Левый уклонист Зиновьев произнёс на процессе 36-го года замечательную фразу: «Троцкизм — это вариант фашизма, а зиновьевизм — это вариант троцкизма». Вывод Раушнинга подтверждался примерами «смены окраса». Вот самый яркий. В январе 78-го в ГДР «Союз демократических коммунистов» распространил манифест, где говорилось, что сталинизм и фашизм — близнецы-братья. В феврале 94-го я опубликовал в «Известиях» статью «Какую Россию любят немецкие ультра-правые», приводя примеры дружбы и вражды двух идеологических систем. Их можно было бы применить и к власовцам. Но главное противоречие — в отношении самих власовцев к родине — осталось для меня неразрешимым. Понимая и принимая позицию антисталинистов, я так и не смог преодолеть в себе отношение к власовцам, как к предателям.
Противоестественно, когда человек отказывается от родного дома, но естественно и закономерно, когда люди внимательно следят за тем, что происходит в соседнем доме. И мне приятно было получить из Саарбрюккена, где я рассказывал местным парламентариям о реформах в нашей стране, следующее послание:
24 декабря 1987 г. Депутат парламента Саара от ХДС Штефан Вескальнис Е. Бовкуну:… Желаю Вам и Вашей семье на Рождество только самого приятного. Сообщения из СССР вселяют большие надежды и вместе с тем столь удручающи, что воспринимается всё это со смешанными чувствами, а именно с благодарностью и радостью, но также с некоторым страхом и глубоким сочувствием. Одной материальной помощи нуждающимся недостаточно. Уверен, что, несмотря на 70 лет коммунизма, у вас достаточно добрых и справедливых, умных и религиозных, т. е. по-настоящему верующих людей. Они и выведут страну опять на передовые позиции. С сердечным приветом, Штефан Вескальнис.
Письма с выражениями симпатии к нашей стране и с добрыми пожеланиями я получал регулярно, особенно после выступлений по разным каналам немецкого телевидения. Много писем в качестве реакции на мои публикации приходило в редакцию, но переправлять их в Бонн было хлопотно, и я знакомился с ними, приезжая в отпуск. Исключения делались для писем, требующих скорейшего ответа, их старались передавать с дипломатической почтой или с оказией. В марте 88-го я получил письмо от Ксении Соколовской, надеявшейся разыскать в Германии могилу своего деда, полковника русской армии, Александра Николаевича Соколовского, защищавшего со своим 453-м пехотным полком крепость Новогеоргиевск (Модлин), попавшего в плен во время первой мировой войны и скончавшегося в 1916 году в немецком госпитале. Она писала: «Уважаемый товарищ Бовкун! Ваша публикация в „Известиях“ („Письмо из 41-го“ дала мне повод обратиться к Вам. Дело моё состоит в неисполненном мною долге перед памятью деда моего, но после Вашей статьи мне показалось, что надо обращаться к советским журналистам в ФРГ. А характер Вашей публикации, её тон и дух таковы, что я осмеливаюсь побеспокоить именно Вас. Может быть, недалеко от Ганновера, в Хильдесхайме вопреки всему сохранилась могила моего деда. Отцу было известно, что деда похоронили на городском кладбище. Вот долг, который я хотела бы исполнить, пока жива: знать, цела ли могила деда. Понимаю, что дело не актуальное. Если побеспокоила зря — простите. Если же потрудитесь для доброго дела — спасибо тысячу раз и низкий поклон!» Дело оказалось непростым, но я, разумеется, съездил в Хильдесхайм и с помощью местных властей действительно обнаружил в архиве сведения о захоронении. Надгробие и само кладбище, к счастью, уцелели, и Ксения Соколовская через некоторое время смогла приехать в Хильдесхайм, чтобы посетить могилу деда. Во время своих поездок по Германии, которую я исколесил основательно, оказываясь в глубинке, я не упускал случая расспросить местных жителей о судьбах наших соотечественников, похороненных на чужбине. Следы их я находил в Кёльне и Бохольте, Саарбрюккене и Биберахе. Публиковал репортажи в «Известиях», в затем в журнале «Российский Красный Крест». Крупные материалы с продолжениями мы неоднократно готовили вместе с Аликом Плутником (Альбертом Ушеровичем). Творческое сотрудничество продолжалось и после фактического развала газеты, когда Алик ушёл из «Известий» и стал главным редактором РКК. Обширные списки захоронений в Германии наших соотечественников, включая военнослужащих, я ранее передавал в советский Комитет ветеранов войны (один лишь биберахский список насчитывал более 120 фамилий), но чиновники ими не заинтересовались: время не пришло. А когда пришло, в «Известия» стали поступать бесконечные запросы. Например, такой: