шка Поля проникновенно говорила на божественные темы, красиво и популярно рассказывала о жизни святых и мучеников, приводила примеры соблюдения и нарушения заповедей. Это были необычные и потому хорошо запомнившиеся уроки Закона Божия. Она пешком приходила на Ордынку с Улицы Горького; на нашей улице было пять церквей. В одной из них — Преображенской, возле нарсуда, работали реставраторы (одним из них, говорили мне, был Савелий Ямщиков), научившие меня, как надо очищать от копоти старые иконы. Делалось это мякишем чёрного хлеба. Позже, покупая и находя на чердаках «чёрные доски», я успешно пользовался этим способом. Обрывки бабушкиных рассуждений всплывали в памяти годы спустя, когда я созрел для чтения Соловьёва, Флоренского, Мережковского и Бердяева. Жена дяди Вити, тётя Лина работала в издательстве и подарила мне изданную до войны книгу писем Рубенса в переводах Анны Ахматовой, полученную от самой Ахматовой с её автографом. Книги из бабушкиного сундука вызывали неясное ощущение соприкосновения с таинственным и почти запретным. Когда бабушка умерла, хозяином книг бабушкинского сундука стал дядя Витя, и я не брал их без спроса. Но кое-что он давал мне почитать, в том числе — июльский номер журнала «Русский вестник» за 1880 год с отрывками из книги Д. Д. Благово «Рассказы бабушки». Когда они были опубликованы полностью в «Литературных памятниках», я проглотил книгу, но лишь перечитывая недавно, обратил внимание на одну фразу. Автор сожалел, что общество пренебрегает подробностями ежедневной жизни, отражающими нравы, обычаи и привычки предыдущих поколений. Мало что изменилось в нашей ментальности за последние 200 лет. Бабушка Поля (Полина Ивановна Долто). Образ её запечатлелся в двух измерениях: седенькая сухощавая старушка с добрыми глазами и тёплыми ладонями и юная красавица с длинной косой на дореволюционной фотографии. Затем наступила пора погружения в немецкую поэзию (разумеется, в переводах), образцами которой стала богата наша домашняя библиотека. Так появилась у меня «своя» Германия, а во время учёбы в 10-м классе я уже рискнул по-своему перевести гейневскую «Лорелею». И при том, как сказал мне много позже корифей художественного перевода Лев Гинзбург, «совсем даже неплохо». Это была первая проба пера, о профессии переводчика я не помышлял, мечтая поступить в Литературный институт. Но туда принимали только с рабочим стажем. В 57-м пошел работать. Электромонтажником, на закрытом предприятии в Останкино а/я 37. «Германия» отходила в туманное будущее. Литературные увлечения вырабатывали устойчивый иммунитет к соблазнам идеологической карьеры.
Будни «абонементного ящика». Приобретение специальности началось с рытья канав на территории института и продолжилось в монтажной мастерской, где меня сразу нагрузили общественной работой: избрали комсоргом цеха и членом редколлегии многотиражки. После того, как я выпустил несколько номеров, отяготив газету собственными сатирическими стихами, парторг предприятия Евгения Александровна Комова дала мне деликатное поручение — сочинить оригинальные двустишия к беспроигрышной лотерее для праздничного вечера руководящего состава. Чтобы отбить у неё охоту обращаться ко мне впредь с такими просьбами, я стал упражняться в крамольных выражениях. Один стишок звучал так: «Ура, я счастлив — мне досталась клизма! Теперь я доживу до коммунизма!» Другие были не менее дерзкими. Но Комова пришла в восторг. В среде технической интеллигенции кукиш в кармане входил в моду. Быстро перезнакомившись со многими, я «вошёл» в коллектив и приобрёл новых товарищей, нисколько не отдалившись при этом от старых. Рассудительный, наделённый здоровым чувством юмора Мишка Чижиков, которого на самом деле звали Вениамином. Импульсивный и простодушный Серёжка Тумасьян. Принципиальный Валерка Терентьев, с которым мы приобрели на двоих байдарку «Луч». Стройная черноволосая красавица Любаша Елистратова и трогательно ухаживавший за ней немногословный Феликс Третьяков. Заядлый походник Толя Кулик… Два неполных года работы в «ящике» … Но сколько незабываемых впечатлений! Таёжные походы повышенной степени трудности. Стрелковый клуб, учредив который мы с Мишкой приобрели пневматические мелкашки. Беседы у костра, располагающие к откровенности. «Производственное» общение, эмоции на стадионе (который для болельщика ЦСКА стал частым объектом посещения, поскольку команда моя возглавляла турнирную таблицу), «умные» беседы в домашней обстановке… Всё это с различной интенсивностью заполняет нашу жизнь, но далеко не каждого награждает судьба борением сильных страстей. Ленка Смирнова. Елена Леонидовна. Она работала в одной лаборатории с Феликсом. Я влюбился в её улыбку, глаза, голос, но, влюбившись, непроизвольно начал создавать некий дополнительный образ, постепенно вытеснивший черты реальной милой девушки с тайными комплексами и незримой зависимостью от матери. Созданный идеал частично совпадал с реальностью. Тем тяжелее оказалось примириться с несовпадением. Я познакомился с мамой и Ленкиной сестрой Иркой (они были двойняшками), ездил к ним на дачу. Ухаживал классически — с цветами. Но практичная матушка сестёр вырастила без мужа, который погиб на войне, и мечтала совсем о другой «партии». А когда нашла, я немедленно ощутил стремительное отдаление предмета своих мечтаний. Разрыв переживался бурно. Эмоции перехлёстывали через край. Но зато я совершил над собой жёсткую, но необходимую психологическую операцию. «Меня отвергли, значит — предали, — сказал я себе. — Нужно начинать всё сначала». Думаю, что нечто подобное переживал и папа в отношении мамы. Годы спустя я заходил в гости к Феликсу и Любе, в их квартиру в Большевистском переулке. Они рассказали: у Ленки сын, но она не очень счастлива в браке, а мама умерла. Я не позволил себе разморозить остывшие эмоции и ни о чём не стал расспрашивать своих друзей. А ещё 10 лет спустя, когда я работал в АПН, вернувшись из первой командировки в Германию, Ленка как-то нашла мой рабочий телефон. Рассеянный склероз сделал её инвалидом. Муж давно её бросил, сын почти не навещает, а живёт она теперь с другом, он тоже инвалид. Сказала, что вспоминает мои стихи и попросила: «Приезжай!» Тот же тихий голос, который когда-то так волновал меня. Хотел отказаться, но ведь это было бы не по-людски, не по-христиански. Приехал. Скромная двухкомнатная квартира, где живут два человека с разными характерами и общей болью. Он держится настороженно, но взгляд добрый. У неё возле кровати на тумбочке тетрадка моих стихов. Хорошо, что я съездил к Ленке. Мы неохотно оглядываемся на прошлое, но иногда это всё-таки нужно делать. Это была наша последняя встреча. После неё у меня осталось чувство вины: словно по моей неосторожности упал и безутешно заплакал чужой ребёнок.
А трудовые подвиги в «ящике» продолжались. И при очередном порыве производственного энтузиазма я придумал, как увеличить количество выпускаемых нами мини-трансформаторов для космических ракет. Сказал об этом начальнику цеха. «Останься после работы», — сказал он и, внимательно выслушав мои идеи, долго и сосредоточенно молчал, а потом, по-отечески похлопав меня по плечу, сочувственно произнёс: «Толково. Но, вот, посмотри: у тебя много друзей. Передовики, перевыполняющие план и получающие за это приличную надбавку. А теперь представь, что мы реализуем твоё предложение. Нам увеличат норму выработки, и они перестанут быть передовиками. Заработок упадёт. Ты этого хочешь?». Я понял: системе рационализаторы не нужны. Новые (производственные) и старые (школьные) друзья помогли пережить разочарование.
Отверженные. Дружба — сокровище, которым надо дорожить больше всего, но нет драгоценностей, которые избежали бы подделки. Встречаются и живые имитации. Мне, конечно же, приходилось сталкиваться с людьми недостойными, непорядочными. Когда мы жили на Большой Ордынке, захаживал к нам в начале 50-х Александр Семёнович Вишневский из дома напротив, занимавший комнату в той же коммуналке, что и Борька Никитин, отец которого до войны учился с моим отцом в Политехникуме связи. Они здоровались, но не дружили. Борька же был моим сверстником. И когда нас перевели из мужской школы в женскую, он временно оказался со мной в одном классе, но потом остался на второй год. Борька, знавший о моих литературных упражнениях, и сказал: «Ты бы поговорил с Вишневским. Он, кажется, в этом деле петрит. Сам что-то пописывает». А вскоре и Вишневский, встретив во дворе мою маму (он всегда вежливо здоровался с нею и заговаривал), напросился в гости. По обыкновению, мама приготовила что-то вкусное. Гость нахваливал угощение, потом они играли с папой в шахматы. Папа был отличным шахматистом, участвовал в войсковых чемпионатах и в 1957 году сыграл вничью с чемпионом мира Василием Смысловым. В 86-м этот успех повторил его внук Иван Бовкун, играя в Посольской школе в Бонне с Гарри Каспаровым. Папа сожалел, что меня эта игра не привлекала, хотя всё же обучил элементарным ходам. Это пригодилось, когда я сам стал «играть в шахматы» со своими внуками-близнецами ГриФедами. Гриша обучился шахматным премудростям немного раньше Феди, и взрослые, начиная с дедушки Саши (моего свата Александра Григорьевича Антипенко), наперебой предлагали ему поединки. Во время одного шумного собрания родственников, Федя отозвал меня в тихую комнату и смущённо спросил: «Дедушка, а ты не мог бы со мной сыграть?» Я решил про себя: «Лучший способ заинтересовать ребёнка каким-то умением — это дать ему возможность поверить в свои силы». А потому стал играть с ним в поддавки, но так, чтобы он этого не почувствовал. Вскоре он «загнал» моего короля в угол. Ходить мне было некуда — пат. Я понёс доску показать родственникам и гостям: «Вот, как обыграл меня Федя!» Профессионалы поразились: после моих дилетантских упражнений на доске сложилась классическая ситуация из учебника по шахматам. Поддавки больше не понадобились. Федя быстро наверстал упущенное. А тогда на Ордынке мой отец, радовавшийся каждому новому партнёру, сказал Вишневскому: «Заходите ещё!» И тот зачастил в нашу квартиру. Обычно он появлялся к обеду или к ужину и, пока мама накрывала на стол, развлекал нас чтением своей детективной повести, щеголяя знанием воровской лексики. Он собирался предложить её «Воениздату», где работал папин друг. После третьего чтения я понял, что мне не нравятся ни повесть, ни сам Вишневский, но это был не мой гость, и я молчал. Делиться с ним своими наивными стихотворными опытами я, естественно, не собирался. А потом случайно я услышал, как он говорил про нас гадости: будто бы мама не умеет готовить, а папа — играть в шахматы. Очевидно, зарабатывал дешёвый авторитет у дворовой шпаны, перенимая у неё словечки для своего детектива. Мы играли в казаков-разбойников, я прятался в сарае с самодельной деревянной шпагой. Через щёлочку было видно: во двор вошёл Вишневский и стал общаться с ребятами. «Вчера меня опять подхарчили в семейке этого подклоповника», — со смешком рассказывал доморощенный детективщик. Тут я не выдержал, выскочил из сарая, подбежал к нему и закричал: «Вы мерзкий отщепенец, Александр Семёнович! Чтобы вашей ноги больше в нашем доме не было!» А маме я сказал: «Больше не принимай Вишневского. Он — мерзавец!» Вишневский несколько раз звонил. Мама под разными предлогами откладывала его визиты. П