апа как-то поинтересовался: «Что это Александр Семёнович не заходит?» Мама ответила: «Он плохо обошёлся с Женечкой!» Я закричал на неё, потому что она сказала неправду, был поставлен за это в угол и попросил прощения. А вообще-то, если я и повышал голос на мать, то только в тех случаях, когда она строила догадки о моих друзьях, опасаясь «дурного влияния». После её смерти я стал горько сожалеть даже об этом: гневливость в отношении любящих родителей — тяжкий грех, и моё раздражение было недостойным ответом на мамину любовь. На папу я не повысил голос ни разу. Грех осуждения — второй по тяжести, но по правилам христианской этики, судить может не только Господь, но и родитель. Я, конечно же, огорчал своих родителей, но никогда не слышал от них упрёков. Ребёнок, кричавший в детстве на отца или мать, потом сам осудит себя. И сколь омерзительны люди, пытающиеся лестью, враньём или пошлыми догадками внушить чужим детям непочтение к их родителям! Вишневского я навсегда вычеркнул из своей жизни, но таких вычёркиваний, к счастью, было совсем немного.
«Зенит» — полярный круг — экватор. Самым ценным приобретением моей юности был фотоаппарат «Зенит», судьбу которого не смогла бы предвидеть ни одна гадалка. Он, очевидно, до сих пор лежит в глухой тайге, если его не затянуло в болото. Летом 1958 года шестеро молодых сотрудников режимного предприятия отправились в байдарочный поход по северной речушке Мудьюге. Все походники пользовались тогда добываемыми разными способами картами-километровками, которые в принципе считались секретными. Но карта не предупредила, что ввиду карстовых явлений капризная речка временами исчезает с лица земли: уходит под почву, теряется в болотах тундры. Поэтому мы не смогли загрузить всю поклажу в две байдарки, а рюкзаков, включая мешки с оболочками и стрингерами, было больше, чем носильщиков. По пружинистому мху относили партию груза километра на полтора, выставляли часового, хотя вёрст на десять кругом не было ни души, и возвращались за следующей. Наш неформальный лидер Валерка Терентьев, однако, не забывал выдавать текущую информацию и на привале, вытащив из планшета карту, сказал: «В километре от нас проходит линия полярного круга». Дозорный отдыхал минут 45 в ожидании друзей, и когда настала моя очередь, я не улёгся на мох, а поспешил к невидимой линии. Мечтал пережить незабываемое впечатление. И пережил. Положив аппарат на землю, стал любоваться крошечным озерком, где плескались утки необычайной расцветки, изредка поглядывая на часы. Взглянув на них в очередной раз, обнаружил, что моё время истекает, и помчался обратно, насколько это позволяла зыбкая почва. «Зенит» остался лежать на полярном круге. Я про него забыл, а вернуться не смог, чтобы не подвести товарищей. Через несколько лет я купил другой фотоаппарат, с которым уехал в Конго. Он исправно служил мне, но однажды… Заместитель начальника проекта Николай Петрович Егорычев взял нас с женой в путешествие. Он часто ездил по соседним городам, разделённым между собой саваннами или джунглями, и его сопровождал кто-нибудь из переводчиков: Юра Никитин или я. На этот раз Егорычев сказал: «Хочешь показать своей супруге девственный африканский лес? Маршрут у нас необычный. Ехать будем целый день, потом заночуем у префекта, а следующим днём вернёмся в Нгулонкила (так назывался посёлок, где конголезцы построили нам каменные дома системы „тропикаль“). Но удобств не обещаю».
Это было мягко сказано. В нашем распоряжении оказалось всего одно сидение в «газике» — рядом с водителем. Сзади же размещались Николай Петрович, аппаратура, ящики с водой и продуктами. Каждый из нас сидел поочерёдно на одной из половинок своего афедрона, как выразился бы А. С. Пушкин. Я без конца щёлкал «Зенитом». Дорога шла через джунгли, и Егорычев, любивший во всём точность, взглянув на карту, изрёк: «Смотрите, дорога идёт точно по линии экватора!» В этот момент в зарослях что-то зашуршало, и я, схватив двустволку, взмолился: «Николай Петрович, разрешите, я поохочусь!» А стрелял я сравнительно неплохо, поскольку посещал стрелковый кружок и тренировался на пневматической мелкашке восточногерманского производства, приобретённой с разрешения нашего клуба. «Хорошо, только быстро. Нам нужно добраться до префектуры засветло», — сказал Егорычев. Я понимал: времени в обрез. Солнце в тропиках на закате исчезало за горизонтом почти мгновенно. Выскочив из машины с ружьём и «Зенитом» на шее, я отбежал назад метров на сто, к месту, откуда заметил «дичь». В кустах возились три упитанные цесарки, никуда убегать они не собирались. Я прицелился. Прогремел выстрел. Одна убежала, захлопав крыльями, а две других остались лежать в густой траве. Тут выяснилось, что пробраться к ним без мачете затруднительно. Я положил «Зенит» на обочину дороги и, раздвигая ветки двустволкой, полез в чащу. Время шло. Раздался предупредительный гудок. Я схватил добычу, побежал к машине. Жена наблюдала эту сцену и подумала: «Вот он вернётся, а я скажу: „Ты ничего не забыл?“» Но когда я, торжествующе вопя, принёс цесарок, она забыла напомнить про «Зенит». Он так и остался на экваторе: когда мы вспомнили про него, уже стемнело, и мы въехали в городок. Времени съездить за ним не было. Префект смеялся, слушая эту историю, потом успокоил: «С аппаратом ничего не случится. Вы проезжали через местность, где живут племена пигмеев. Они крайне подозрительно относятся к предметам цивилизации и ни за что к нему не притронутся». Самое неприятное, что от жары цесарки в пути протухли, при подъезде к нашему посёлку запах от них шёл невозможный. Я спросил шофёра, где лучше их выкинуть. «О, мсье Эжен, вы хотите их выбросить? Моя жена приготовит из них вкусную еду. Я и вам принесу, если хотите». Я вежливо отказался. С этой поездкой связана была и другая любопытная картинка африканской жизни, с которой познакомил нас за ужином префект. В соседней префектуре случилось ЧП. К местному руководителю прибыл из Браззавиля с краткосрочным визитом высокий начальник. А поскольку в этой части Конго существовало неформальное многожёнство (вторую или третью супругу для конспирации именовали «сёстрами жены»), префект предложил гостю одну ночь провести с сестрой его супруги, как того требовал обычай. Но гостю так понравилась эта ночь, что он пожелал там же провести вторую, потом и третью. Хозяин не выдержал мук ревности, схватил ружьё, залез на пальму и открыл пальбу. К счастью ни в кого не попал. Обогатила меня экваториальная Африка и другими острыми ощущениями. Мне часто приходилось переводить нашему врачу, делавшему операции местным жителям. Однажды он принимал тяжёлые роды. Стоя за ширмой, я переводил ассистенту команды акушера, но африканец плохо понимал их, да и я путался в терминах. И врач сказал: «Ну-ка, иди сюда, будешь ассистировать. Передавай мне, что скажу, да поживее». И я стал очевидцем того, что доводится пережить не каждому мужчине — рождения человека. Божественное чудо продолжения рода меня потрясло. Запомнил я и выражение глаз роженицы в которых отражалось всё: невыразимая боль и страх, надежда и любовь к крошечному существу, которому предстояло стать её ребёнком. А потом, будучи гостем племени в глухой конголезской деревне, где в это время сушили на горячей золе шкуру убитого в мою честь леопарда, я прочитал почти те же самые чувства в глазах дикого животного — обезьяны. Её готовились зажарить на костре. Обезьяна тряслась и скулила, как собачонка, но взгляд её был устремлён не на палачей, а на детёнышей, копошившихся на земле. Когда её стали обмазывать глиной, она вырвалась и, обессиленная борьбой, поползла к детёнышам. Только увидев такое, можно понять, что такое материнский инстинкт.
От драматичного до комичного — рукой подать. Когда мы отметили заселение в каменные дома, шеф обязал каждую семью нанять «боя», содействуя трудоустройству местного населения. Наш бой принёс мне «рекомендательное письмо» — ветхую коричневую бумаженцию чуть ли не колониальных времён, на которой с трудом угадывались остатки французских слов. Но сам он французского не знал, разговаривая со мной исключительно на лингала. Работал исправно: старательно подметал чистый пол, стирал и гладил бельё. Иногда подходил ко мне с этим бельём и что-то бормотал. Я хвалил его: «Вижу, вижу, Франсуа, хорошо погладил». А потом стал замечать, что некоторые майки и рубашки бесследно исчезают. Пожаловался шефу, тот — префекту. Префект вызвал боя на «ковёр», устроив допрос с пристрастием, долго хохотал и объяснил: «Вы же сами отдаёте ему бельё. Он приносит вам поглаженную рубашку и спрашивает: „Месье Эжен, можно я возьму её, она уже старенькая, и вы будете покупать себе новую“. А вы говорите: „Ну, конечно, берите!“» Чешуйчатая габонская гадюка под подушкой переводчицы Ольги Жуваевой, летучие собаки на высоких пальмах у посольства, пожары в саванне, небоскрёбы термитников, ночное путешествие на моторке по узкой реке Лафула-Кира… Впечатления, полученные в африканских джунглях, пригодились мне для первого очерка в журнале «За рубежом» — о местных колдунах. Однако они вряд ли могли бы стать для меня предметом длительного внимания — так же, как экзотика Австралии, Северной Африки и Северной Америки, Калифорнии или вулканических Гавайских островов, где побывал я благодаря своим друзьям. Спокойная красота природы России и Германии больше отвечала характеру моих размышлений о многоцветности зарубежного быта.
Фотонное братство. А жизнь шла. Писал стихи и детские рассказы. Мама была первой читательницей моих юношеских опусов, и по её настоянию я неоднократно отправлял в газеты подборки стихов, всякий раз получая одинаковые «отлупы»: «Стихи неплохие. В них есть то, да сё. Хотя есть и неудачные строки. Напечатать у нас, к сожалению, не можем. Дерзайте в другом месте». Стал готовиться к поступлению в институт и, желая услышать что-либо конкретное, отнёс пробы пера известному писателю, одному из тогдашних Сергеев Смирновых (печаталось их, кажется, около трёх). Пролистав при мне тетрадку, поэтический авторитет скучным голосом определил: «Есть кое-что любопытное, но… у тебя банальное сравнение с васильком…». Я отважился на скромную реплику: «Лучше Апухтина про васильки не напишешь». Смирнов неожиданно встрепенулся. «Почему же? Недавно у одного перспективного молодого автора я прочитал: „Васильки, васильки… сорняки в маскированной шкуре…“ Здорово, правда?» Безуспешно попытавшись вызвать в воображении маскированную шкуру василька, я потерял интерес к беседе и твёрдо решил в редакции больше не обращаться и к официальным поэтам не ходить. Тем более, что стихи мои были эпигонскими и того не стоили. Зато понял: системе лирика тоже не нужна. И тут школьный друг Валюшка Семёнов посоветовал: «Слушай, а что ты мечешься? При Инязе открылись подготовительные курсы». Иностранные языки меня не слишком привлекали, в школе по немецкому был трояк. Но преподаватель Литературного института Лев Власенко, занимавшийся репетиторством, прочитав при мне вслух своему внуку один из моих коротких детских рассказов (внук смеялся), сказал, грассируя: «Друг мой, а зачем вам Литературный институт? Ваши склонности сомнений не вызывают: Вам нужен любой гуманитарный вуз, лю-бой! А всё, что понадобится сверх того, доберёте самообразованием». И я записался на курсы Иняза. Ведь кроме обычной программы можно б