ыло заниматься художественным переводом, проглатывать книги по языкознанию и философии, рыться в архивах и библиотеках. Мои настроения совпали с помыслами других студентов: свои идеи мы отчасти реализовали в созданном нами на 3-м курсе литобъединении «Фотон». Печатали стихи и переводы в многотиражке «Советский студент», устраивали диспуты. «Моя» Германия возвращалась ко мне, еще более яркая и таинственная. На первом же курсе педагогического факультета я перевёл для преподавательницы Марии Петровны Шрамм полюбившуюся мне историю Вильгельма Буша про шалости Макса и Морица (теперь её читают мои внуки). Летняя практика в школе с отличной оценкой по методике преподавания. Но интерес к учительству не возник. Затем переводческий факультет, новые имена, новые книги. Широкий выбор изданий ГДР в книжном магазине № 1 на улице Горького, рядом с Моссоветом. Поэзия Вальтера фон дер Фогельвайде, Грифиуса, Моргенштерна, Рильке… Новые имена открывают сокурсники: Хуан Рамон Хименес, Антонио Мачадо, Гарсиа Лорка, Чезаре Павезе, Джон Донн… Хрущёвская оттепель заканчивается, но шлюзы на Запад пока открыты, освоены и некоторые нелегальные пути: через знакомых иностранцев приходят книги зарубежных авторов, никогда не печатавшихся в СССР. Мы ограниченно диссидентствуем, и руководство Института находит способ «мягко контролировать» нашу первооткрывательскую активность: «Фотону» дают сразу двух руководителей. Но мы в восторге: это — прекрасный лирик Евгений Винокуров и его друг, непревзойдённый мастер поэтических переводов с немецкого Лев Гинзбург. Оба «маленькие и кругленькие». Они неразлучны, трогательно поддерживают друг друга, как близнецы, и покоряют нас эрудицией и поэтическим шармом. Лучших руководителей мы не могли бы себе и пожелать. Алексей Бердников, Юрий Кирий, Платон Кореневский, Борис Хлебников, Вячеслав Куприянов… Возможность печататься зажигается для нас пока еще далёкой мерцающей звездой, но устной трибуной мы можем пользоваться неограниченно. На вечера поэзии приходят не только студенты Иняза и не только начинающие поэты из других вузов. Длительное время их посещает Арсений Тарковский. С поэтами и переводчиками старшего поколения мы встречаемся на устных журналах в Политехническом музее, научно-исследовательских институтах и в домашних салонах, один из которых регулярно устраивался на квартире Генриха Сапгира.
Кто мы? Миссия интеллигента. На одном из устных журналов обмен мнениями неожиданно приобрёл характер дискуссии: становимся ли мы частью московской интеллигенции? В чём наша миссия: знакомить широкую публику со своими личными открытиями или углубляться в собственные исследования? Острые споры вызвала потрёпанная книга, которую я привёз из очередной поездки по «глубинке» — тома из собрания сочинений Д. Н. Овсянико-Куликовского, «История русской интеллигенции», изданного в Питере в 1911 году. Крупный литературовед и лингвист, фундаментальный труд которого остался единственным в своём роде, считал, что только российских интеллигентов мучают бесконечные вопросы: что такое интеллигенция и в чём смысл её существования, чем ей заняться, что делать и кто виноват в том, что она не находит себе настоящего дела. Он объяснял это отсталостью тогдашней России от мирового прогресса. А я впервые задумался, почему периодически переоценивается роль некоторых любимых писателей и должна ли пишущая интеллигенция быть в оппозиции к любой власти. Нобелевский лауреат Кнут Гамсун симпатизировал сильной довоенной, то есть национал-социалистической Германии, будучи убеждён в обречённости слабого человека. Габриель Д’Аннунцио дружил с Муссолини, симпатизируя философии фашизма. Маяковского и Горького восторгала грандиозность культуризма большевистского босячества. А проницательный литератор Аркадий Белинков, произведения которого мы-студенты могли читать только в самиздате, испытал на себе «социалистическую гуманность» надсмотрщиков Гулага. Западные либералы не переоценивали своего влияния на умонастроения советских людей. Нам же и подавно было наивно мечтать об исчезновении внутренних самоограничений. Ведь ещё Чернышевский склонял общество к добровольной цензуре, а Горький за 4 года до штурма Зимнего добивался запрета на постановку во МХАТе «Бесов» Достоевского. И вполне закономерно, что я столкнулся с запретом на публикацию перевода драмы «Наместник». Вопрос об ответственности интеллигенции в условиях государственной цензуры, конечно, имел большое практическое значение для поэта-переводчика. Желающий печататься вынужден был принимать существовавшие ограничения. Но тот же вопрос приобрёл куда большее значение для журналиста-международника после формальной отмены цензуры. Ответственность его участия в формировании общественного мнения неизмеримо возросла. И я старался использовать свои возможности в распространении массовой информации, прежде всего, для устранения взаимных предубеждений русских и немцев и для укрепления авторитета изданий, с которыми сотрудничал. Насколько мне это удавалось, судить не мне.
К первому институтскому сборнику наших стихов и переводов Лев Владимирович написал такое предисловие: «Мне радостно, что День поэзии я встречаю вместе с молодыми поэтами Института иностранных языков. Кружок — не студия, мы принимаем в него без конкурса, но нам хочется, чтобы разговор о творчестве был профессиональным, без снисхождений. У кружковцев есть все основания для серьёзной творческой работы: из того, что мы прослушали, многое нас приятно удивило и обрадовало. Мы встретились с людьми, по-настоящему влюблёнными в поэзию и хорошо её знающими. Несколько товарищей уже приглашались в СП на переводческие среды, где они на людей посмотрели и себя показали».
Меня очаровывает глубочайшая ассоциативность и многозначность поэзии Рильке, увлекают неожиданные образы Франца Верфеля, Эльзы Ласкер-Шюлер, Альфреда Момберта и других немецких поэтов-экспрессионистов. Адельберт Шамиссо, Теодор Шторм, Генрих Бёлль… Чтение в оригинале немецкой поэзии и прозы пробуждает интерес к тонкостям немецкого языка, к сопоставлению некоторых его диалектных форм с русскими. Древо индоевропейских языков. Две основные ветви, прежде чем широко разветвиться, отходят от ствола параллельно — древнегерманская и древнерусская. В институте я всё чаще посещаю лингафонный кабинет, чтобы слушать диалекты. Записываю в тетрадь интересные заимствования. Отчётливее всего они видны и слышны именно в диалектах. В одном из швейцарских диалектов есть слово «Glöbli» — «оглобля». немецкое «Kemenate» стало «комнатой». На Среднем Рейне когда-то обитало племя неметов, торговавших со славянами. Может быть, отсюда — «немец», а не от слова «немой»? Во всяком случае, в венгерском языке слово «nemet» означает «немец». Я регулярно отбирал и записывал редкие и необычно звучащие слова для своего «Лексикона продвинутого германиста», составление которого завершил только теперь. Увлечение за увлечением, но нет безумца, способного объять необъятное. Приближается выпуск. Необходимо подумать о теме дипломной работы, и я делаю неожиданный для себя (а еще больше для деканата) выбор — художественный перевод и стилистический анализ рассказов Франца Кафки. К моему удивлению руководство института не только утвердило тему, но и выставило работу на конкурс переводчиков. Она получила высокую оценку, а московский ГОРОНО включил диплом в число лучших работ выпускников 1964 года.
Поэзия. Рифмотворчество. Интернет. Не все поэты, включая поэтов-переводчиков, находят широкое признание у читающей публики. Но если в тени Пушкинского гения оказались многие его выдающиеся современники, поскольку эпоха была богата поэтическими дарованиями, то теперь поэзию готовятся поработить дилетанты, от нашествия которых предостерегал россиян Пушкин. «Много разных рифмодеев, чтобы всякий вздор писать», — сокрушался поэт, называвший рифмодеями плохих поэтов — рифмачей. В советский период проникновению книжной халтуры в детские комнаты препятствовали два обстоятельства: существование цензуры и контроль опытных редакторов Детгиза. Теперь некому сдержать наводнение плохих стихов. Рифмоплёты плодятся подобно клонам. В Интернете появилось объявление о «пособии» по сочинению стихов, т. е. виршей. До чего дожили, забыли слова Пушкина! Рифмотворчество — это сочинение бездарных стихов, стихоплётство. Но почему-то именно современные рифмоплёты нашли благодатные кормушки в детской литературе и в отделах рекламы фармацевтических компаний. От иных лекарственных виршей («в животе шум и гам…») уже просто мутит. Впору подыскать препарат, снимающий такие симптомы. Но как избавиться от дурной привычки, если виршами заговорил в рекламе «Столички» бывший диктор советского телевидения Кириллов!
Загадки языка. Лингвистика. Гитлер по-арабски. Язык (живой) — это звуковое выражение письменности. Мёртвый язык — это шрифт. Наконец, и живой, и мёртвый языки — это система знаков, поскольку буквы в той же мере можно считать знаками, что и числа. Если же говорить о языке, как о шрифте, то вся проблема языковой коммуникации заключается в способах кодирования, передачи и дешифровки информации. Не случайно возникли Азбука Морзе и ВЧ, где для буквенного сочетания использованы импульсы и счёт. Но ведь познание внешнего мира — это не простая дешифровка получаемых сигналов, это ещё и эмоции, и ощущения, и стремление проникнуть в суть вещей. Мы познаём мир, познавая себя. Наша нечувствительность к вранью нередко объясняется наивностью или страхом посмотреть правде в глаза, а иногда — принципами, ради соблюдения которых мы жертвуем истиной. Особенно трудно поверить глазам своим, когда враньё упаковано добротно и красиво. Когда под нелепыми утверждениями стоит авторитетная подпись, сопровождаемая регалиями. Когда домыслы подкрепляются фактами, которые трудно проверить. Малоискушённый читатель принимает за чистую монету миф, легенду, версию, догадку и начинает считать её догмой высшего порядка. Ему начинает казаться, что он услышал откровение, и он становится невольным проводником фальши. Вот почему так ответственна миссия журналиста. Однажды мне попала в руки странная книжка. Случилось это в конце 90-х. В боннский корпункт «Известий» на Вулканштрассе прибыл непрошеный курьер, доставивший мне из Москвы большую коробку литературы, которой я «мог распоряжаться» по своему усмотрению. Я попросил вскрыть одну из пачек, сказав, что ничего не заказывал. Это была хорошо изданная книга в зелёной суперобложке неизвестного мне автора. Я оставил коробку в гараже, время шло. Тогда я решил ознакомиться с содержанием странного бестселлера. Оно оказалось любопытным. Автор взялся разгадывать значения идиом русского языка, сопоставляя их с арабской лексикой. Семитские и индоевропейские языки, включая арабский и русский, входят в группу флектирующих языков, где слова состоят из корней и аффиксов и где связь между ними нередко остаётся непонятной, поскольку меняться может корень. Но, обратившись к этим языкам, лингвист почему-то абсолютно игнорировал другой семитский язык — иврит и предшествующие семитским языкам системы записи слов, например, шумерские. Для доказательства восхождения всего непонятного к араб