скому алфавиту он воспользовался арабскими корнями из трёх согласных. Но ведь в русских корнях присутствуют и гласные. Корень СБК имеет сходство с собакой, но может иметь сходство и со скобой (чередование в корнях не такая уж редкость). У него собака лает, значит — лжёт, потому что по-английски лай означает лгать. Но слово, которое по-английски звучит, как лай, имеет два значения — положение и ложь (по-немецки — Lage и Lüge), и с собакой никак не соотносится. Далее. Автор предположил, что немецкий язык, входящий в подгруппу индоевропейских, тоже семитский. Неудивительно, пишет он, что еврейское местоимение die (эта и эти) совпадает с арабским, ведь языки-то родственные. Местоимение die есть в идише, но в иврите, который более древний, его нет. Допускаю, что автор прекрасно владел арабским и русским, но с немецким явно был не в ладах. Фамилия Гитлер прочитана им по-арабски, без гласных — ГТР (порочить, попирать, нарушать). А куда подевалась другая корневая согласная — Л? И потом, у немцев в слове Гитлер нет никакого Г. Они говорят: Хитлер. И кстати, это не фамилия, а псевдоним. Но, начав с путаницы, автор окончательно запутывает читателя. Гитлер якобы руководствовался в подборе соратников буквой Г, имеющей цифровое значение три. Во-первых, не Гитлер, а Шикльгрубер. Во-вторых, никакого триумвирата власти в третьем рейхе не было, и по данному признаку фюрер подобрал себе лишь двух приспешников — Геринга и Геббельса, их имена действительно начинаются с Г. Но ведь вторым человеком в партии НСДАП после Хитлера был Хесс, а руководителем СС — Химмлер. На Г они звучат только в переводе на русский, которым вождь национал-социалистов вряд ли стал бы пользоваться при подборе кадров, даже если бы им владел. Кроме того, руководителями вермахта были генералы Бломберг и Фрич, верховной ставкой (РСХА) заведовал Кейтель, а партийным казначеем (важный пост) был Борман. Гестапо возглавлял Мюллер, армейскую разведку — Канарис. Расовую политику проводил Розенберг, молодёжь воспитывал Ширах. Карточный домик доказательств, основанных на букве Г и священной троице, рушится. Дальше в лес, больше дров: первая буква названия его (Гитлера) родины Г (Германия) совпала с его собственной буквой. Ничего подобного! Родина Гитлера — Австрия, а Германия по-немецки — Дойчланд, на Д. Это слово идёт от корня тойч (тойт, тойтонер — тевтонцы) или тютч (сохранилось в швейцарском диалекте). Германцы были лишь одним из немецких племён. Кстати, если англичане и пишут Германию как Германи, то произносят-то они: Джермани. Опять-таки на Д. Но это не всё. Для Германии якобы глубоко символичен жёлтый цвет: на гербах и флагах, мол, этого цвета хоть отбавляй, он — третий по счёту. Интересно. Почему же тогда антисемит Гинденбург лишил желтизны трёхцветное государственное полотнище, восстановив прусские цвета (красный, чёрный и белый). Почему Гитлер выбрал красный и чёрный? Цвета полотнища и свастики. Жёлтый цвет (любимый у либералов) действительно присутствовал на флагах Германии, но только не гитлеровского рейха, и никогда не был главным. Всё получается вкривь и вкось. За пачками никто не приехал. Что было с ними делать? Не в моих правилах выбрасывать книги на помойку. Но это сделал хозяин квартиры. Примерно за год до закрытия корпункта «Известий» на Вулканштрассе, он задумал продать гараж и стал наводить в нём порядок. Казалось бы, нелепую историю можно забыть. Но она заставила меня задуматься о роли журналистов в распространении мифов. Протестом дооктябрьских свободомыслящих художников против ярма исторического материализма был чёрный квадрат Малевича, протестом советских диссидентов против цензуры — самиздат и провоз запрещённой литературы. «Контрабанда» большевиков оказалась хитрее: их «ножницы в голове» носят постсоветские граждане России.
Зеркала и очки. Мартышки не умеют пользоваться очками и зеркалами, но мы уподобляемся обезьянам, когда надеваем цветные очки или смотримся в кривое зеркало в надежде увидеть реальный мир. Впервые увидев, как отражаются в воде предметы и окружающая природа, человек почувствовал неодолимую тягу к загадочному миру, где живое становится мёртвым, красное — чёрным, а уродливое — красивым, где отражения живут собственной жизнью, а потусторонние тени обретают плоть и кровь, и где предметы и живые существа изменяют формы в зависимости от угла зрения. Человек придумал зеркало, чтобы отражения выглядели достовернее и привлекательнее, но не учёл, что даже незначительные искривления поверхности могли неузнаваемо исказить увиденное, а главное, что в зеркале левое становится правым. Он придумал очки, чтобы обострить зрение, но не смог предвидеть, что они станут ещё одной причиной искажения реальности. Западные журналисты широко пользовались такими очками и зеркалами. Информация покупалась и продавалась. Коллега из «Шпигеля» признавался мне, что в своё время купил мемуары Светланы Алилуевой у советского разведчика Виктора Луи и регулярно получал от редактора энные суммы для «стимуляции» источников информации. И она далеко не всегда была чистой. Столь же регулярно продавало на Запад дефицитные воспоминания и откровения советских вождей Агентство Печати Новости. Однако и те источники, которыми пользовались журналисты-международники, объективностью не отличались. Большевики планомерно гримировали пороки социализма. Партия требовала, чтобы система политпросвета направляла деятельность работников умственного труда. Но и «свободная» западная пресса не была свободна от предвзятостей. Благородная и гуманная неудовлетворённость действительностью, альтруизм и стремление к справедливости и общему благу легли в основу стереотипа либерального западного интеллигента. Грумы советских генсеков бичевали западных гуманистов, считая, что они оправдывают злодеяния мировой буржуазии. По капризу истории как раз эта свободная в своей слепоте и абстрактно гуманная западная интеллигенция самозабвенно трудилась над производством розовых очков и кривых зеркал. Говоря об остатках ослепления западной интеллигенции, Сахаров предостерегал: розовые очки мешают понять сущность советского общества. Иная судьба была уготована прослойке образованных людей в России. Царскую интеллигенцию большевики перевоспитывали, выращивая «интеллигентов-коммуноидов» (выражение русского философа Фёдора Степуна) из рабочих и крестьян. Нейтралитета интеллигенции по отношению к советской власти Ленин не допускал, утверждая, что «нейтральность и добрососедство — это старый хлам, который никуда не годится с точки зрения коммунизма». Школой перевоспитания общественности стала система политпросвета.
Постигая премудрости международной журналистики и сталкиваясь с очередным противоречием между реальностью и нашими представлениями о ней, я задумывался и об ответственности журналистов за возникновение разного рода предубеждений. Русские и немцы на протяжении столетий были носителями ошибочных представлений друг о друге и о себе. На примерах русских и немцев я пытался понять сам и объяснить своим читателям, в каких дебрях профессионально производимой лжи наши народы искали и находили путь к взаимопониманию. Советская цензура не давала возможности писателям и журналистам сопоставлять факты в недозволенной последовательности и делать недозволенные выводы. После краха СССР «ножницы в голове», как и органы подавления инакомыслия, оказались не нужны, но мечтать об исчезновении внутренних самоограничений было глупо; наш новый Антихрист — муляж того самого врага, который будто бы душит Россию и не даёт ей развиваться. Практика внутренней цензуры имела глубокие корни. Древнерусское право допускало извет как средство возбуждения уголовного дела частным лицом. Тоталитарные правители включили извет в категорию государственных стандартов, которыми измерялась законопослушность граждан. Наносные слова сделались средством обработки общественного мнения. Врали на Руси исстари, но в большей мере ко лжи привыкли власть имущие. Этому ужасался декабрист А. Муравьёв, об этом размышлял Достоевский в очерке «Нечто о вранье». Бердяев считал, что утверждение формальной свободы может порождать величайшие несправедливости и на этом основании видел трагизм человеческой жизни, прежде всего, не в конфликте добра и зла, а в «конфликте положительных ценностей». В состоянии такого конфликта мы находились долгие годы. Оболгать считалось принципом художественной достоверности пролетарского стиля жизни — соцреализма, который позволял внушать советским людям — реален лишь тоталитарный социализм, другие «измы» — это враждебное Зазеркалье, подлежащее битью до мельчайших осколков. Обязанностью журналистов стала пропаганда идеи тотальной непогрешимости вождей и самой Системы, подчинения всех единой линии партии. «Если всю эту мерзость, в которой мы жили и продолжаем жить, не полновесно показывать, выходит ложь», — рассуждал Архиепископ Иоанн (Шаховской), считая, что в 30-е, 40-е и 50-е годы литературы у нас не было, потому что «без всей правды — не литература». Правду о себе мы узнавали из книг Бунина, Бердяева, Пильняка, Булгакова, Ивана Шмелёва, Солженицына и других просветителей. Но сколько лжи ещё забивает поры нашей кожи, мешая ей дышать и затрудняя нам покаяние.
Принцип «адекватного перевода», видения Кафки, советские будни. Перевести по смыслу с одного языка на другой можно всё, но лишь приблизительно. Ляпам и оговоркам в устном переводе несть числа. Одна выпускница, переводя в Париже речь мэра, произносившего тост «за наших дам», предложила выпить «за Нотр-Дам». Другая в переводе с английского провозгласила борьбу «за всеобщий пис» (peace). К таким оговоркам обычно не придираются. В устном переводе важна точность и потому допускаются буквализмы. Но поэтический перевод! Как перевести в стихотворении слово, имеющее десятки синонимов, среди которых может не оказаться нужной рифмы? На лекциях по мастерству художественного слова нам объяснили: главное — соблюдать принцип «адекватного перевода». Буквализмы в нём не приняты. Но… Я перевёл сонет Грифиуса «Слёзы отечества», не зная, что его уже перевёл Гинзбург, и прочитал своё творение на семинаре «Фотона». Гинзбург похвалил перевод, потом прочитал свой и сказал: «Эту строчку („от крови жирный меч“) вы перевели буквально, я на это не решился, но у вас она звучит лучше, поэтому я забираю её». Я не дерзнул возразить мастеру и лишь попросил автограф на его очередном сборнике. Автограф я с благодарностью получил, но и свою строчку в своём переводе оставил. Однако буквализмами пользуюсь в крайне редких случаях. Осмелюсь предположить, что немецкую литературу у нас знали порой даже лучше, чем в самой Германии. И в этом была заслуга переводчиков старой школы, традиции которой восходили к Жуковскому. Их развив