… Скайла была не единственной смертью, за которую он чувствовал ответственность.
После этого все подумали, что Джордан нашел записку. Но он этого не сделал.
Он уже находил это раньше.
Ему было одиннадцать лет, и он знал — он знал — что означали эти слова. Что они подразумевали.
Поддавшись своим воспоминаниям, Джордан заново пережил тот момент, когда он в детстве сбежал по лестнице особняка Шонделль и выскочил на снег. На нем не было ни пальто, ни варежек, ни шарфа, ни обуви, но он не чувствовал холода. Он не чувствовал ничего, кроме страха, когда бежал по покрытым инеем розовым садам, драгоценные бутоны вечноцветущих цветов его матери все еще трепетали даже в середине зимы, огни фейри весело мерцали, не обращая внимания на ужас в его сердце.
Его легкие горели, когда розы уступили место лабиринту из топиариев, но он не замедлился, отчаянно сжимая записку в кулаке, пока прокладывал себе путь к центру и к пруду в сердце лабиринта. Он знал, что это было любимое место Луки, которое он посещал, когда приезжал домой, где-то подальше от матери и отца, скрытый мир, окруженный величественными ивами и ничем, кроме безмятежности природы.
Он был нетронутым… девственным… мирным. Единственное, что Луке нравилось в особняке Шонделль, единственном святилище, которое он когда-либо знал, пока рос в доме их предков.
Именно там Джордан был уверен, что найдет своего брата.
И вскоре он обнаружил, что прав, так как добрался до ледяного пруда как раз вовремя, чтобы увидеть, как Лука спрыгнул с ветки своей любимой ивы… с веревкой, затянутой вокруг шеи.
За долю секунды, прошедшую с момента его падения, блестящие голубые глаза Луки встретились с глазами Джордана, в его заплаканном взгляде было извинение и мольба о понимании. А потом веревка натянулась, эхо треска костей заполнило поляну… И яркие глаза Луки больше никогда ни на что не смотрели.
— Джордан… Джордан!
Грубое встряхивание вернуло Джордана в настоящее, и он поднял глаза, чтобы увидеть учителя, стоящего перед ним и наклонившегося к его лицу, обычно стоические черты были полны беспокойства.
Джордан понял почему, когда осознал, что по краям его зрения появились точки… побочный эффект коротких, неглубоких вдохов, которые он не мог контролировать, поскольку они не снабжали его кровь достаточным количеством кислорода.
Ошеломленный воспоминаниями о смерти своего брата — о чем он никогда сознательно не позволял себе вспоминать — Джордан изо всех сил пытался выровнять дыхание. Его легкие горели почти так же сильно, как в тот день шесть лет назад, когда он бежал быстрее, чем когда-либо в своей жизни, и все же он все еще был слишком медленным.
Если бы только он добрался туда раньше. Он мог бы спасти своего брата… он мог бы остановить его.
Вместо этого Лука был мертв.
И теперь Скайла тоже была мертва.
Затем Д.К. будет мертва. И Биар. И Алекс. И все остальные, о ком заботился Джордан. Эйвен говорил ему об этом — показывал ему это — снова и снова, каждый божий день, когда на него заявили Права. Меярин в ярких деталях рассказал, как именно планировал убить их всех, как собирался пытать их, пока они не будут молить о смерти. Он показал Джордану сфабрикованные видения их последних мгновений, образы настолько реалистичные, что Джордану не нужно было закрывать глаза, чтобы вспомнить; они были выжжены в его мозгу.
Эйвен, который преследовал его в кошмарах, был прав. Воля Джордана могла снова принадлежать ему, но часть его все еще была Заявлена, и так будет всегда.
«Ты мой, Джордан Спаркер. Навсегда.»
Он никогда не избавится от той порчи, которую Эйвен оставил в нем. У него всегда будут шрамы. И, несмотря на то, что сказал Охотник, Джордан не видел ничего прекрасного в том, через что он прошел, в том, что он пережил. Потому что, пока он, возможно, был жив, другие умерли. И не важно, как сильно он этого хотел, он не смог их спасти.
Смерть, смерть, смерть. Это было все, что Джордан видел, когда закрывал глаза. День за днем, ночь за ночью. Лука. Скайла. Все остальные, кого он любил. Настоящее и ложное… так много смертей.
— Я прятался.
Два слова. Джордан понятия не имел, как долго Охотник пытался пробиться сквозь окружающий его туман, но этим словам удалось, наконец, проникнуть внутрь.
— Я прятался, когда Эйвен забрал моего брата, — сказал Охотник. Его голос был хриплым, эмоции, которые он сдерживал ранее, проявлялись в каждой линии его тела. — Каллум заставил меня пообещать, заставил меня поклясться держаться подальше от посторонних глаз, что бы я ни слышал. Неважно, что я видел. Он знал… каким-то образом он знал, что должно было произойти. — Преподаватель тяжело вздохнул. — Я прятался, когда услышал, как Эйвен отдал приказ, и продолжал прятаться, когда Каллум поднял кинжал и вонзил себе в грудь. — Теперь он шепотом поделился: — Не проходит и дня, чтобы я не задавался вопросом, что бы случилось, если бы я попытался спасти его.
Мужчина дышал почти так же тяжело, как Джордан, но он продолжил, его голос окреп:
— Только время и опыт помогли мне понять, что я ничего не мог сделать. Каллуму был отдан прямой приказ, и он никак не мог с ним бороться. — Пристальный взгляд остановился на Джордане. — Мне нужно, чтобы ты выслушал меня, Джордан: ты не несешь ответственности за смерть Скайлы. У тебя не было выбора, кроме как следовать приказам, вина лежит на Эйвене, и только на Эйвене. Даже Калиста Мэн не несет бремени осуждения по этому поводу, несмотря на то, что именно она нанесла смертельный удар. От начала и до конца все это был Эйвен.
Кровь стучала в ушах, Джордан пытался переварить все, что только что услышал. Рассуждая логически, он знал, что Охотник был прав. Он знал это, даже будучи Заявленным в то время, когда неделями тщетно боролся против воли Эйвена, искал любую лазейку, которая могла бы позволить ему предупредить своих друзей, изо всех сил пытался помешать планам меярина осуществиться. Но в темноте ночи логика не смогла избавить от чувства вины, даже если Джордан знал лучше.
Тем не менее, услышав, как Охотник так лаконично излагает свои убеждения, Джордан, безусловно, вздохнул немного легче.
— Что касается Луки, — сказал Охотник, и Джордан почувствовал, что его грудь снова сжалась, — я знаю все о твоем брате, Джордан. Возможно, больше, чем ты мог бы себе представить. И я могу сказать тебе с абсолютной уверенностью, что если бы он намеревался покончить с собой — а это было так — то ты ничего, абсолютно ничего не смог бы сделать, чтобы остановить его.
Перейдя от гипервентиляции к тому, что теперь едва мог набрать полный рот воздуха, Джордан прошептал:
— Ни ты, ни я этого не знаем.
— Я знаю, — сказал Охотник с уверенностью, которую Джордан не мог игнорировать. — Возможно, тебе удалось бы остановить его в тот день, если бы ты пришел вовремя, но это только отсрочило бы неизбежное. Он бы позаботился о том, чтобы его следующая попытка не была прервана.
— Откуда ты все это знаешь? — потребовал Джордан. — Ты не… Как ты можешь… — Не в силах оставаться на месте, Джордан вскочил на ноги и закричал: — Тебя там не было! Ты понятия не имеешь, о чем говоришь!
— Ты забываешь, Джордан, что Лука когда-то был одним из моих учеников, — сказал Охотник, не обращая внимания на вспышку гнева Джордана. — И, как и в случае с тобой, мой дар позволил мне понять его лучше, чем, я уверен, ему бы хотелось.
Это было то, во что Джордан мог поверить, даже если он боролся со всем остальным.
Сосредоточившись, Охотник сказал:
— Твой брат был умен, забавен, полон сострадания и доброты к окружающим. Он был редким человеком, любимым всеми, кто имел удовольствие его знать.
Джордан стиснул зубы, делая все возможное, чтобы сдержать эмоции, которые готовы были снова вырваться наружу.
— И все же, несмотря на все это, — продолжил Охотник, — он изо всех сил пытался вписаться в коллектив. Почувствовать, что его принимают таким, какой он есть. Ему было трудно игнорировать давление ожиданий, которое, как он чувствовал, было возложено на него при рождении. Независимо от того, сколько из нас пытались поговорить с ним, пытались помочь ему, это давление в конечном итоге стало слишком сильным.
Джордан подумал, что его легкие могут лопнуть, если его учитель в ближайшее время не прекратит говорить.
— Ты ничего не мог для него сделать, Джордан, — мягко сказал Охотник. — Ты знаешь так же хорошо, как и я, что Лука никогда бы не смог выполнить те ожидания, которые ему навязали. И он никогда бы не привязал кого-то другого к своей судьбе и не заставил бы его страдать из-за будущего, которое, по его мнению, ему предстояло пережить. Поэтому он принял решение.
Мужчина снова положил руку на плечо Джордана, на этот раз его хватка была намного мягче.
— Это был ужасный, печальный конец его жизни, от которого ни он, ни ты не должны были страдать. Но это не может быть отменено, и нет особого смысла винить себя за то, что никогда не было в твоей власти. — Его рука слегка сжалась, когда он закончил, еще мягче, чем раньше: — Тебе нужно позволить своим шрамам начать заживать, Джордан. Лука хотел бы этого для тебя.
Джордан повернулся, чтобы посмотреть на огонь, быстро моргая, чтобы сдержать слезы. Вот уже шесть лет ему удавалось отодвигать все мысли о своем брате, подавлять чувство вины, злости и отвращения к самому себе. Но с тех пор, как Эйвен лишил его силы воли и обнажил душу, Джордан тонул.
Дело было не только в том, что он был вынужден лгать Алекс, Д.К., и Биару в Раэлии, говоря им, что Лука жив, когда он без тени сомнения знал, что его брат мертв. Это было мучительно, и все же это не шло ни в какое сравнение с тем, как Эйвен заставляла его снова и снова переживать сцену повешения в течение пяти недель, не давая ни минуты покоя и не позволяя забыть то, чему он был свидетелем, то, что он не смог предотвратить.
Теперь, вспоминая слова Охотника, впервые с тех пор, как затормозил у замерзшего пруда и увидел, как веревка обвилась вокруг шеи брата, Джордан почти почувствовал, что он… понял. Или, по крайней мере, понял, что он ничего не мог сделать. Потому что Охотник был прав… причины, мотивировавшие решение Луки, никогда бы не исчезли. Не научившись принимать это, принимать самого себя, он попытался бы снова… и снова… и снова. И в конце концов он бы преуспел, с наблюдающим Джорданом или без.