– Только посмей, – зло выдохнул Валиар. – Я поклялся ее не забывать.
– Я знаю. – Далиар подошел ближе, останавливаясь так, чтобы друг мог видеть его лицо. Спокойное и отрешенное, как у человека, уже принявшего решение. – Пресветлый позволил нарушить этот обет. Ничто, кроме твоей памяти, больше не хранит этого обещания. И – ради друга – я посмею нарушить его за тебя. Возвращайся, ты нужен в столице и нужен нам. Живым. Нам всем жаль, мы скорбим с тобой, но это был ее выбор. Она выбрала твою жизнь. И, уверен, поймет наш поступок. Не согласен – накопи сил хотя бы на сопротивление. Сейчас с тобой справится любой страж, даже новобранец.
В повисшей тишине было слышно дыхание.
– Мне нужно время.
Тихий, безжизненный голос заставил герцога выдохнуть с облегчением. Но Далиар быстро взял себя в руки, натолкнувшись на яростный взгляд друга.
– Я должен попрощаться.
– Мы вернемся через неделю – будь готов.
Снег в этом году пошел поздно. Наверное, поэтому он и решил задержаться, продлив свое присутствие и весной. А может, это горы подпортили жизнь местным жителям, щедро делясь скопленными богатствами и отправляя подарки вниз в ответ на громкие песни заблудившихся путников.
Я любила путников, любила, когда они ходят по морозному лесу, аккуратно собирают замерзшие ягоды, кланяются деревьям, а летом и вовсе наводняют лес, словно кролики, и скачут туда-сюда в поисках редких травок. Редкими их считали люди, я же знала, что за горой, в долине, этого добра – хоть сено суши. Но они не знали. Отчего-то, даже найдя тропу, не рисковали уйти по ту сторону горы, словно боялись чего-то. И ведь хищных зверей там не водилось, людей тоже – одни горные вершины, ручьи и долина с растениями. Мне нравилось там бывать, проноситься по самой кромке, задевая верхушки колосков и срывая семена с отцветших растений. Поднимать их вверх, уносить за гору и сбрасывать на уставших за день сборщиков трав. А после – смотреть, как они скачут, довольные подарком небес, забывшие о больной спине и гудящих ногах.
Зимой было не так весело. Охотничий промысел не был мне интересен, а, спасаясь от пронизывающего ветра и холодов, люди прятались в крепких срубах, возникших совершенно неожиданно. Только я успела осмотреть все свои угодья, пометить каждого зайца, волка, горного барана, как пришлось браться за работу вновь.
Пришлые не собирались уходить. Прибывали изо дня в день, оставались, разворачивая большие шатры и обогревая их теплым ветром. Мне не нравился этот ветер – искусственный, чуждый моему краю, – но за пределы шатров он не выходил, потому и я смирилась, когда не удалось вырвать укрытие конкурента из земли. А они строили, не из дерева – из камня. Большой дом на холме, будто для меня. Строили быстро, изо дня в день, но бросили, не достроив. Это я осознала позже, когда увидела, где обитали сами пришлые. В их жилищах лишних дырок не было, а если и имелись квадратные отверстия, то их торопились заделать, не оставляя для меня и щелочки. Но это поначалу. Чем больше проходило времени, тем больше лазеек находилось. И я могла слушать их разговоры. Поначалу непонятные, совсем не как у животных, со временем они стали обретать смысл.
На исходе второй зимы я стала их понимать… и недоумевать. Отчего за все, что делаю я, они хвалят не меня! Путника из леса выгнали – Альн-Ари, большой снег от поселения отвели – Альн-Ари, мелких двуногих от колодца отодрали – Альн-Ари. Но ведь нет в поселении такого человека! Нет и не было. И мои это дела – а не кого-то!
И в каменном доме, открытом словно нарочно для меня, тоже звучало это имя. Везде, отовсюду, и стар, и млад… Они звали друг друга, этого Альн-Ари, и ни слова не говорили обо мне, будто и нет меня. Или… это я? Путника вывел кто? Я! Снег отвел? Я. За детьми присмотрел? Тоже я.
Я – Альн-Ари? И благодарят меня?
Меня!
Решив так, я начала бывать в поселении чаще. Теперь, когда они говорили со мной, звали меня и хвалили, уединенная долина перестала быть настолько привлекательной. Я, как и прежде, бывала там, рвала травы, приносила их в поселение, но уже не для всех – для тех, кто просил меня, только меня и никого другого.
Особенно мне нравился менявший волосы человек. Днем он был сероглазым и темноволосым, но стоило скрыться солнцу, он уединялся в своей избе, и голова его вспыхивала настоящим костром. Отчего-то он оставлял лазейку для меня всегда – и зимой, и летом, словно ждал. И звал. Но такое навязчивое внимание мне не нравилось. И стоило ему обернуться, почувствовав мое присутствие, я убегала в большой каменный дом на холме. К ночи его покидал даже обряженный в рясу человек, звавший меня изо дня в день. Он был забавный, оставлял на гладком камне ягоды, будто бы мне, но их съедали пробиравшиеся утром дети. Благодарили, конечно, меня, но ели все сами. А мне так хотелось понять, что они в них находят. Ведь радуются, оглашая весь каменный дом смехом, и пальцы облизывают.
Но был в поселении один человек, от которого я пряталась. Он пугал своей одержимостью и называл моим именем какую-то каменную подделку. Касался ее, гладил, не мог оставить ни на одну ночь. И что только он в ней нашел? Холодная, мертвая, каменная, а он ее, как староста свою жену, холит. Слова ласковые говорит. Из ночи в ночь.
И сейчас пришел.
Он был страшным и несчастным одновременно. А я не знала, как помочь. Детям хватало ягод, взрослые сами говорили, чего бы хотели. А этот человек называл мое новое имя, но обнимал статую. Говорил с ней, хоть будто бы и со мной. А я не могла ответить. Разве что высыпать ему на голову снега, но он даже не вздрагивал, принимая мои проделки за плохую погоду. И вот как дать ему понять, что его поведение невежливо? Чтобы он меня увидел? Почему остальным хватает круговорота листьев, поднятого снега или оброненных трав, чтобы узнать о моем присутствии, а ему – нет. Что за ограниченное зрение у этого двуногого?
– Прости, – покаянный шепот отвлек меня от негодования. Настолько, что на пол упала где-то прихваченная медная кружка. Звон, разнесшийся по залу, заставил позднего гостя вздрогнуть. – Верно, я виновен и прощения не заслуживаю.
«Почему нет?»
Я опустилась на гладкий камень, именуемый людьми алтарем. Отчего-то он был теплым, хотя в нынешний сезон ему полагалось стать настоящим льдом.
– Мне придется уйти, – продолжил свою покаянную исповедь мужчина.
«Куда? Зачем? Ты так долго не уходил…»
– Или я сделаю это сам, сохраняя память о тебе. Или нарушу свое слово.
«Обещания нарушать неправильно!»
– Отпущенная мне неделя подходит к концу. Три года надежд. Три года ожидания…
«Так мало…»
– Я буду ждать тебя. Сколько потребуется.
Мне было жаль печального гостя, делившегося самым сокровенным с эхом. Ветер коснулся белых волос мужчины, поднял ему короткую челку, отчего посетитель стал похож на ежа.
– Надеюсь, это твои проделки, – горько усмехнулся гость, приглаживая волосы и поднимаясь.
«Мои!»
Гордое признание отозвалось порывистым свистом. А камень, на котором я сидела, потеплел еще сильнее, согревая мой ветер. Я бросилась было за уходящим гостем, желая проводить его до дома, самого близкого к холму, но дверь захлопнулась прямо передо мной.
А после завыл волк, призывая меня в свидетели своей охоты. И я ушла.
Следующим утром дом у храма опустел. Исчез и менявший цвет волос человек, словно и не мое присутствие было главным в его жизни. Оставил открытыми двери, распахнул окна и последовал вслед за мрачным обитателем дома у холма.
Они больше не вернулись.
Но дом не пустовал долго. Уже к вечеру у него появилась новая хозяйка. Темноволосая девушка взбежала по резным ступенькам, затопила очаг, закуталась в плед и, глядя на огонь, принялась рассказывать.
Мне нравились ее сказки. Нравились наши посиделки, хоть меня и обижало, что она напрочь игнорировала мое присутствие. Ничто ее не пронимало: ни сброшенные на пол резные статуэтки, оставшиеся от предыдущего хозяина дома, ни звон кухонной утвари, ни разлитое молоко – настоящий жест отчаяния.
Она не желала замечать моего присутствия. Не боялась ни буйства ветра, ни подброшенных ей мышей. А мне настолько хотелось поставить ее на место, заставить видеть себя… но безуспешно. И я ушла. Перестала приходить, перестала появляться в поселении. Ночами просиживала в каменном доме, на теплом камне, наедине с молчаливой девой. Она казалась мне брошенной всеми, а потому несчастной. Как и я. Не знаю, чего было больше в моем желании – отчаяния или злости, но хоть на миг мне захотелось стать как она, как они все. Те, кто бродил у подножия холма, кто знал обо мне, но не замечал, кому я давала знаки, но их не видели. Мне отчаянно захотелось… стать человеком. И отомстить. За нас обеих. За меня и каменную деву, оставленную тем, кто так ее любил.
– Ну наконец-то, – насмешливый голос той, кто читал мне сказки, болью отозвался… в ушах?
Я покачнулась, не в силах удержать равновесие. Девушка торопливо подбежала, присела рядом и уложила мою голову себе на колени. Все… болело? Наверное, так. Раньше я не испытывала боли, но сейчас мир разрывался, я больше не знала, что происходит в долине за горами, что запер в погребе староста и куда отправился охотник из крайнего дома. Они словно исчезли для меня. Дернулась, пытаясь подняться…
– Тише. Не все сразу. К телу нужно привыкнуть. Подожди, я позову Хольера, он поможет нам спуститься, а там поговорим. Я все тебе объясню…
Мы приехали в Триер рано утром. Я не помнила этот город, не понимала, зачем мы сюда едем, но послушно следовала за своей новой подругой. Точнее, старой, если верить ее словам. И она считала, что так будет лучше и быстрее, если мы отправимся туда, где меня знают. Не как духа – как человека, в которого мне удалось воплотиться вновь. И сказки, те самые, которые она рассказывала у камина, оставив окно приоткрытым в надежде привлечь мое внимание, вовсе не сказки, а часть нашей общей истории, когда я была обессилевшим духом, привезенным в столицу для помощи младшему принцу, а она – Тенью, слугой Ее Темнейшества Ани-Арли, ныне по решению госпожи и с благословением Пресветлого, в благодарность за помощь оставленной жить в этом мире человеком и с человеком. С последним она обещала меня познакомить позже, когда мы доберемся до столицы. Но пока мы гуляли по улицам Триера, останавливались у лавок, на вывесках которых еще не успели выгореть совсем другие буквы.