Тарахтя, патрулировали по рубежам обороны одетые в броню тракторы. Свои импровизированные танки одесситы, не расстававшиеся с шуткой даже в эти дни, прозвали «Т-Т» и «НИВ» («тихоходно-тяжелые» и «на испуг врага»). Но действовали они не только на испуг. Батальон ополченцев под прикрытием тридцати таких «танков» в одном лишь бою захватил сорок вражеских орудий, десять пулеметов, сотни пленных. На железнодорожном перегоне Одесса — Раздельная курсировали прикрытые листами брони, вооруженные пушками поезда. Рабочие-ремонтники сами водили их в бой...
У иссеченного осколками здания Одесского обкома партии день и ночь толпились люди в гимнастерках и тельняшках, бушлатах и косоворотках, в матросских робах и спецовках строителей, с карабинами и гранатами, с перекрещенными на груди пулеметными лентами.
Получен приказ командования: «...Храбро и честно выполнившим свою задачу бойцам и командирам Одесского оборонительного района в кратчайший срок эвакуировать войска Одесского района на Крымский полуостров».
Крым в стратегическом отношении стал важнее. Но снять с открытых рубежей в степи восьмидесятитысячную армию, погрузить под круглосуточной бомбежкой на корабли и переправить морем в Крым — задача нелегкая. А вывоз заводского и портового оборудования, произведений искусства, ценностей, документов? Организация подполья? Уйдут войска — останутся отряды народных мстителей. Не богато Причерноморье лесами, нет тут гор, зато есть катакомбы — многоярусные, разрабатывавшиеся около двухсот лет подземные каменоломни. Протяженность их путаного лабиринта превышает длину всех улиц Одессы и ее пригородов.
Туда и спустятся партизаны, как в 1905 и 1918 годах.
Сотни выходов имеют катакомбы и в городе, и в его окрестностях: трещины, провалы, колодцы. Всюду будут подстерегать врагов народные мстители...
В заваленном ящиками кабинете секретаря обкома закончилось последнее «верховое» совещание подпольщиков.
Все разошлись, с секретарем остался один Бадаев.
— Был ведь сегодня и в порту, и у рыбаков, на двух заводах... Куда надумал еще? — устало спросил секретарь.
— В палеонтологический музей.
— Там-то кто понадобился?
— Профессор Грищенко.
— Профессор эвакуируется на «Пестеле» через полтора часа.
— Потому и прошу машину.
— Две угробил — дай третью! Переждать-то бомбежку можно?
— Нельзя! Сами же говорите: уезжает через полтора часа. К профессору надо заехать с людьми, а они еще за городом...
— Ну нет больше машин, в разгоне все. Полуторку, может, найдем... Устраивает?
— Возьму!
Через час серая от пыли полуторка подкатила к палеонтологическому музею. С нее сошли трое — Бадаев и старые горняки, резчики ракушечника: седой, с рыжеватыми усами Кужель и черный, хмурый Гаркуша.
Двери музея открыл сторож — длиннорукий горбун. Придирчиво осмотрел неурочных посетителей, впустил одного Бадаева. Кужеля и Гаркушу остановил:
— Куда в сапожищах таких... по коврам!
Предупрежденный секретарем обкома профессор ждал Бадаева.
— Кое-что я вам уже подобрал! —он вынул из сейфа кипу папок. — Записи, отчеты начиная с тысяча девятьсот девятнадцатого. Я сам ведь впервые спустился в катакомбы с партизанами.
— Отдаете подлинники?
— Вам они сейчас нужнее! И вообще... — профессор достал из бумажника посадочный эвакуационный талон. — Верните-ка это в обком, я останусь с вами. Без человека, знающего катакомбы, вам не обойтись.
— Знающие, Тимофей Георгиевич, уже подобраны.
— Где же они?
— Со мной.
— Почему не вошли?
— Не пустил хранитель ваш. Не по коврам, говорит, сапожищи.
Профессор приоткрыл дверь кабинета, крикнул сторожу:
— Впустите товарищей.
Встреча с Кужелем и Гаркушей была неожиданной радостью для ученого:
— Иван Афанасьевич, Иван Гаврилович! — обнял он сначала одного, потом другого. — Сколько лет, подумать только...
Давние товарищи вспомнили и партизанские вылазки в девятнадцатом году, и первые научные экспедиции в конце двадцатых.
— Не подскажете ли нам, Тимофей Георгиевич, — перешел к делу Бадаев, — куда в случае газовой атаки отводить газ?
— В Усатовскую штольню, но не к лиману, а в степь. У лимана выше влажность — тяга хуже.
— Для связи с верхом подобрали колодец, — продолжал Бадаев, — а он оказался «предательским»: крышка на нем нет-нет да и забарабанит, как на кипящем чайнике. Может, от нашего кухонного дыма?
— Дым ни при чем. И колодец не предательский, — улыбнулся ученый. — Больше того, может служить вам своеобразным барометром... Вероятно, глубокий?
— Метров сорок.
— Имеются, очевидно, толщи сухого ракушечника. Сухой он пористее. С повышением атмосферного давления воздух нагнетается в поры, с понижением высасывается из них. От восходящих воздушных потоков крышка и барабанит. Сделайте отвод или отверстие, как делают в крышке того же чайника. Только и всего!
— И последнее, пожалуй, главное, — сказал Бадаев. — Шахты Дальника подземных связок с другими не имеют?
— Нет, они единственные в своем роде — глубокие и тупиковые. В конспиративном отношении это и хорошо, поскольку исключено проникновение со стороны, и плохо, поскольку нет резервного выхода.
— А сдается, Тимофей Георгиевич, что есть сбойка с Дальницкими шахтами там, где отпечатку найшлы, — напомнил ученому Кужель. — Ще гадалы, уж не с той ли твари... Мудрено дуже прозывается.
— Архикрыса какая-то, — вставил немногословный Гаркуша.
— Археоптерикс, — поправил своего бывшего проводника палеонтолог, — ящерохвостая птица юрского периода... И вы помните, где это место?
— Помню, — отвечал Кужель, — зараз и планчик набросать моту.
— Ну-ка, ну-ка, — заинтересовался профессор, усадил Кужеля за стол, дал лист бумаги, карандаш.
Старый горняк нарисовал схему штольни и двух почти сходящихся вместе, соединенных сбойкой штреков.
Профессор вызвал сторожа, попросил его принести из архива картографическую папку, нашел в ней нужную схему, сличил с наброском Кужеля, согласился:
— Пожалуй, Иван Афанасьевич прав, могла быть в этом месте сбойка. Но теперь, вероятно, завалена оползнями, а расчистка в таком зауженном месте — дело кропотливое и длительное.
— Время на это как раз есть, — сказал Бадаев. — Не обмануться бы только местом.
— С Иваном Афанасьевичем и Иваном Гавриловичем не обманетесь — это ж мои референты, — улыбнулся ученый.
От профессора на той же полуторке Бадаев и горняки выехали в Нерубайское.
В двенадцати километрах от города, в степи, на холмах, напоминающих ковриги хлеба, раскинулось это старейшее село Одесщины. До наших дней дошло предание, будто разослал из этих мест пан-богатей зазывал. Кричали они на ярмарках и переправах: «Хотя кто и с чужою жинкою прийде або с чужими волами — прийме наш пан на земли вольготные».
Плохо жилось под турецко-татарским гнетом хилым, престарелым, не способным рубаться на саблях запорожцам. Вот и собрались «нерубайцы» на обещанной вольготной земле, поселились на холмах в степи. Потому и стало село называться Нерубайским.
А Усатово, согласно тому же преданию, возникло позже. Отделился, ушел к Хаджибейскому лиману один из нерубайцев. Необыкновенной пышности были у него усы. В подражание отцу стали отращивать такие же усы сыновья. И прозвали хутор Усатовом.
Скрестились со временем неподалеку от этих хуторов железная и шоссейная дороги. Нерубайское превратилось в стратегически важный коммуникационный узел.
Здесь, на скрещении дорог между Нерубайским и Усатовом, в глубоких многоярусных катакомбах и решено было разместить основной партизанский отряд и оперативную группу Бадаева.
К Нерубайскому полуторка подкатила уже в сумерках.
От озаренного пожарами неба все вокруг — и дома и люди — казалось бронзовым. Выли, пролетая над головой, снаряды и мины, посвистывали осколки. Всего в нескольких километрах отсюда пролегал оборонительный рубеж защитников города. Отблески взрывов плясали на стеклах окон, на сложенных из белого ракушечника хозяйственных постройках.
Еще вчера на холме за дорогой белел выстроенный здешней артелью Дом культуры. Сегодня над обуглившимся остовом его чернели лишь скрюченные огнем швеллера, тавровые балки.
Война была рядом, но люди будто не замечали ее, занимаясь, казалось, обычными, будничными делами.
Возчик с похожей на ступу деревянной ногой вел под уздцы настороженно шевелившую ушами лошадь. Трудно было понять, какой она масти, — так разукрасила труженицу ракушечная пыль каменоломен. На легких дрожках — набитые чем-то мешки.
Грузами завален был весь двор артели — ящики с гранатами и винтовками, увязанная в тюки теплая одежда, матрацы, кухонная утварь, прессованное сено, мешки с мукой, зерном и крупами — все это нужно было переправить под покровом темноты в шахты, на сорокаметровую глубину.
Подземный лагерь разместили в шести километрах от Нерубайско-Усатовской штольни, в старой двенадцатой шахте. Забаррикадировались, оставив лишь небольшие лазы, закладывавшиеся ракушечником. Установили около них пулеметы. К постам наблюдения и охраны провели телефонный кабель.
Времени оставалось в обрез. В следующую ночь отряду предстояло перебазироваться в катакомбы полностью.
Бадаев зашел в горняцкую контору. Два дня назад дом прошило снарядом, пришлось перебраться в кладовую. Двери, потолок здесь были низкие, махорочный дым облаком тянулся к занавешенным окнам: стекла были, конечно, выбиты.
Вплотную друг к другу стояли три топчана. Стол заменяла перевернутая вверх дном бочка. Совещались хозяйственники.
— Прошу до круглого нашего, — пригласил Бадаева самый пожилой из собравшихся — завхоз подземного лагеря Иван Никитович Клименко. — Ездили вы до профессора, а не сказал профессор, як свинью поросую у катакомбы вволочити? До первой грязюги дойде та и плюхается. От ведь заковыка! Корову-то хоть пропер? — обратился завхоз к одному из партизан.