Таким было первое слово бадаевцев, их «хлеб-соль» врагу.
Страшили завоевателей в опустевших пригородах Одессы безмолвие и оставленные на стенах надписи: «Идешь на гибель, фашист!», «Мы вернемся!».
Гитлер вызвал по прямому проводу Антонеску: «Мне не нужны «орлы», которые ловят мух!». Имелись в виду перехваченные «Вултуром» «приказы». Вслед за фюрером Гиммлер назвал разведчиков «Вултура» «мухоловами» уже во всеуслышание. И направил в Одессу инспекцию СС.
Взбешенный Антонеску собрал в Бухаресте генералов ставки. Отчитывая их, рубил воздух рукой, словно отсекал повинные головы, требовал жесточайших мер подавления, цитировал Гитлера, утверждавшего, что человек грешен от рождения и управлять им можно только с помощью силы. В этом духе был составлен приказ войскам: «Никакой милости побежденным, карать без жалости и сострадания»... Среди рядового и унтер-офицерского состава распространили листовку-памятку: «Не останавливайся, если перед тобой женщина, старик или ребенок, — убивай! Лишь этим спасешь от гибели себя, обеспечишь будущее своей семье, прославишься навеки».
Солдат и офицеров дразнили кровью, и оккупанты ворвались в город палачами: в первые же дни согнали в старые пакгаузы двадцать тысяч одесситов — детей, стариков, старух, — облили стены нефтью и подожгли, Живыми факелами вырывались люди из гигантского костра — тогда их пристреливали автоматчики. Для устрашения населения колонну полураздетых, разутых людей прогнали на расстрел холодным осенним утром чуть ли не через весь город. Обреченные несли на руках детей. Обессилевшие падали, конвоиры добивали их прикладами.
Грабежи, насилия, расстрелы... Расстрелянных вывозили, как дрова, на грузовиках.
В 1812 году пятая часть одесситов вымерла от чумы. Могильщики — мартусы — сваливали мертвецов за городом. Один из могильников тех времен так и назван «Чумкой». Словно воскрешая тот жуткий разгул чумы, оккупанты вновь завалили трупами окраины города...
Оккупационными войсками в Одессе командовал румынский генерал Гинерару. Прибывшую к нему инспекцию СС возглавил один из личных порученцев Гиммлера — подполковник Шиндлер. С подполковником приехало несколько офицеров из дивизии «Мертвая голова».
А двумя днями позже прилетел инспектор имперской канцелярии — обер-лейтенант с челкой и усиками под Гитлера.
Служба специнформации — ССИ — и румынская политическая полиция — сигуранца — в Одессе были укомплектованы контрразведчиками в основном русского, белоэмигрантского происхождения. Первую скрипку в особо важных делах играл Николау Аргир — он же Николай Васильевич Кочубей, он же Николай Петрович Глушко — неизменным оставалось только имя. Родился он в Одессе, с деникинскими войсками бежал в Турцию, затем оказался в Лондоне и, наконец, в Румынии, где дослужился до капитанского чина. Поговаривали о его сохранившихся связях с Анкарой и Лондоном, но ловкий агент не оставлял улик. Хитрость, изворотливость Аргира пугали даже его коллег. «Никогда не знаешь, где и как укусит эта лиса», — говорили о нем. Гладко причесанный, с легкой сединой на висках, тонким прямым носом, насмешливым складом губ, мягкой, вкрадчивой походкой — он и в самом деле походил на лису. Этому-то человеку и поручили «заняться» одесскими катакомбами.
Страшили катакомбы оккупантов. Целую дивизию усиленную саперными частями, пришлось держать захватчикам «для охраны Одессы».
Оккупированный город продолжал воевать. В плановости, продуманности и оперативности диверсий чувствовалось централизованное, единое руководство. И никаких следов, словно действовали невидимки.
Но Аргиру все же повезло — совершенно случайно зацепил он ниточку.
Заглянул мимоходом в палеонтологический музей. Там был только сторож — мрачный, нелюдимый горбун. Но Аргир сумел многое у него выпытать. Выяснилось, что у сторожа к «советам» есть свой «неоплаченный счет». В прошлом он был репрессирован как спекулянт. Для контрразведки такой человек, конечно, оказался находкой. Горбун рассказал Аргиру, что в последние дни эвакуации в музее были трое — два старика и один молодой, по выговору москвич, как видно, из «руководящих».
Разговаривали они в кабинете с наглухо закрытой дверью, но горбуну удалось кое-что услышать. Речь шла о катакомбах Дальника, о двух тупиковых штреках и сбойке. Потом профессор попросил папку с картами катакомб и вернул с неаккуратно сложенной схемой. Горбун показал ее Аргиру. На ней действительно были вычерчены два штрека и сбойка Таких могло быть, конечно, десятки в любой из шахт Дальника. Все же контрразведчик взял схему с собой. Горбун сообщил также, что одного из приходивших к в стариков видел потом в санатории имени Жзержинского, где, по слухам, формировался партизанский отряд.
Аргир установил за санаторием и Дальницкими катакомбами круглосуточную слежку.
Неделя показалась Елене вечностью. Чтобы правдоподобнее выглядела легенда о возвращении из эмиграции, она поселилась вначале в гостинице, но уже через день, сославшись на холод — номера не отапливались, — перебралась на частную квартиру, Хозяйка вскоре уехала, и Елена осталась одна в полуразрушенном доме. С улицы день и ночь доносились выстрелы, крики. Теперь Елена уже не раздумывала — справится или не справится с заданием. Она готова была действовать, но надо было набраться терпения и ждать указаний от Бадаева.
Дождавшись назначенного дня и часа, отправилась Елена на встречу с Тамарой.
С моря дул холодный ветер, косой мелкий дождь сек лицо, но это было даже хорошо — непогода загнала патрули и мародерствовавших солдат под крыши.
Елена шла, не останавливаясь, не переводя духу, до самого санатория. Здесь было пусто, хлопали распахнутые настежь двери. Через парк направилась Елена к беседке. Пусто было и там. С полчаса пришлось бродить по сумрачным аллеям, пока, наконец, вдали, у моря, не появилась женщина — в длинном пальто, резиновых ботах, теплом платке, с корзиной в руках. С трудом Елена узнала в ней Межигурскую, бросилась навстречу. Однако Тамара, словно не замечая ее, остановилась, подняла, прикрываясь от ветра, воротник и повернула вдруг к набережной. Елена стояла в недоумении — Тамара все ускоряла шаг. Елена не могла обознаться — она хорошо знала стремительную, размашистую походку подруги, ее манеру резко вскидывать при повороте голову. Что же произошло? Кто-нибудь помешал? Елена огляделась по сторонам — парк был безлюден. Она двинулась за Тамарой следом.
Межигурская спустилась к морю и вдруг исчезла, словно канула в воду. Только теперь увидела Елена двух мужчин в шляпах и темных макинтошах, выходивших из парка на набережную. Со стороны города подкатил желто-звленый «фиат». Из машины вышел румынский офицер с погонами капитана. «Макинтоши» («Полицейские!» — мелькнуло в голове у Елены) подскочили к офицеру. Елена четко увидела его профиль — по-лисьи вытянутое лицо, прямой нос, выступающий вперед подбородок. Ей показалось, что капитан метнул в ее сторону быстрый взгляд, — она тут же повернулась и, не оглядываясь, пошла обратно в город.
Минуты через две машина уехала, шум ее потонул в гуле морского прибоя. Елена свернула на поднимавшуюся вверх улочку. Здесь было тише, слышались только ее шаги. Не выдержав, оглянулась — никого.
Не замедляя шага, с неспокойно бьющимся сердцем возвращалась Елена в город. Все чаще попадались встречные, два подвыпивших румынских солдата вывалились из ворот и чуть не сбили ее с ног. Елена перешла на противоположную сторону улицы, солдаты — за ней. Попыталась скрыться в проходном дворе — не тут-то было. Она еще ускорила шаг, почти бежала — солдаты не отставали. Вот и ее дом. Елена бросилась в парадное, хотела закрыть за собой дверь на засов — он оказался сломанным. Кинулась по лестнице вверх — нагнали. Один из солдат разорвал на ней кофточку. Грязные пальцы его зашарили по груди. Закричала — солдат зажал ей рот. Отбивалась, как могла, — руками, ногами, головой, кусала провонявшую табачищем пятерню...
Раздался вдруг короткий предупреждающий свист, и руки, державшие Елену, разжались. Солдаты вытянулись перед кем-то во фрунт. На площадку поднялся офицер.
— Вон, скоты! — скомандовал он по-румынски.
Громыхая сапогами по ступеням чугунной лестницы, солдаты сбежали вниз. Офицер повернулся к Елене, заговорил на чистейшем русском языке:
— Здесь живете?
— Да, — с трудом овладела собой Елена.
Открыла дверь своей квартиры. Следом за ней вошел в прихожую и офицер:
— Вас бьет озноб... Подожду, пока успокоитесь. — Достал сигареты. — Курить разрешите?
Елена пожала плечами.
— Для такой ситуации вопрос странный, вы правы. — Закурил, кивнул в сторону убежавших солдат: — А дома — верные мужья, нежные отцы... Война делает людей скотами.
Офицер повернулся вполоборота к Елене, и она увидела тот же лисий профиль — тонкий нос, выступающий вперед подбородок. Да, это был тот самый капитан. Значит, все же следили...
Поймав на себе пристальный взгляд Елены, офицер усмехнулся:
— Форма румынская, речь русская — чему верить? Не правда ли? Но помните изречение вашего мифического соотечественника Козьмы Пруткова: человек на то и раздвоен снизу, что на двух опорах надежнее.
— У меня уже давно другое отечество, — холодно сказала Елена и протянула капитану свои документы.
— О, это лишнее... Я не полицейский, — любезно заметил офицер. Но в документы все же заглянул: — Француженка?
— Родители увезли меня из России во Францию двадцать лет назад.
— Возвращаетесь в родные края?
— Разыскиваю родственницу, — по-французски ответила Елена.
Офицер сказал, что по-французски не понимает. Елена повторила ответ по-русски, сняла пальто и вошла в комнату. Следом вошел и офицер, с любопытством оглядывая обстановку.
— Гостиницу не отапливают, переехала к кельнерше, — пояснила Елена.
Капитан поинтересовался книгами на полке. Некоторые из них были на французском и немецком языках.
— Это тоже кельнерши?
— Нет, это мое.