ем и приносила Тамара сообщения от диспетчера.
Яша Гордиенко взялся помогать слесарю Железняку, который чинил отопительную систему в станционных помещениях.
Одноногий извозчик Бунько с рассвета до позднего вечера стоял со своим рысаком где-нибудь поблизости от станции. Когда пытались его нанять, отвечал: «Занят», или заламывал такую цену, что от него отмахивались.
Наладили телефонную связь из города с примарией Нерубайского, где также были свои люди.
В дневное время на чердаке пакгауза дежурили девчата, ночью — ребята...
Никогда еще не казался Любе таким долгим ноябрьский день. Пролежала на прелой соломе будто уже целую вечность, а небо на горизонте все еще розовело.
Наконец, послышался шорох.
— Кто? — тихо спросила Люба.
— Я, — так же тихо ответил из темноты мальчишеский голос.
Яша подполз ближе.
— Ну как, страшно?
— Страшно, — призналась девушка.
— Патрули ж не заходят сюда. Чего страшного?
— А мыши-то... Знаешь сколько! Одна чуть за шиворот не залезла. И крикнуть нельзя.
— Ну, мыши не фашисты! — рассмеялся Яша. — Выкладывай, что, как? — перешел он на деловой тон.
Девушка вынула из кармана, положила перед Яшей платочек с двумя завязанными узелками.
— Что это?
— Выкладываю. Записывать не велел — так я нашла вот початок кукурузы, от него и отковыривала, чтоб не сбиться. Зернышки — танки, чешуйки — пушки.
Яша пересчитал содержимое узелков.
— Сколько гонят, гады... Танками перепахать все хотят. — Вытряхнул зерна, вернул девушке платок.
— Зачем вытряхнул-то? — огорчилась Люба.
— А что?
— Съели бы!
— С собой разве ничего не взяла? Голодная? Вот глупая... Ну и глупая же!
Достал из кармана два кусочка сахара, корку хлеба, протянул виновато девушке:
— Вот, ешь...
Сам отполз в другой угол, пригляделся к стоявшему на запасном пути эшелону. Вдоль него прохаживался румынский часовой. На платформах угадывались какие-то ящики, бутыли.
— Что в бутылях — не разглядела?
— Написано: «Олеум». Серная кислота обозначается так... Она, наверное, и есть: дождь пошел — пробка одной из бутылей задымилась.
Сдвинул Яшуня со лба кубанку.
— А побольше водички плеснуть — закипит?
— Глаза выжигает...
— Ну, посиди тогда чуток еще... Я сейчас...
К вечеру стало сырее и ветренее. Часовой ежился от холода, греясь, бил себя руками по бокам.
Яша добрался до платформы с кислотой. Пропела туго натянутая резина рогатки, звякнула пробитая слитком свинца бутыль, полилась на мокрую от дождя платформу кислота — зашипела. Подбежал Яша к часовому:
— Домнуле сентинела[2], горит!
Яша указал на окутавшуюся паром платформу. Кинулся туда часовой. Опередил его услужливый парень, попытался даже сбросить с платформы шипевшую бутыль один, но под силу ли мальчишке? Влез на платформу солдат, а нескладный парень опрокинул бутыль. Вылилась кислота вся — запенилась, закипела. Перепугавшийся парнишка бросился к водозаборному рукаву, крутанул колесо вентиля, направил на дымившуюся бутыль струю воды. Вспузырилась кислота, фонтанами брызг окатило всю платформу.
— Шо робишь? Шо робишь? — закричал часовой, закрывая лицо руками.
Но Яша знал, что «робил». К составу подбежали Алексей и его дружок Саша Чиков; полетели пузырьки с горючкой в оконца вагонов, на платформы с контейнерами и ящиками.
В жандармском управлении, в полицейпрефектуре затрезвонили телефоны — новая диверсия на железной дороге.
С первых же дней оккупации расклеены были по Одессе и ее пригородам приказы: «Каждый знающий о входах в катакомбы обязан немедленно сообщить о них в письменной форме в соответствующий полицейский участок. За невыполнение — смертная казнь».
Сотни въездов, входов, провалов, колодцев, ведущих в подземные каменоломни, знали горняки Усатова и Нерубайского — и ни одного сообщения ни немедленно, ни после.
Каратели взяли заложников, согнали в холодный сарай.
— Пока не укажете дорогу в подземный штаб партизан, не выпустим, — объявил переводчик.
Продержали людей раздетыми, голодными трое суток — не помогло.
Под дулами автоматов погнали всех к главному Нерубайскому въезду. Старики, дети, женщины... У наблюдавшего из штольни Бадаева сжалось сердце — во что бы то ни стало надо отбить людей у жандармов. Выслал к боковому выезду пулеметчиков -— решили отсечь шедших за заложниками солдат фланговым огнем. Приготовились, но нужно было выждать, пока люди подойдут к катакомбам ближе, чтобы было им куда укрыться от огня, который откроют в ответ жандармы.
Спустились заложники в балку, и, когда до въезда осталось уже несколько шагов, не выдержали люди напряжения, кинулись в штольню. С чердака крайнего дома с судорожной поспешностью застрочил пулемет. Партизаны открыли по дому ответный огонь. Но выпущенная фашистом лента все же сделала свое дело — в балке в лужах крови осталось лежать несколько человек.
Через два дня к Нерубайскому вновь подкатила машина с жандармами. Оцепили крайние дома. Арестовали восемь шахтеров, повезли якобы в Одессу. На самом деле высадили у одного из провалов степи. Прибывший с жандармами офицер оглядел всех, подошел к Кужелю, на чистейшем русском языке приказал:
— Веди к сбойке с Дальницкими шахтами!
Кужель попытался повести жандармов в ложном направлении. Офицер ударил старика перчатками по лицу.
— Думаешь, я дурак? У меня — ваша же схема, болван! — показал схему, с которой профессор сличал в музее «планчик» Кужеля.
Как могли раздобыть ее каратели? Очевидно было, что кем-то совершено предательство. Но кем?
— Веди! — еще раз приказал Кужелю офицер.
Кужель повел правильно, но через заминированную штольню, думал — взорвут ее саперы отряда, чтобы не подпустить карателей. Однако саперы медлили. Не поднималась, видно, рука на своих. А жандармы катили два пулемета, волокли ящики с толом. Как предупредить товарищей?
Потух у одного из конвоиров фонарь. Воспользовавшись темнотой, Кужель, будто споткнувшись обо что-то, упал, толкнул подгнивший крепежный столб. Посыпался с кровли песок. Крикнул Кужель:
— Задавленные шахты тут, трещит кровля, чуете? Сгинем все!
Песок струился сильнее и сильнее. Переглянулись конвоиры.
— А где ходят партизаны?
— Окольным путем, яким зразу повел! — сказал Кужель.
Горняки поняли хитрость товарища, поддакнули:
— Верно говорит старик, могила здесь! Там надо идти!
Офицер подозвал капрала, отдал ему по-румынски приказ, сам вернулся к выходу. Капрал пригрозил Кужелю:
— Буду гонять сутки, двое, пока не доведешь!
Оставалась одна надежда: видели, конечно, карателей партизаны, слышали в заминированной штольне голоса — успеют, может, устроить засаду в каком-нибудь полуобвалившемся штреке или узкой заходке. По таким местам и повел Кужель жандармов.
С каждым поворотом шахты становились теснее, ниже. У перекрестков, развилок капрал делал ногой метки. Но там, куда завел фашистов Кужель, не мудрено было заблудиться и с метками. Понял это капрал, заговорил по-другому:
— Смотри у меня! Седой не должен врать!
Но Кужель уже привел карателей к месту, заранее «оборудованному» партизанами для засады. Штрек был завален ракушечником, оставлен лишь небольшой лаз.
— Другого хода нет, — заверил карателей Иван Афанасьевич.
Капрал нахмурился:
— Хочешь обмануть?
Распорядился, чтобы солдаты связали арестованных длинной веревкой, конец ее взял себе.
Попробуй убежать теперь! По одному, марш!
Пролезли гуськом через щель арестованные, сунулся в лаз капрал — хлестнули сзади автоматные очереди. Заметались жандармы, сгрудились у лаза, но его закрыло грузное тело убитого капрала. Ни один из карателей не ушел...
Когда Иван Афанасьевич рассказал на базе обо всем случившемся, задумался и Бадаев: как попала к карателям схема? Кто предал?
Подозревать профессора, Кужеля или Гаркушу было невозможно. Оставался сторож музея — он приносил и уносил папку с картами. Неужели заметил, какую из схем рассматривали? И почему офицер подошел именно к Кужелю, а не к кому-нибудь другому? Конечно, сторож мог обрисовать и внешность Кужеля, она у старика приметная, найти можно по одним усам.
Бадаев спросил Ивана Афанасьевича, как выглядел офицер. По описанию Кужеля выходило, что это был Аргир...
Все труднее было Тамаре Шестаковой выбираться из Нерубайского в город. Приходилось пользоваться дальними обходами. Стройная, высокая, она невольно привлекала внимание солдатни. Чтобы избежать этого, Тамара одевалась похуже, завязывала лицо, делала пластыревые наклейки. Утром 16 ноября она подходила уже к станции, как вдруг из переулка вывернула машина с солдатами. Резко затормозив, шофер высунулся из кабины, стал спрашивать дорогу.
Тамара махнула рукой в нужном направлении. Машина была, видимо, неисправной: едва тронулась, заглох мотор. Шофер вышел из кабины, поднял капот.
Несколько солдат спрыгнули на землю размяться и окружили Тамару. Бесцеремонно заглянули в ее сумку, увидели семечки, бидончик с молоком, несколько вареных картофелин. Картошка была тут же съедена, бидончик пошел по рукам — пили молоко через край, торопясь, обливаясь и хохоча... Им было весело, а у Тамары от ужаса сжималось сердце: дно бидона было двойное, в тайнике — шифровка. Яша подогнал наружное донышко туго, но оно успело разработаться и при резком встряхивании могло вывалиться. А солдаты, выпив молоко, принялись перекидываться бидоном, как мячом. Наконец, он упал на землю, и Тамаре удалось схватить его. В кисть ее правой руки тупо ткнулся подкованный носок солдатского башмака, вздулся синяк, но Тамара и внимания на это не обратила. Завел, наконец, шофер машину, раздалась команда, и солдаты вскарабкались обратно в кузов. Машина скрылась за поворотом.
Тамара вздохнула с облегчением, но лицо ее все еще было бледно, а зубы отбивали мелкую дробь. Овладев собой, спохватилась: бидон пуст, пустой передавать диспетчеру нельзя. Побежала на Привоз за молоком. Деньги были не в цене, пришлось отдать за молоко платок.