Не замеченные фашистами щели в степи еще оставались, но все они были слишком далеко от базы. Скоро ли дойдет воздух окольными путями? Надо было размуровать хотя бы один из вертикальных воздушников, а их каратели охраняли круглосуточно. Воздушниками могли послужить расположенные в районе базы колодцы — оккупанты замуровали и их. Охраняли, однако, не все. У колодца, находившегося во дворе дома партизана Помялуковского, поста не было. Бадаевцы в шутку прозвали этот колодец «предательским» — у него временами тарахтела крышка. Потом сделали для воздуха отводы, и «предательский» колодец стал выручалочкой. От шахт он был в стороне, оккупанты сочли, видимо, что с базой такой дальний колодец сообщаться не может, и охраны около него не выставляли. А партизаны именно через него и поддерживали связь с верховыми разведчиками.
К этому колодцу и решили подобраться Яша и Алексей Гордиенко и Саша Чиков. С полкилометра проползли по промоинам и канавам, развалинам и пепелищам сгоревших домов. Вдоль церковной ограды подобрались, наконец, к пустырю, где был дом Помялуковского.
На крышку колодца каратели взвалили бетонную плиту. Как ее поднять?
Пока Алексей и Саша прислушивались, изучали обстановку, Яша ощупал плиту. В. центре ее была скоба, за которую цепляли крюк подъемника. Яшу осенила мысль: «Над колодцем — крепкий барабан, надежная цепь — чем не подъемник?»
Плита оказалась тяжелой, еле повернули барабан втроем; цепь даже вмялась в дерево. Подсунули три валуна. Образовавшиеся по краям щели прикрыли опавшими листьями — издали ничего подозрительного. Одного не успели сделать до обхода патрулей — открыть крышку. Патрули, как назло, почти у самого колодца расположились на перекур.
Стало светать, пришлось отползти, залечь до сумерек в кустарнике...
Неудача с расчисткой Любкиного выезда повергла находившихся в катакомбах людей в отчаяние. Бадаев видел: безразличие, чувство обреченности овладевают даже самыми выдержанными, волевыми бойцами. Люди впадают в апатию, в сонливость, как замерзающие.
Покидали силы и его самого, но он упрямо продолжал листать дневники ученого. Надо было найти хоть какую-то зацепку, пробудить в людях надежду, продержаться еще.
Воздушники! В записях профессора их упоминалось много — и старых, и пробитых сравнительно недавно. Но выбор нужно было сделать наверняка. Новая ошибка окончательно убила бы веру в спасение. Рисковать было нельзя. И Бадаев искал, искал как одержимый. Со стороны могло показаться диким: рядом угасают, как догорающие свечи, близкие ему люди, а он изучает по геологическим разрезам и схемам «агрессивность межпластовых вод, плавунов»...
— Расчищаем второй, — принял наконец решение Бадаев. — Поднять людей!
И люди, веря своему командиру, опять принялись долбить, возить на бендюжках землю, камни, расчищать подступы к воздушнику.
Потух фонарь у Бадаева. Исчиркал с десяток спичек — гаснут. Отошел в соседний забой — здесь ниже, не так дымно. Зажег, наконец, «шахтерку», колыхнулось пламя. Отчего? Может, от резкого движения руки, от дыхания? Постоял, не шевелясь, — склоняется пламя влево... Тяга? В это еще трудно было поверить. Тянуло к идущей вверх проходке. Что там? Неужели спасение?
Вошел Владимир с поднятым стеклом фонаря в проходку... Воздух! Откуда?
Свежие следы сапог, брошенная кем-то лопата, телогрейка, портупея — вещи Мурзовского. За выпивку и ухарство, сорвавшее связь с Москвой, приведшее к гибели товарища, решено было предать Мурзовского военно-полевому суду, но пока было не до этого. Все, способные еще держать лопату, работали. Работал и Петр.
Час назад он был вместе со всеми, оттаскивал, как и другие, землю из воздушника в боковые забои...
Да, это было час назад. Волоча за собой мешок грунта, Мурзовский добрался до проходки. Около нее легче дышалось. Заглянул в соседний штрек. Сюда не долетали уже ни шумы, ни голоса работавших. Могильная тишина. И вдруг тарахтение, словно застучала где-то деревянная трещотка. Мурзовский пошел на звук. Понял: тарахтит крышка «предательского» колодца. Значит, есть движение воздуха — отводы засыпали, а крышку замуровать забыли или не успели.
Узкая, выложенная ракушечником шахта. Внизу, на двадцатиметровой глубине, полированной гладью чернеет вода. Вверх — метров десять. Упираясь в стенки ногами и спиной, добраться можно. Полез.
Соскальзывали с замшелых выступов ноги, истер в кровь локти. Все же добрался. Попробовал приподнять крышку — поддается. В образовавшуюся щель шибануло. свежестью. Сразу закружилась голова, еле удержался. Несколько минут глотал воздух, как выброшенная на берег рыба. Пришел, наконец, в себя. Поднял крышку повыше, прислушался — тихо. Еще не верилось в удачу. Тряслись от волнения ноги и руки.
Хотел спуститься, позвать кого-нибудь... Лихорадочно заработала мысль: пока будет спускаться, к колодцу могут подойти патрульные. Сейчас есть возможность выбраться, а тогда? Неизвестно, что будет через минуту! Нельзя упускать случая. Быть наверху, почувствовать волю и не воспользоваться ею?!
Напрягся, втиснулся в щель по грудь. Плита качнулась на округлых валунах, отъехала чуть назад. Напрягся еще — сорвались со скользких камней ноги, плита от резкого рывка подалась обратно, придавила грудь — ни вздохнуть, ни крикнуть. Принялся стучать кулаками, ногами. Услышал же тарахтение крышки он — услышат, может, и его.
Грудь как в тисках, темнеет в глазах, не повинуются руки. Неужели все?! Дурманится сознание, явь начинает мешаться с бредом. Что-то шаркает, шуршит внизу... Мерещится? Нет, кто-то лезет, коснулся спины, втиснулся в щель рядом. Легче стало дышать.
— Держись! — Это голос Бадаева. — Упирайся ногами, не то угробимся оба!
Уперся Петр в стенки колодца коленями, но обессилели ноги. Владимир подхватил сорвавшегося уже было Петра за поясной ремень, стали спускаться.
Дерет шершавый ракушечник спину.
Вот, наконец, и лаз в штрек. Под ногами земля!
Привалились, обессиленные, к стойке. Надсадно, с хрипом, дышат оба... Нет сил выдавить и слова, по лицам струится пот.
Отдышался, наконец, Бадаев:
— Не в одиночку ли собрался?
— Стучал же...
— Застучал, когда прищучило!
— Не веришь? Разделаться со мной хочешь? — в голосе Мурзовского звучала нескрываемая ненависть. — Мог же разжать пальцы — и все! Без выстрела, без суда!
Бадаев вытер лицо платком, сказал твердо:
— Суд будет...
— Конечно! — не унимался Мурзовский. — Ее оставить наверху, меня — в катакомбы, да еще и под суд! Ау нее явочную квартирку обосновать. Все законно, благовидно...
— Вон ты что?! — Владимира передернуло. — Откуда в тебе столько мерзости? Нашел время...
— Отпусти наверх... И не скажу никому ни слова!
Владимир одернул гимнастерку, подтянул ремень.
— Кто твоим гнусным словам поверит?! — И уже совсем спокойно, устало повторил: — А суд будет!
По проходке спустились вниз. Бадаев подозвал Петренко:
— Помогите, Иван Николаевич, Мурзовскому перебазировать детей и больных к найденной им продушине. Но работающим в воздушнике о ней пока ни слова — побросают лопаты. Наверху опять подвозят баллоны, надо успеть выбраться в степь...
Весь день пролежали ребята в кустарнике. Карателей было полно в селе, удаляться же в степь они побаивались. Наскоро, чуть ли не бегом, проверяли заваленные землей провалы — и обратно. Но вот один из патрульных нагнулся, к чему-то прислушался, подозвал напарника. Посовещались, легли за бугорок.
— Что-то унюхали! Отродье собачье! — шепотом выругался Яша. — Уж не пробиваются ли снизу наши?
— Надо убрать патрульных по-тихому, — предложил Алексей.
Близились сумерки. Кустарником Алексей и Саша подобрались к солдатам. Яша, чтобы отвлечь внимание патрульных, зашумел. Солдаты спустились в полуобвалившийся окоп. Тут и кинулись им на спины Алексей и Саша.
Когда стемнело совсем, ребята подползли к месту, насторожившему карателей. Приник Алексей к земле ухом — отчетливо слышались снизу удары лопат. Прихватили одну саперную лопату с собой и ребята, стали помогать катакомбистам. Нелегко было копать затвердевшую уже от мороза землю без стука, а стук мог насторожить и шнырявших по степи оккупантов, и пробивавшихся снизу партизан. Работали поочередно чуть ли не всю ночь.
Ухнула, наконец, перемычка. Поняли в катакомбах, что кто-то копал и сверху. Притихли. Написал Яша наскоро записку, бросил вниз с,кубанкой. Бросили свои шапки Алексей и Саша... Не отозвались снизу — не совсем, видно, еще поверили: мало ли какие могут быть провокации. Тогда Яша спустился сам. И скоро все были наверху.
Измученные, полуобезумевшие от радости люди катались по терпко пахнувшей, хотя и пожухлой уже степной траве, глотали воздух, ловили порхавшие снежинки. После могильной затхлости катакомб это было сказкой, сном. «Наяву ли?» — «Наяву!»
А село ощупывали прожектора, у замурованных въездов тарахтели нагнетавшие газ компрессоры, сновали в световых пятнах черные каски. Тут, в степи, с детской безудержностью ликовала жизнь; там вершила свои могильные дела смерть.
Бадаев сидел, подставив лицо полынно-горьковатому степному ветру. Много нужно претерпеть человеку, чтобы по-настоящему оценить минуты счастья. Да, это были минуты счастья — спасены люди, не будут чугунеть их лица, хрипеть легкие, не нужно будет Мишутке напяливать душную маску противогаза. Прикрытый травой провал в степи, среди зарослей дерезы, незаметен. Открывать его будут только по ночам — выпускать дым, дышать свежим воздухом. Надолго ли, нет ли, но еще одна схватка со смертью выиграна.
Здесь выиграна, а у Гласова?! Нет, не успокоится Бадаев, пока не узнает о судьбе дальницких товарищей. Может, и у них резерв жизни исчисляется минутами. Идти в город немедленно! Идти самому. Взять с собой бойцов и обеих связных, обеих Тамар. Вот они сидят, как и он, глотают ветер... Жаль лишать их счастья, но ничего не поделаешь — к выходу надо подготовиться. Последний раз, возвращаясь из города, Шестаковой пришлось ползти к провалу в катакомбы под плащ-палаткой, на которую она для маскировки набросала травы.. Придется сделать маскировочные накидки и теперь: пучки травы приметать к плащ-палаткам нитками.