— Чья винтовка? — строго спросил гитлеровец. — Сделана в Германии?
— Романиш! — поспешно ответил локатинент и объявил провинившемуся пятьдесят плетей.
Провинность третьего солдата оказалась серьезнее: при трансляции речи фюрера, когда грянула овация и восторженные возгласы: «Хайль Гитлер!», солдат шепнул соседу: «Хальб литер»[3].
— Кто слышал? — грозно спросил немецкий офицер.
— Сам господин директор, — кивнул локатинент на австрийца.
Глаза нациста налились кровью:
— С этим поговорю сам!
После порки взвод прошагал мимо лейтенанта «строевым». Солдаты ушли, но собравшиеся тем временем у причала грузчики не расходились, о чем-то переговаривались. Елена прислушалась. В руках одного из них была газета.
— Каким должен быть ариец? — спрашивал грузчик стоявших рядом. — Не знаете?! Так слушайте. Ученый пишет, профессор! «Ариец должен быть светлый кудреволосый блондин...», — громко читал он и тихо добавлял: — Как Гитлер, например.
— «Статный, стройный...» (Как Геринг, надо понимать.) «Высокорослый...» (Как Геббельс, конечно.)...
Грузчики смеялись.
Это насторожило стоявшего еще с директорами лейтенанта. Повернувшись, он прислушался. Но грузчик читал уже другое:
— «Заводами рейха выпущены новые четырехскоростные танки...»
Гитлеровец отвернулся, грузчик тут же ввернул:
— Одна скорость передняя, три задних — для выравнивания фронтов!
«И это после экзекуции, — подумала Елена. — Фашисты стращают, а людям уже не страшно». Как-то светлее стало от этой мысли на душе, будто уже повеяло концом войны.
Но война еще шла: арестованного, с которым лейтенант собирался «поговорить сам», отвели на дальний край пирса. Послышались сухие пистолетные выстрелы. Конвойные протащили тело своего соотечественника к морю.
Затихли, молча разошлись грузчики. Опустел пирс. Только за ограждением около вагонов и платформ мелькала фигура паренька в черной форменке и кубанке. Откуда-то вдруг появился тот насмешник, что читал газету, подозвал паренька к себе.
— Что баклуши бьешь?! — кивнул в сторону дальнего причала. — Там вон «игрушки» привезли. Сунешься — нос-то и оторвет!
— Или я дурной — соваться туда! — живо ответил паренек, но насторожился.
Еще строже нахмурился грузчик:
— Кто вас, шалопаев, знает! Толкач вон под парами, — он снова кивнул, теперь уже в сторону маневрового паровоза, — машинист отлучился куда-то... Начнете колесики, ручки вертеть — в «игрушки» те толкач и вгоните. А там их — во! — он поднял руку выше головы.
По лицу грузчика скользнула лукавая усмешка. Догадкой сверкнули сметливые глаза паренька. С минуту он еще постоял, не сводя с грузчика пытливо-настороженного взгляда, потом зашел за штабель ящиков, негромко свистнул.
К нему подбежала девчушка — меньше его, такая же смуглолицая, с такими же черными, вразлет бровями. Паренек что-то сказал ей. Со всех ног пустилась девочка в город. Вскоре из-за штабелей появился еще подросток — повыше и поплечистее...
Но не удалось Елене понаблюдать за ребятами до конца — буксир отошел от причала. Издали порт казался еще безлюднее. Грудами руин, беспорядочными свалками выглядели отсюда разрушенные элеваторы, портовые здания. Одиноко покачивались на рейде осиротевшие сейнеры, над ними кружились чайки. Тощими змейками извивались редкие дымки...
И вдруг словно огненная лава обрушилась на дальний причал, заволокло все клубящимся черным дымом.
И как будто вновь услышала Елена в страшном грохоте насмешливый голос: «Начнете колесики, ручки вертеть — в «игрушки» те толкач и вгоните». Увидела в мечущихся языках пламени сметливые, настороженные глаза паренька, тоненькую, как былинка, девочку...
Федоровича среди ночи вызвали к следователю по особо важным делам. За время осады Нерубайских катакомб его вызывали уже трижды. И всегда одно и то же: следователь протягивал Федоровичу несколько пронумерованных листов чистой бумаги и просил: «Фамилии, адреса явочных квартир пишите как можно разборчивее».
И Федорович писал, утешая себя тем, что выдает малозначащие, второстепенные факты... Но что-то писать все же приходилось, и это «что-то» неумолимо, неотвратимо разрасталось... Заставляли уже не только писать, но и действовать — потребовали подобрать новую квартиру, в которую можно было бы проникнуть из соседнего здания.
С каждой новой встречей следователь становился в обращении с Федоровичем бесцеремоннее и грубее, а в ту ночь заявил прямо:
— Знаете пословицу: «Коготок увяз — всей птичке пропасть»? Для своих вы давно уже предатель. И с нами продолжаете ловчить — барахтаетесь между двумя берегами. Так вот...
Следователь отодвинул папки с делами в сторону.
— Не были в отряде почти два месяца...
— В каком отряде?
— Не прикидывайтесь, что не понимаете. Мы знаем все. Спуститесь сегодня же.
— Куда?
— В катакомбы, разумеется, — не в винный погребок.
У Федоровича холодно сжалось сердце.
— Но там, говорят, после газа не осталось в живых и мыши.
— Вот и проверите!
— Один заплутаюсь! — все еще пытался отвертеться Федорович.
— Возьмете провожатого — вы же командир. Не вздумайте вернуться с полпути, — предупредил гестаповец. — Подробнейшие данные с самой базы: количество и состояние людей, боеприпасов, оружия, запасы продовольствия и шифр... Добудете его любой ценой, слышите? Любой ценой!
Следователь приоткрыл дверь в соседнюю комнату, распорядился приготовить «стул». Федорович покосился на опутанное цепями и проводами зловещее кресло.
— Привыкайте! — хладнокровно бросил ему следователь. — Понадобится нам ваша помощь и при допросах.
В холодной испарине вышел Федорович в коридор. «Помощь при допросах...» Мало им, что стал предателем, хотят сделать еще и подручным палача?! Нет! На это он не пойдет. В катакомбы спустится, а в комнату пыток не ступит и ногой. Должны же они понять: он за всю жизнь не убил, как говорится, и мухи, собирал бездомных собак, не переносил, когда топили щенков. Нет, нет... На этот раз мерзкому страху он не поддастся. Да и вернется ли еще живым из катакомб...
Шифр... Как добыть его? Единственный реальный шанс — Мурзовский. Уходя в катакомбы, он, как другу, намекал Федоровичу насчет легализации. «Тебе, Антон, наверху будет виднее, так ты сообразуйся. Галсы ведь могут быть разными». Такого «галса» он, конечно, в виду не имел, но если действительно «уже знают всё»... Мысли ворочались в голове Федоровича, как тяжелые жернова.
Взять провожатого — его, конечно, приметят... Очередное предательство. Кого же? Надо избавляться от Якова и Алексея. Теперь услужливые братья, как бельмо на глазу. От них он просто уже вынужден избавиться.
В связи с крупными диверсиями в порту несколько карательных подразделений из Нерубайского и Усатова были отозваны, патрулей и часовых в этих селах стало меньше. По ночам, строжайше соблюдая маскировку, партизаны размуровывали забетонированные карателями выходы из шахт.
В каждом выходе между двумя стенками подвешены были ящики с толом. От взрывателей к камням стенок тянулись тончайшие проволочки — паутина смерти: тронь такой камень, потяни хоть одну из проволочек — и взрыв! Действовали осторожно: пробивали отверстие над внутренней стенкой или рядом с ней, кто-нибудь из бойцов-саперов просовывал через него руку, нащупывал смертоносную проволочку, скользя по ней пальцами, добирался до взрывателя и вынимал его. Сноровка и пальцы хирурга требовались для такой операции. Затем делали небольшой пролом, ящик потрошили, засыпали песком и оставляли на месте. Пролом закладывали опять камнями.
Землю у каждого выхода каратели посыпали золой — делали своеобразные контрольно-следовые полосы. Но золы у партизан было немало и своей. Собираясь наверх, они прихватывали ее с собой, присыпали и заметали следы метелкой.
Обстановка в подземном лагере изменилась, у людей поднялось настроение.
Бодрым, веселым был и Бадаев. Каждое утро обтирался до пояса холодной родниковой водой. По вечерам собирал всех, читал сводки, принятые по радио с Большой земли. А однажды подозвал ребят:
— Что-то давненько не слышно у нас музыки?
Приказал самому меньшему:
— Ну-ка, Мишутка, распорядись!
Ребята приволокли патефон. Заржавевшая пружина его заскрипела.
— Дегтю просит музыка ваша! — засмеялся Бадаев.
Рассмеялись и ребята. Повеселели, глядя на ребят, взрослые.
Вытащили из ящика заплесневевшие от сырости пластинки, поставили «Песенку водовоза». Пружина не тянула, раскручиваться пластинке помогали пальцами; песня от этого получалась еще смешнее — будто начинал ее пропитой, гудящий бас, а кончал пискливый тенор.
— На свалку вертелку вашу пора, в металлолом, — посмеялся опять Бадаев и рассказал, как собирали металлолом перед войной в Германии.
Открыл кампанию сам Гитлер: сдал в утиль отлитые из меди ворота рейхсканцелярии и свой бронзовый бюст. Пришлось тащить собственные бюсты в утиль и приспешникам фюрера. Потащили их и жители Берлина. Финал был скандальным: чуть ли не из каждой кучи утиля торчали бюсты главарей рейха — ведь отливали их, не скупясь, много лет...
— Так что половина дела была сделана еще до войны, — шутливо заключил Бадаев, — копии на свалку снесены, осталось перетаскать оригиналы! — Переждал смех и добавил: — Гитлер, кстати, начал уже и эту кампанию — списал в утиль после поражения под Москвой целую кучу генералов! Металлолома много — в крестах были и груди и животы!
Ребята очистили от плесени и ржавчины патефон, смазали пружину, поставили любимую Бадаева «По диким степям Забайкалья...» Подпевали все. Особенно хорошо получался дуэт дяди Бадаева и Мишутки. Поскольку певцам в дуэте полагается стоять рядом, а Мишутка был еще очень мал, дядя Бадаев усадил его на колени. Тянул Мишутка, конечно, «не в жилу», но ведь дуэтом он пел впервые...