Весело было в ту ночь в катакомбах. Заводили патефон, пели чуть ли не до рассвета. Потом Бадаев сел на свой топчан и принялся писать.
Общая тетрадь, перевязанный шелковым шнурком тоненький карандаш. Поначалу думали: ведет человек дневник. Оказалось: писал жене и детям письма.
Никуда письма эти не уходили, оставались в тетради. Из соображений конспирации их нельзя было не только адресовать, но и подписывать.
Когда, где найдут письма своих адресатов? И найдут ли вообще?
Но так легче — пишет человек и будто беседует с родными, близкими. Понимали это в катакомбах, старались в такие минуты не мешать. И на этот раз ушли потихоньку все, кроме распевшейся детворы...
«Легко на сердце от песни веселой», — старались перекричать друг друга ребята. А маленький, перевязанный шелковым шнурком карандаш бегал по линейкам ученической тетради: «Как-то там мой Шурик? Ходит ли в школу, хорошо ли учится? Хочется, чтобы это было так. А как ведет себя Люсеночек? Помогает ли маме? Несмотря на всю тяжесть твоего положения, Тося, думаю, что ребята доставляют тебе радость. Как не хватает этой радости сейчас мне!.. Из происходящего сейчас дети еще ничего не понимают, но пусть знают — отец не опозорит их будущее. Что бы ни случилось, Тося, воспитай в них лютую ненависть к фашизму, любовь к своему народу и труду...
Далек день, разлучивший нас, и сколько еще дней разлуки впереди?!»
Бадаев перевернул страницу — оказалась последней. Много же понадобится конвертов... Уж не послать ли при случае все письма разом — бандеролью? Завтра начнет третью тетрадь...
Но «завтра» было полно новых событий.
Вернувшись от следователя, Федорович разбудил спавшего еще Яшу.
— Болит, Яшуня, душа за бадаевцев. Ослабили будто охрану-то. Попробуем, может, спустимся?
Прихватили противогазы, отправились.
Нерубайское и в самом деле будто обезлюдело: часовых не было, прохаживались только патрульные, подобраться к замурованным входам не составляло труда. Но Яков заходить в село отказался наотрез, привел Федоровича к тщательно замаскированному провалу в степи. Спустились по свежерасчищенному колодцу в штрек, запетляли по узким сырым проходкам. Вначале в них пахло только мокрой глиной, плесенью да дымом, но вот шибануло сенной прелью: не выветрился газ. Натянули маски противогазов. Сквозь мутные очки подземелье стало казаться еще более темным, тесным, давящим, как могила. Стукнулся Федорович головой о какой-то выступ — шлепнулись под ноги трупики трех отравленных газом летучих мышей. Крылья судорожно вытянуты, в разинутых ртах мученический оскал крошечных зубов.
Федоровича передернуло — одетой в черный саван смертью показалась собственная тень... Кого найдут, что увидят они в лагере?
И вдруг властный, уверенный окрик: «Кто идет? Пароль?»
Лагерь жил по тому же четкому, строгому распорядку.
Посерели у людей лица, впали щеки, но уверенностью и спокойствием светились глаза. Мишутка подскочил к Яше, деловито сообщил:
— Фашисты душили, душили нас и не задушили!
Погрозив кулачком в темноту, прижался к Яшиной руке:
— А ты пахнешь ветром... — Тут же похвастался: — Теперь и мы дышим ветром каждую ночь.
— «Хвоста» не привели? — строго спросил пришедших Бадаев.
— Нет, — заверил Яша, — в степи ни души. Считают, что газами вас прикончили.
— Это хорошо, — усмехнулся Бадаев.
Федорович принес массу новостей: опять взрыв в порту, в бывшем Доме Красной Армии организован «Союз ветеранов деникинской армии».
В шифровке, которую принес Яша, об этом же «союзе» сообщал примарь Нерубайского: «Ветераны» — переодетые полицейские».
Это заметил и Яков:
— Топают, подонки, будто гоняли их строевым вчера, а не двадцать лет назад.
В подвал Дома Красной Армии сгружали уголь. Ребята из Яшиного отряда подрядились помогать рабочим и подложили под стены тол. Но взрывать дом категорически запретил Федорович. «В таких вещах анархию разводить нельзя. Нужно согласовать с советом отряда». Затем-де и спустился с Яшей в катакомбы.
Яков видел объявление, приглашавшее «ветеранов-деникинцев» на встречу с «особой императорского двора».
— Вот эту «дворовую особу» со всеми подонками и взорвать бы, — горячился Яков.
— Когда, в какие часы собираются? — спросил Бадаев.
— Девятого февраля в семь тридцать утра... Видать, и «особа» встает по-казарменному.
Упускать случай не следовало, тем более, что взрывчатка была уже подложена. Вместе с этой операцией Бадаев намеревался предпринять новую попытку вывести остававшихся еще в шахтах Дальника гласовцев. Сделать это, если не будет иной возможности, он предполагал вооруженным налетом. Поэтому назначил на восьмое февраля сбор командиров и подрывников городского отряда.
— Квартиру я сменил, — сообщил Федорович. — За старой, мне кажется, следят.
Он достал небольшой планчик и пояснил:
— Квартира, правда, на четвертом этаже, но имеет четыре выхода— в переулок, во двор, на чердак и через ванную в шахту вентиляции. Шахта выведена из подвального овощехранилища на крышу. Яков смастерил в ней блок: хочешь — поднимайся на крышу, хочешь — спускайся в подвал.
Бадаев посмотрел план новой явочной квартиры и повел Яшу к саперам подземного лагеря — нужно было продумать механику взрыва.
Федорович подсел к Мурзовскому — наконец-то они остались одни.
— Ну как, старина? — спросил друга Федорович.
— Не могу, — признался тот. — Ты вот наверху — казалось бы, и опаснее... Но видишь врага, видишь опасность, можешь сориентироваться... А тут, как в западне, — сиди и жди, когда задушат газами или затопят, как сусликов... Вытащи! — взмолился Петр. — Легализуй... Нет ничего страшнее неизвестности...
«Те же «чистые листы», — невольно подумалось Федоровичу, — тот же страх перед неизвестностью».
Ему стало даже как-то легче — значит, не один он в тисках страха.
— Сдают нервишки? — спросил он Петра насмешливо.
Тот мотнул головой и даже рванул ворот гимнастерки.
— Психически не могу... Видеть должен... Хоть верную смерть, но видеть!
— Увидеть не мудрено, — глухо отозвался Федорович.
Мурзовский настороженно огляделся по сторонам, спросил полушепотом:
— Насчет легализации что-нибудь предпринял?
Федорович отвел бегающие глаза.
— Требуют, понимаешь...
— Чего?
— Какого-нибудь... — трудно подбирались слова, — содействия, что ли...
— Например?
Страшно было Федоровичу договаривать:
— Например... шифр...
Мурзовский смотрел несколько мгновений ошалело, потом схватил Федоровича за грудки:
— Ты что ж, легализовался... в гестапо?!
— Известно было все, раскрыто до меня, — залепетал Федорович. Да и заменить можно потом шифр-то...
Мурзовский выхватил пистолет, но что-то его вдруг остановило.
— Известно, говоришь, раскрыто? Поклянись!
— Клянусь! — прохрипел Федорович.
Мурзовский сунул пистолет в карман, задумался.
У Федоровича стучали зубы.
Мурзовский лихорадочно обдумывал ситуацию. Если схвачена ниточка, могут размотать весь клубок... Но пока живет и действует отряд, ищейкам гестапо нужен шифр. Очень нужен. На такой капиталец можно, пожалуй, купить и жизнь, если в катакомбах все будет обречено уже на гибель. Но не Мурзовский поработает на Федоровича, а Федорович на Мурзовского.
В отсутствие Бадаева код хранится в сейфе у радиста Глушко. Глушко стал изрядно выпивать — видно, тоже сдают нервишки... Можно будет...
— Так говоришь, шифр? — уже спокойно заговорил Мурзовский. — Губа у них не дура. Что ж, будет, скажи, шифр, но при условии...
— Каком?
— Легализация и охранная за подписью самого шефа гестапо. На меньшее не пойду. Так слово в слово и отбарабань, посмотрим, как среагируют.
Подтянул Федоровича за лацканы пиджака.
— А смухлюешь — выдам со всеми потрохами Бадаеву. — Сунул под нос Федоровичу кулак. — Вот где теперь ты у меня. Уразумел?
Почти два месяца прожила Елена в глухом поселке за Большим Фонтаном. От Бадаева за это время не было никаких вестей. Елена не выдержала: решила съездить в Одессу, сходить по адресу, который Бадаев дал ей как аварийную явку. Взяла у хозяйки полушубок, платок, оделась по-крестьянски.
Адрес привел ее на Нежинскую, в слесарную мастерскую. Часа два приглядывалась — ни единого посетителя. У окна мелькала лишь сутулая фигура лысоватого мужчины. Показался знакомым, вспомнила — видела его с Петром в августе в санатории имени Дзержинского.
«Если был там при формировании отрядов, значит, какое-то отношение имеет», — рассудила Елена.
Вошла. Услышала за перегородкой приглушенные голоса. Спросила: «Тетя Кира не заходила?»
Мужчина засуетился:
— Должна прийти. Сейчас узнаю, когда, — ушел в соседнюю комнату.
Через минуту вернулся:
— Придется подождать. На улице холодно, располагайтесь здесь! — поставил стул к окну.
Елена и в самом деле так намерзлась, что торчать на улице больше не могла.
Помещение было полуподвальным. Окно только наполовину возвышалось над панелью. Проходивших мимо видно было до пояса. Странно выглядели шагавшие половинки людей. Вразвалку, с корзиной в руках проковыляла полная женщина, шаркающей походкой прошел полицай, проскрипел жесткими сапогами немецкий офицер.
И вдруг много ног... Шум, гвалт...
Через застекленную дверь было виднее — Елена подошла к ней.
По мостовой медленно, как на похоронах, прошли четыре жандарма. С минуту середина улицы была пуста...
И вот показалась оцепленная солдатами вереница оборванных, истерзанных людей. Елене видны были их ноги — босые, кровоточащие, закованные в кандалы. Шли арестованные по два в ряд, кренясь вперед, как тянущие лямку бурлаки. Руки у всех были за спиной. Через наручники пропущен длинный конец тяжело провисавшей проволоки. Эту «лямку» и тянули арестованные вывернутыми назад руками. На припорошенной снегом мостовой оставались пятна крови.