Но ни плача, ни вопля, ни даже стона — сжатые губы, спокойные лица.
Рядом с бородатым стариком прогромыхал кандалами подросток. Что-то знакомое уловила Елена в его движениях, облике... Морская форменка, кубанка, черные вразлет брови — да, это он, паренек, которого она видела в порту. И Елена словно вновь услышала его деловитый, по-мальчишески срывающийся голос, раскатившийся над портом грохот взрыва...
За подростком с поднятыми, даже откинутыми назад головами шли две женщины. Ветер трепал их волосы, тяжелые, слипшиеся от крови пряди свисали на лица — с трудом узнала Елена в одной из них Тамару Межигурскую.
Рванула дверь, звякнул и захлебнулся колокольчик.
Выскочив на улицу, Елена протиснулась через толпу и поймала вдруг на себе взгляд знакомых глаз. Бадаев... Смотрела и не могла поверить: оборванный, истерзанный, с опухшим, в синяках лицом... Еще бы, кажется, мгновенье — и бросилась, прорвалась сквозь строй солдат, вцепилась бы в страшные оковы, грызла бы проклятые цепи зубами. Но Бадаев словно понял — остановил ее резким, волевым взглядом. И тут же потушил его. Смотрел и будто уже не видел...
Елене казалось, что в сердце у нее запеклась кровь, окаменели руки и ноги. Стояла неподвижно, с трудом осмысливая, что происходит.
Проплыл частоколом штыков строй солдат, откатился жуткий лязг цепей. Она все стояла, будто примороженная. Как в полусне, услышала:
— Вынужден арестовать вас. Хуже, если это сделают другие.
Обернулась, сзади стоял Аргир. «Выследил», — как-то безразлично подумала Елена.
— Пройдемте на вашу настоящую квартиру!
Из слесарной мастерской вышли два солдата; не нагоняя Аргира и Елену, двинулись следом.
В квартире все оказалось разбросанным, перевернутым. В полумраке Елена споткнулась о валявшуюся на полу крышку пианино — исковеркано было и оно.
По металлическим ступеням лестницы прогремели сапоги солдат, в дверях появились те двое.
— Вынужден отдать приказ об обыске, — сухо сказал Аргир.
— Отдавайте! — все так же безразлично отозвалась Елена...
Вот они входят, вандалы двадцатого века, трясут, швыряют вещи, перевернули комод. Перевернут, конечно, и пианино.
Елена невольно, словно прощаясь, тронула клавиатуру. Вот надломленная с уголка клавиша, которую она мысленно называла «лунной», потому что с нее начинала «Лунную сонату».
А на эти клавиши клала пальцы для первого аккорда «Испанского каприччио»...
Солдаты рылись в прихожей. Аргир подошел к Елене — он явно хотел о чем-то спросить.
— Вас тревожит тот «деловой разговор»? — опередила его Елена.
— Разумеется, вы передали его в Москву?
— Да. И в любую минуту о нем может узнать гестапо.
— Надеюсь, понимаете, чем это грозит вам?!
— Тем же, чем и вам!
— Что я должен сделать, чтобы этого не случилось?
— Освободить моих товарищей,
— Это нереально. Могу лишь способствовать переводу на Канатную — в тюрьму с менее строгим режимом...
Елена молчала.
За стеной гремели вандалы двадцатого столетия...
Его втащили, как мешок, швырнули в темный угол подвала, на охапку соломы, мокрую от стекавшей со стен воды. Громыхнули о цементный пол кандалы. Человек глухо застонал:
— Пить! Пить!
Владимир открыл глаза. Он и сам был в полубеспамятстве — допросы, пытки каждую ночь. Какой по счету была минувшая? Десятой, двадцатой? На каждом допросе одно и то же — свист плетей, «говори, говори, собака!»
И каждый день в подвал втаскивают новых и новых людей. Кладут лицом к стене, и при попытке повернуться, заговорить с соседом карцерный охранник бьет их ногами или прикладом.
Но сейчас, кроме Владимира, в подвале никого не было — всех увели к следователю. Ушли и втащившие «новичка» конвойные, закрыли наглухо дверь.
Непроглядным стал сумрак подвала. У Владимира разламывалась голова, ныли от ударов по жилам руки, болела изрубцованная спина. Но человек, лежавший в углу, просил пить. Превозмогая боль, Владимир встал, добрел, волоча тяжелые кандалы, до бочки, зачерпнул ковш застоявшейся, затхлой воды.
Жадно прильнул узник к ковшу. Но, хлебнув, выплюнул, отвернулся к стене, застонал.
«Выбиты зубы», — подумал Бадаев.
Опустился рядом на солому, пригляделся. Сутуло покатые плечи, лысая, подбритая по бокам голова — Федорович! Теперь Владимир узнал и его голос. Все сидевшие во внутренней тюрьме сигуранцы простуженно хрипели, кашляли. У Федоровича хрипоты не чувствовалось, хотя арестован был вместе со всеми...
Та вьюжная февральская ночь не выходила у Владимира из головы. Вновь и вновь перебирал он в памяти загадочные обстоятельства ареста. Должны были собраться командиры и подрывники городского отряда — предстояло две операции: взрыв дома, в котором намечалось сборище «ветеранов деникинской армии», и вывод остававшихся еще в катакомбах Дальника гласовцев.
Бадаева и Межигурскую в новую квартиру Федоровича Яша провел чердаками с соседней улицы. Даже сам Федорович удивился: «Явились пред очи, как духи». Вскоре пришли Алексей Гордиенко и трое ребят из Яшиного отряда.
В конспиративном отношении подобранная Федоровичем квартира была неплохой: двор имел двойные ворота, двери парадного, черной лестницы и квартиры запирались на замки и цепочки.
Внезапное появление жандармов, казалось, было исключено. И все же они появились внезапно, тоже «как духи», через какой-то пожарный ход из соседнего здания. Заполнили прихожую, отрезав сразу все выходы. Офицер обрушился на Федоровича.
— Зачем на дверях цепочки?! Не знаешь распоряжения коменданта: ворота, парадные должны быть всегда открыты. Заплатишь штраф!
Затем объявил, что проводит комендантскую проверку, потребовал документы. Оглядел бегло комнаты и собрался уже уходить, когда один из жандармов подскочил к нему с найденным якобы у кого-то из ребят пистолетом.
— О, — воскликнул офицер, — это меняет дело! Хозяина квартиры и владельца оружия обязан арестовать, остальных прошу в качестве свидетелей.
Кроме пожарного хода, о котором не знали почему-то ни Федорович, ни Яша, все выглядело правдоподобным: комендантские проверки проводились часто, и, если находили оружие, в полицию доставляли всех проживавших и оказавшихся в квартире — Владимир сам читал на этот счет циркуляр.
Только внизу, увидев солдат, стоявших под окнами с растянутым полотнищем брезента, понял он, что «комендантская проверка» — заранее подготовленная ловушка.
Совершено было предательство. Но кем? Месяц не выходил у Владимира из головы этот вопрос. Страдал бы только он один, а то ведь и доверившиеся ему люди. Сознание вины перед ними было страшнее пыток. Где проглядел? Кого не рассмотрел вовремя?
Всех оставили в ту вьюжную февральскую ночь во внутренней тюрьме сигуранцы. Ребят из Яшиного отряда разместили в общих камерах на втором этаже, Межигурскую — в одиночке, Бадаева — в подвальном карцере, Федоровича — в комендантском изоляторе.
Однажды, правда, Владимиру показалось, что в изолятор, где сидел Федорович, прошла с какими-то свертками его жена. Но что не привидится после пыток, когда явь путается с бредом...
Снова застонал Федорович, попросил курить. Владимир отполз к нарам, долго и упорно шарил там. Вернулся с окурком, двумя спичками, кусочком серника. Как самому избавлению, обрадовался Федорович окурку, судорожно схватил его. Но при свете спички вымазанное грязью лицо Федоровича показалось Владимиру отнюдь не синюшным, как у тех, кто хоть раз побывал на следствии. По-прежнему розовели его щеки, не выглядела свалявшейся отросшая борода, а усы и голова были явно подбриты.
Будто нечаянно Владимир уронил спичку, чиркнул вторую, скосил глаза сначала на руки, потом на ноги арестованного. Перехватил его взгляд Федорович:
— Вот... надели цацки. Стреножили!
— Давно?
— Как и тебя, сразу же!
— А привычкам своим, вижу, не изменяешь — усы подбриты, — заметил Владимир. — Как умудряешься с «цацками»-то?
— Нужда научит... Обломыш лезвчя нашел, им трохи и подскоблился. К носу торчмя растут — щекочут, окаянные.
— И голову обломышем скоблил?
Поперхнулся дымом, закашлял Федорович:
— Голову сами... от вшивости. Вас разве не брили?
— Нет, — глухо отозвался Владимир. —У нас обслуживание хуже: манжетов под кандалы не дают!
— Каких манжетов, что ерундишь?
— Стреножили, говоришь, как и меня? Сразу же? — спокойно продолжал Владимир. — У меня «цацки» кости переели — у тебя нет и потертостей. Дебелая шкура!
Бадаев встал, громыхнул цепями.
Почуял недоброе Федорович, метнулся к окованной железом двери, забарабанил что было сил кулаками.
Страшным возмездием надвигался на него истерзанный, полный гневной решимости Бадаев. Жутко лязгали цепи. Каменной поступью казались Федоровичу шаркавшие по цементному полу тяжелые шаги Бадаева.
— Не один я... есть и другой, — пустился на хитрость провокатор.
Замерли взметнувшиеся руки Владимира.
— Кто?!
— На тебе кандалы, на мне они двойные! Тебе переели кости, мне — душу, — забормотал Федорович.
— Ловчишь, выигрываешь время! — Владимир опять замахнулся цепями.
Федорович вывернулся из-под удара, метнулся за бочку. Захлестнул Владимир наручниками предателя за шею, рванул — потемнело от боли в глазах у самого.
Распахнулась дверь. Удар приклада свалил Владимира. Видел только, как рухнул в бочку головой Федорович, как кинулись его вытаскивать... И все заплыло чернотой.
Очнулся от вылитого на голову ведра воды. Прошло, видимо, немало времени — на полу и нарах лежали вернувшиеся с допроса товарищи. Над Владимиром стоял конвоир.
— Вставай, к следователю!
На столе перед следователем, как всегда, лежали разной толщины железные прутья и трубы, резиновая дубинка, свинчатка. Рядом сидел Федорович, уже без кандалов и наручников. Остался жив. На шее только синел след цепи.
Бадаева подвели к столу.