— Последнее выполню с удовольствием, — бросил в ответ инженер и двинулся к выходу.
Но не проронивший за все время ни слова хмурый Суворов преградил ему дорогу.
Несколько секунд все молчали.
— Хорошо, — процедил сквозь зубы инженер, — требования коммуны будут удовлетворены, но при условии стопроцентного выхода на работу.
Суворов отошел от дверей.
Как только стихли шаги управленцев, комната взорвалась смехом. Ребята остаются ребятами, если им и по двадцать. Сразу же у всех поднялось настроение, началась возня. Потом принялись трясти корзины, обшарили тумбочки. Нашлись сухари, черствые булки, вывалявшиеся в махорке куски сахара — новый повод для смеха:
— Крепче будет заварка!
Вскипятили чай, напились. Завели будильник, улеглись спать. Вынул Володя залежавшееся в тумбочке письмо домой. Надо бы закончить, да смыкаются отяжелевшие от усталости веки.
Подошел лежавший весь вечер на кровати вагонщик Тишин. Все спорили, горячились, а он притворялся спящим. Парень — себе на уме. В коммуну не вступил. Каждую субботу получал посылки, прятал — единственная в комнате тумбочка оставалась еще под замком. Ее так и прозвали: «единоличный сектор». Поесть парень любил. Вот и сейчас подсел к Молодцову с куском сала — режет, ест с ножа. Протянул кусочек:
— Хочешь?
Владимир отказался.
Хмыкнул Тишин смущенно, съел отрезанный ломтик сала сам, сказал:
— Смотрю вот на тебя — дельным бы в деревне хозяином был... Хватка крепкая... А затеял коммунию какую-то! Бездельникам да лодырям в коммунии только и житье!
— Слушай, ты! — возмутился Володя. — Будешь тут еще и агитировать против коммуны? Замахал руками Тишин:
— Скажет тоже! Ни против чего я не агитирую... О хозяйстве говорю... Хозяйствовать люблю.
— Ну и хозяйствовал бы. Чего на рудник принесло?
— Да батя все... Надо, говорит, чтобы в семье рабочий человек был. Понимаешь?
— Зачем?
Огляделся Тишин, шепнул Молодцову на ухо:
— Не раскулачивают таких. — И вдруг испугался своей откровенности. — Только смотри! Я как на духу. — Помолчал, добавил: — Располагаешь... сам не знаю, чем... Салом вот брезгуешь. Есть хочешь, а не берешь. Сторониться бы тебя, ан нет... Располагаешь...
— Чудной ты, Тишин, — нахмурился Молодцов. — Один, с замками своими. Жалко тебя. Не может человек в одиночку. Трудно будет тебе, Тишин. Приставай, пока не поздно, к пролетарскому берегу...
— Кабы он у вас кисельным был, берег-то, а реки — молочными. А то голь да вша, в кармане ни шиша! — опять заговорил Тишин явно с чужого голоса.
Достал ситцевый кисет, скрутил цигарку, спросил Владимира:
— Табачку-то запас?
— Это еще зачем?
— Да говорят-поговаривают, — прищурил хитро глаза. — Про вредителев слыхал? Спорили, шумели вы тут, а по радио объявили: передадут в половине одиннадцатого про все их дела...
Глянул Володя на часы, надел наушники. Действительно: начали через несколько минут передавать обвинительное заключение по делу так называемой «Промпартии». Эта контрреволюционная организация, занимавшаяся вредительством в промышленности, сблокировалась с парижским белоэмигрантским союзом русских промышленников, с кулацко-эсеровским охвостьем внутри страны, получала помощь от Англии и Франции.
Еще в мировую войну французский президент Пуанкаре снискал себе зловещую кличку: «Пуанкаре — война». Володя помнил, как жгли на пионерских кострах символ войны — одетое во фрак и цилиндр чучело. Его делали похожим на Пуанкаре.
Обвинительное заключение по делу «Промпартии» вскрывало факты «тайной войны» — еще более гнусной, чем открытая. Вредители из Госплана закупали угледробильные мельницы французской фирмы «Резо-мотор». Фирма прославленная — кто будет против оснащения электростанций новейшим оборудованием и кому придет в голову, что известные всему миру мельницы непригодны для подмосковных углей, что содержащиеся в подмосковном угле крошечные крупицы колчедана сведут на нет и механизацию электростанций, и энтузиазм тысячной армии шахтеров.
Каждые сто пятьдесят часов выходили из строя мельницы — и поди докопайся до причины, если незначительные примеси в составе углей исследовательским лабораториям разрешено было не указывать...
Чуть ли не во все отрасли промышленности проникло ядовитое жало вредительства.
Десять дней длился процесс.
Сообщения коллегии ОГПУ с волнением читали в газетах, слушали по радио. С подозрением стали посматривать шахтеры Бобрик-Донского и на некоторых своих управленцев.
«Комсомольская правда» опубликовала статью, в которой было подсчитано, во что обошлась шахте семь-бис бесхозяйственность руководителей рудоуправления. Два месяца велось расследование. Десятника Курапова за скандальную историю с рельсами уволили. Собрали по поводу статьи производственную летучку. Открыл ее главный инженер.
— Показуха, обман — то же вредительство! — гневно заявил он. — Обманщикам среди нас не место!
Неподвижным взглядом смотрел уволенный десятник на пылкого оратора. Обсудили статью, разошлись... В проходной Куранова попросили оставить пропуск. Сорок лет катали визгливые клети Курапова вверх-вниз, вверх-вниз. И вот навсегда захлопнулась для него решетка проходной.
Сорок лет... Березовая рощица над шахтой то шумела зеленой листвой, то кудрявилась на морозе инеем, а в огороженной горбылями нарядной день и ночь мигали задыхавшиеся от недостатка кислорода шахтерские лампы. Сорок лет — и все перечеркнуто..
Как в полусне, вышел Курапов на улицу. У поселка его нагнал зять.
— Зайдем, пропустим по одной — полегчает!
Зашли в пивную. Не пил Курапов больше стопки никогда, а тут с горя опрокинул стакан. Поплыли в облаках дыма грязные стены пивной...
Выгнали... Он ли не служил им? Хоть с той же помойной... Оказалась ведь прямо над седьмым штреком. Промоет вода кровлю — и беда. Сказал главному — тот аж побелел: «Ошибка в проектировании получилась... Ты, Курапов, молчи... Помпу поставим». Вот уже вторую неделю день и ночь качает воду из помойной помпа, а рукава брезентовые, старые — долго ль старому рукаву прохудиться... Человека для присмотра выделить не позволили — никакой чтоб огласки... Сам и присматривал за рукавами...
Слушает Губачев пьяные излияния тестя, соображает что-то.
— А чьи под помойной забои?
— Суворова и Молодцова...
— Вот и окрестить бы коммунию водичкой... А то видишь как — они в ударниках, а тебя — за ворота.
Как тень появился у стола спившийся откатчик Чаша. Был парень — грудь колесом, черный с синевой чуб. Съела «горькая». Шкалики, поллитровки, а там и «запойные» пошли. Пришлось Курапову писать на Чашу докладную. Плакал парень пьяными слезами: «Вышвыриваешь?» А теперь вот вышвырнули самого. Налил Курапов Чаше полстакана водки. Затряслись у пьяницы руки — выпил одним глотком. Губачев налил еще, выпил с Чашей сам. Усадил рядом:
— Есть, кореш, разговор!
Свернули цигарки, закурили.
На седьмой-бис шла богатая жила. Уголь давил, тек сам с уступов, с боков. Скрежетали лопаты, повизгивали вагонетки, торопливо стучали топоры крепильщиков.
Суворов, Маркелов, Молодцов, Почаев скинули с себя все, до маек. Сохли губы, сохло во рту. Лица лоснятся от черной угольной пыли, белеют только зубы...
— Шевелись, братва! — поторапливал своих вагонщиков Суворов. — Ноне подзаработаем!
Не хватило крепежных стоек. Суворов подозвал Тишина:
— Лезь, Тимоха, через сбойку наверх. Брошенные забои там. Остался, может, заготовленный кругляк — скинешь.
Смена подходила к концу, решили остаться на пересменок — не часто бывает такая жила.
Уголь давил, шел сам... И вдруг по штреку прокатилось страшное слово:
— Во-о-да-а!
Забулькали, зарокотали по уступам, разбухая на глазах, мутные потоки прорвавшихся грунтовых вод. Плавилась, текла глина. Трещали крепи.
Суворов подпер плечом накренившуюся стойку.
— Бегите!
— А ты?
— Не впервой, выберусь!
— Может, подмочь? — растерянно топтался перед забойщиком новенький вагонщик.
— Беги! — крикнул Суворов. — Прихлопнет как мышь.
Ребята выбрались в штольню. Прыжком хотел выскочить из-под нависшей кровли Суворов — соскользнула с плеча накренившаяся стойка, притиснула к выступу левую руку. Попробовал высвободиться — не тут-то было. Не оттолкнуть крепежный стояк. Трещит крепь. Немеет придавленная рука. И вдруг ее словно пронзило чем-то раскаленным — от резкой боли у Суворова потемнело в глазах.
Набухает, наваливается рыжим чудовищем глинистая кровля... Что делать? У ног — брошенная кем-то штыковая лопата. «Или рука — или жизнь!» Суворов с трудом нагнулся, поднял лопату. Она острая, недавно точенная, надо только сильнее ударить. Слышал же он, что волки отгрызают попавшую в капкан лапу. А его с детства дразнили медведем. Вот и отгрызет медведь свою лапу...
Кто-то вдруг метнулся в забой, вцепился в черенок лопаты.
Молодцов — вот кто пришел на выручку. Рванул, что было сил, стойку на себя. Высвободил сломанную руку Суворов, но не слушаются ноги, не может сдвинуться с места.
— Наваливайся на меня! — кричит Молодцов.
— Не дотащишь!
— Дотащу!
Взвалил Владимир здоровяка себе на спину.
Ноги засасывает грязь. Не хватает воздуха. Липкий, холодный пот струится по всему телу. Скользкими, словно намыленные, стали руки. Но останавливаться нельзя, гибелью грозит каждая секунда промедления.
Впереди ухнул обвал. Как эхо, прогрохотало сзади. Неужели все?!.
Курапов очнулся от тяжелого хмельного сна. У постели жена, сын — не видел своего батю таким еще ни разу.
Поправила женщина неловко запрокинувшуюся голову мужа, съехавшее со лба мокрое полотенце, сказала тихо:
— Ничего! Проживем...
— Все, стало быть, уже знаешь?
Ничего не ответила, повторила:
— Проживем...
— Попить бы!
— У Михеевны рассольчику попрошу!