«В общем, до десятого числа я на химию ее не возьму. Свету до этого момента надо собрать в приличного человека. А именно: капать каждый день, вообще не выпускать из дома и заставлять ее есть. Иначе мы на этом сеансе и закончим».
Это сообщение подразумевало, что я не могу никуда поехать и каждый день должна быть со Светой. Я ответила:
«Черт, Лиз. Я завтра уезжаю в Ленобласть. Это очень давно запланированная поездка».
«Тань, я не навожу панику, ее нельзя оставлять одну на неделю с маленьким щенком. Все очень серьезно. Я не могу вас ни за что отговаривать, но не нельзя одну надолго оставлять. Тогда уговаривайте на это время лечь в больницу».
«На это она не согласится. Могу подселить к ней кого-нибудь из друзей на это время».
«В общем, думайте. Она правда на грани, все очень-очень рискованно. Я бы, если от души и если это возможно, отложила до начала июня… Там химия уже не такая агрессивная будет… Пока я за каждый сеанс борюсь, чтобы ее можно было бы взять…»
«Я понимаю. Мне очень надо, у меня усилилась депрессия, я пью по шесть таблеток антидепрессантов в день и все равно не вывожу. Я вскроюсь через неделю».
Я не шутила и не давила на жалость. Мысли закончить это все вот так казались мне самым идеальным решением проблемы. Я не буду всю жизнь испытывать стыд, что бросила человека умирать, если не буду жить. Гениально. Эти мысли с каждым днем звучали все громче в моей голове, заглушая любовь к Мише, к Феде, к Дане, к своим родным и даже к самой жизни.
«Мне надо в лес, выключить телефон и писать шутки. Я не могу. Почему я не могу оставить ее еще с кем-то?»
«Танечка, я понимаю, я вас об этом изначально предупреждала, что будет ад».
«Я знаю. Объясните, почему я не могу оставить с кем-то? На пять дней».
«Она сейчас на пределе, неврит хуже, чем при предыдущей химии. Она вам доверяет и ради вас как-то собирается. Если с кем-то – это с тем, кому так же доверяет. Пожалуйста, очень прошу, до поездки на процедуру не оставляйте ее надолго. Простите, но, насколько я ее успела узнать, она ничего делать для себя сейчас не будет, я разговаривала по телефону, она слезами захлебывается».
«Черт».
«Простите, это звучит жестоко, очень. И нечестно. Но вы уже ввязались, нельзя сейчас ее бросать, это самый тяжелый период».
«Ладно, я подумаю, что делать. Лиз, я боюсь, что тогда просто будет два трупа».
«Простите, это правда жестокость огромная, но вы уже ввязались, и если мы не сможем продолжать сейчас, смысл было начинать?»
Каждое новое сообщение Лизы отзывалось острой болью в груди. Слезы подступали к глазам. Я старалась заглушить обиду, но не получалось. Такого я не испытывала, наверное, с детства. Я чувствовала себя ребенком, у которого отобрали конфету, а потом отпинали ногами и бросили лежать на улице. Она не понимает. Она не представляет мое состояние, не знает, что я делаю для Светы каждый день. Я не выдержу. Я просто не смогу. Я понятия не имею, откуда черпаю силы, чтобы не только продолжать заботиться о Свете, но хотя бы просто открывать глаза и поднимать свое тело по утрам. Мне нужен отдых.
«Лиз, у меня все оплачено, мне необходимо чуть-чуть отдохнуть. Я ее не бросаю».
«Я понимаю, Тань, правда, если бы все не было так критично, я бы не просила. Сейчас за ней нужно прям вот ухаживать, кормить по часам и поддерживать, я знаю, как это тяжело. Но сейчас правда надо. В июне я с ней поживу две недели, сможете съездить куда угодно. Хотите, я куплю вам тур с июня куда скажете?»
«Некому будет уже покупать».
Я задыхалась от слез. Я ненавидела их всех. И Свету, и Лизу, и Глеба Когановича. Но понимала, как будет правильно. И потому написала:
«Ладно, я останусь».
«Не сидите дома, вам необходимо жить своей жизнью, но до июня правда. Вы должны быть в зоне доступа».
«Вот я и хотела пожить».
«Простите, Тань, я сволочь. Но эту неделю надо это делать в границах города».
«Все, я поняла».
«Тань, пожалуйста, три недели продержитесь, занимайтесь делами, отвлекайтесь. В июне сможете уехать куда угодно. Пожалуйста».
«Я не знаю, как вам верить. Вы в нее не верили ни разу. Почему я должна вам сейчас верить, что все действительно так плохо?»
Мне казалось, что Лиза нагнетает. Что она просто хочет, чтобы за Светой все время пристально следили. Может, она решила, что я драматизирую свое состояние?
«Я нарушаю все допустимые протоколы, разругалась с начмедом, рискую сесть очень так основательно, так как таскаю ей нелегальные препараты. И в июне не поеду в отпуск с детьми и внуками. Я в нее верю, Тань. Просто заранее знала цену. Прости, пожалуйста, ты взвалила на себя слишком много, но уже нужно делать все правильно… Ты справишься. Ты очень сильная девочка. Знаю, что манипулирую чувством ответственности. Но я не соврала ни единого слова».
Сейчас, когда я пишу эту книгу и читаю эти переписки, меня трясет от ярости. Не соврала ни единого слова! Да тут каждое слово ложь. И не только слова. Онколога Елизаветы не существует. Сама ее личность – ложь. Гнусное шоу Трумана. Где настоящая только я, а все, кто просит меня быть сильной и говорит, как Свете нужна помощь, – ненастоящие. Больные фантазии Светланы Богачёвой. Фантазии, давящие на самые светлые, как мне всегда казалось, мои стороны. Манипулирующие ответственностью, человечностью и добротой.
Так и действуют аферисты. Они скажут вам что угодно, а вам и в голову не придет, что человек способен соврать об этом. О смерти детей, о смертельной болезни. У вас не возникнет мысли, что кто-то вообще способен лгать об этих вещах. Придумывать себе несуществующие личности и писать людям. Создавать настоящую паутину из трагедии и лжи, чтобы заставлять заботиться о себе.
И, конечно же, очередной спектакль – «инсульт» Светланы – был ею мастерски сымитирован. В 2022 году, когда мы ее разоблачим, то узнаем, что она закапала себе в глаз атропин, который искусственно расширил ей зрачок. По ее же словам, Светлана Богачёва несколько раз в своей жизни имитировала инсульт подобным образом, и все попытки были успешными. Все симптомы болезни, которые выражались физически, были сымитированы с использованием тех или иных лекарств. Богачёва использовала свое медицинское образование по максимуму. Она колола себе в вены препараты, от которых те начинали воспаляться, лопаться и прятаться, обкалывала ноги средствами, от которых они сильно распухали и темнели. Как я уже рассказывала, она мазала крем для депиляции на свою голову и вводила спирт себе под кожу, чтобы вызвать некроз. Светлана с гордостью расскажет об одной из самых безумных ее задумок: она пила пропофол, чтобы имитировать идеальные обмороки. Пропофол – сильнейшее средство, отключающее сознание, его используют как наркоз. А Светлана была анестезиологом и могла его раздобыть.
Светлана Богачёва никогда не испытывала ко мне светлых чувств. Ей нужен был зритель ее спектакля, слуга на побегушках, подтирающий за ней мочу и подносящий чай. Нужен был кошелек для ее прихотей. Но не подруга. В переписке с «Лизой» я говорила, что стою на краю пропасти и нуждаюсь в отдыхе. Но Богачёва не отпустила меня. Позже это действительно выльется в попытку суицида.
Богачёва знала, что я могу умереть. Думаю, ее такой исход даже бы обрадовал. Какая красивая была бы концовка спектакля! Редкий драматург может похвастаться, что его зрители лишили себя жизни из-за его произведения.
Но Богачёва на самом деле не гениальна. Она бездарность. Просто ее придумка основывается на использовании настоящих человеческих чувств. Ее истории вне реальной жизни не дотянули бы до сценариев самых дешевых сериалов. Поэтому она и делала их реальностью. Только здесь, в реальном мире, эти истории имели власть. Потому что задевали добрых и отзывчивых людей. Ведь я не первая жертва Богачёвой. И не последняя.
Рэя
Весь май 2021 года был адским испытанием. Свете было хуже, чем когда-либо, хотя казалось, что хуже уже невозможно. После каждого открытого микрофона в «1703» я оставалась в баре и напивалась. Это и был мой отдых, хотя полноценным его нельзя было назвать. Потому что как только я хоть немного расслаблялась, мне начинали писать и звонить Света, Лиза и Глеб Коганович. И Лиза, и Глеб часто мне звонили.
Богачёва знала, что я ненавижу разговоры по телефону. И чем хуже мое состояние – тем тяжелее мне общаться по телефону. Очень удобная для Богачёвой особенность. От имени Лизы или Глеба она закидывала меня звонками, а когда я брала трубку, либо отключалась и переходила на переписку, либо имитировала их голоса. Узнать было невозможно. Она всегда кидала коротенькие фразы вроде: «Татьян, ответьте на сообщение». Или: «Я на работе, могу только писать». Лизе она делала старческий голос, Глебу – мужской. Не знаю, использовала ли она специальные приложения для смены голоса, но, скорее всего, да.
Так что утром двадцать пятого мая я, увидев огромное количество пропущенных вызовов от Лизы, просто перевернула телефон экраном вниз и пошла играть в приставку. Разговаривать с ней мне не хотелось от слова совсем, и было даже неинтересно, что она пишет. Тем более что сейчас Света спала и можно хотя бы немного передохнуть. О каком-то полноценном отдыхе в июне, конечно, не было и речи – я должна была быть со Светой все время.
Где-то через час мне стало стыдно за свое равнодушие, и я решила проверить сообщения от Лизы. Среди кучи пропущенных звонков были сообщения:
«Говорила с неврологом сегодня, судя по ЭЭГ, мы ее буквально пытаем. Она категорически настаивает на прекращении лечения. Я, если честно, тоже начинаю думать, что это слишком жестоко, хотя эффект по МРТ хороший. Вы здесь лучше всех представляете, как ей лучше. Подскажите мне, пожалуйста».
Пропущенный звонок 10:17
Пропущенный звонок 10:20