– А что, это не наследственно? Не страдаете ли вы сами нервами?
Он отвечал очень спокойно:
– Я?.. Нет… у меня очень спокойные нервы.
Затем после минутного молчания он продолжал:
– А! Понимаю! Вы намекаете на спазм в моей руке, когда я хочу что-нибудь взять? Но это результат ужасного потрясения, испытанного мною. Представьте себе, моя дочь была заживо погребена!
Я не нашелся, что ему ответить, кроме возгласа удивления и сочувствия.
Он продолжал:
– Вот как это случилось. История очень простая. У Жюльеты были одно время серьезные сердечные припадки. Мы думали, что у нее болезнь сердца, и ожидали самого худшего. Однажды ее принесли холодную, безжизненную. Она упала в саду. Приглашенный врач констатировал смерть. Два дня и две ночи провел я у ее тела. Своими руками уложил я ее в гроб и проводил до кладбища, где ее останки были поставлены в наш семейный склеп. Это было в деревне в Лотарингии.
Я пожелал, чтобы она была похоронена в своих брильянтах, в браслетах, кольцах, ожерельях, словом во всех подарках, которые я ей делал, – и в своем первом бальном платье.
Вы можете себе представить, в каком состоянии я вернулся с кладбища домой, каково было у меня на душе и на сердце… Ведь у меня кроме дочери никого не было, жену я схоронил уже давно. Я вошел в свою комнату измученный, обезумевший от горя, и упал на кресло, не имея сил не только двигаться, но даже мыслить. Я был в эту минуту не человеком, а живой машиной, но машиной с болезненной чувствительностью и отзывчивостью.
Мое сердце представляло одну зияющую рану. Мой старый слуга, Проспер, помогавший мне класть дочь в гроб и украшавший ее драгоценностями, вошел в комнату бесшумной походкой и спросил:
– Не скушаете ли вы чего-нибудь, сударь?
Я отрицательно покачал головой.
Он продолжал:
– Напрасно, сударь. Вам может сделаться дурно. Угодно вам, быть может, чтобы я уложил вас в постель?
Я проговорил:
– Нет. Оставь меня.
Он ушел.
Не знаю, сколько часов прошло после этого. О, какая ночь! Какая ночь! Было очень холодно. Огонь погас в моем камнине, а ветер, зимний ветер, холодный и бурный, с снежным вихрем, с тоскливой монотонностью стучал в мои окна.
Сколько прошло часов после этого? Не знаю. Я все еще продолжал бодрствовать, измученный, разбитый, с широко раскрытыми глазами, с вытянутыми ногами, с разбитым безжизненным телом и с сердцем, замершим от отчаяния. Вдруг у дверей послышался звонок. Звонили у входной двери, и звук колокола раздался по всему дому. Я так вздрогнул, что подо мной заскрипело кресло. А густой звук медленно расходился могучей волной по пустому дому. Я повернулся, чтобы взглянуть на часы; было два часа пополуночи. Кто мог звонить в такую пору?
И вдруг снова раздался звонок, потом еще раз. Слуги, вероятно, боялись встать. Я взял зажженную свечу и спустился вниз. Дойдя до двери, я чуть было не спросил:
– Кто там?
Но мне стало стыдно за такое малодушие, и я медленно отодвинул засов. Сердце шибко билось в груди, мне было просто чего-то страшно. Затем я разом отворил дверь и увидал в темноте какую-то белую фигуру, что-то похожее на бледный призрак. Задыхаясь от ужаса, я отступил, бормоча:
– Кто это… Кто… Кто вы?
– Это я, папа… – отвечал мне слабый голос.
Это была моя дочь.
Конечно, я подумал, что схожу с ума, и начал отступать от этого приближающегося призрака, стараясь жестом руки оттолкнуть его от себя; этот жест и остался у меня навсегда, он перешел в нервный тик.
Вдруг привидение заговорило:
– Не пугайся, папа, я ведь не умерла. У меня хотели украсть мои кольца, не могли снять их и отрезали палец; кровь потекла, и я пришла в себя, ожила.
В эту минуту я заметил, что она вся была залита кровью. Я опустился на колени, задыхаясь и рыдая, не будучи даже в состоянии понять, что случилось, не сознавая своего счастья, чувствуя и радость, и ужас. Наконец, немного опомнясь, я увлек мою бедную малютку в свою комнату, усадил ее на кресло и принялся неистово звонить Проспера, чтобы он затопил камин, дал вина, съездил за доктором.
Проспер вбежал, взглянул на мою дочь, с криком ужаса судорожно раскрыл рот и как сноп хлопнулся на спину мертвый.
Это он открыл склеп, отрезал палец моей дочери и, захватив драгоценности, ушел, даже не подумав запереть склеп или скрыть следы своего преступления. Он был уверен, что на него никогда не падет подозрение; он давно пользовался моим полным доверием. Видите, сударь, что мы с ней пережили.
Он замолчал.
Наступившая ночь покрыла мраком печальное и тихое ущелье. И мной невольно овладел какой-то таинственный страх от соседства этих странных существ, этой воскресшей покойницы и ее отца с его диким, судорожным жестом. И я мог лишь тихо прошептать:
– Какой ужас!
А затем прибавил уже громче:
– А что, если мы вернемся?.. Становится свежо.
И мы пошли назад, к отелю.
Мертвая[6]
Я любил ее безумно! Почему мы любим? Разве так странно видеть во всем мире лишь одно существо, в уме хранить лишь одну мысль, в сердце – лишь одно желание, а на устах – лишь одно имя: имя, что беспрестанно поднимается, как родниковая вода, из глубин души, оставаясь на устах, и которое мы безостановочно произносим, повторяя повсюду шепотом, словно молитву.
Нашу историю я рассказывать не стану. У любви она всегда одна, всегда одинаковая. Я встретил и полюбил ее. Вот и все. И прожил год, кутаясь в ее нежность, в ее объятия и ласку, в ее взгляд, в ее платья и слова, очарованный, связанный, плененный всем, что от нее исходило, и так всеохватно, что я больше уже не понимал, ночь или день стоит на дворе, умер я или жив, на бренной земле или в мире ином.
И вот она умерла. Как это случилось? Не знаю, уже и не упомню.
Одним дождливым вечером она вернулась домой промокшей и на следующий день уже кашляла. Кашель продолжался примерно неделю, она слегла.
Что произошло? Уже и не упомню.
Приходили врачи, что-то выписывали, уходили. Приносили лекарства; была одна женщина, которая следила за тем, чтобы она их пила. Руки ее были сухи, лоб был влажным, горячечным, глаза блестели, взгляд был грустен. Я разговаривал с ней, и она мне отвечала. Что мы друг другу тогда говорили? Я уже и не упомню. Я все позабыл, все, все! Она умерла, и в памяти навсегда запечатлелся ее короткий вздох, этот ее короткий вздох, такой слабый, последний. Сиделка сказала: «Ах!» Я понял, понял!
Больше ничего я не запомнил. Ничего.
Пригласил священника, который произнес то самое слово: «Ваша любовница». Мне показалось, что он меня оскорбил. Никто не имел права знать об этом, ведь она была мертва. Я прогнал его. Пришел другой, он был очень добр и деликатен. Я заплакал, когда он со мной о ней заговорил.
Мне задавали множество вопросов о похоронах. Уже не помню каких. Однако прекрасно помню гроб, удары молотка, которым его заколотили. Боже мой!
Ее закопали! Закопали! Ее! В этой яме! Пришло несколько человек, какие-то подруги. Я сбежал. Буквально. Долго шагал по незнакомым улицам. Потом вернулся домой. И на следующий день уехал.
Вчера я вернулся в Париж.
Когда я вновь увидел свою комнату, нашу комнату, нашу постель, нашу мебель, – весь этот дом, в котором осталось все, что остается от жизни человеческого существа после смерти, – меня снова охватило такое сильное горе, что я чуть не открыл окно и не выбросился из него.
Не в состоянии более оставаться в окружении этих вещей, этих стен, в которых она была заточена и нашла последнее пристанище и которые еще, вероятно, хранили внутри своих невидимых глазу трещин тысячи ее атомов, частички ее плоти и ее дыхания, я взял шляпу и решил спасаться бегством. Уже у двери я внезапно обратил внимание на большое зеркало в прихожей: это она повесила его тут, чтобы каждый день, выходя из дому, видеть себя в полный рост, от ботинок до прически, убедиться, что наряд ей к лицу, хорошо сидит и мил.
Я остановился прямо перед этим зеркалом, которое часто отражало ее. Так часто, так часто, что оно должно было сохранить и ее образ.
Я стоял там, трепеща, вглядываясь зеркало, зеркало плоское, глубокое, пустое, но которое когда-то заключало в себе всю ее сущность, безгранично владело ею, как и я, как и мой страстный взгляд. Мне показалось, что я начинаю любить это зеркало – я прикоснулся к нему – оно было холодным! О! Воспоминания! Воспоминания! Зеркало, причиняющее боль, обжигающее, живое, ужасное, заставляющее так мучиться! Счастливы те, чье сердце, как зеркало, в котором лишь отражаются и исчезают образы, забывает все, что прожило, все, что познало, все, что видело, к чему привязывалось и что любило! Я так страдаю!
Я вышел из дома и, против собственной воли, сам того не осознавая, не желая того, отправился на кладбище. Я нашел ее простенькую могилу, мраморный крест, на котором были начертаны следующие слова: «Она любила, была любима и умерла».
Она лежала тут, под землей, обреченная на гниение! Какой кошмар! Я рыдал, уткнувшись лбом в землю.
Так я лежал долго, очень долго. Очнувшись, я обнаружил, что стало вечереть. И тогда мной овладело странное желание, безумное желание любовника, потерявшего всякую надежду. Мне захотелось провести ночь с ней рядом, последнюю ночь, оплакивая ее. Но меня заметят, меня прогонят. Как же быть? Я задумал хитрость. Поднялся с земли и принялся бродить по этому городу исчезнувших душ. Ходил и ходил. Как же мал этот городок по сравнению с тем, в котором живут по-настоящему! При этом умерших намного больше, чем живых. Нам нужны высокие дома, улицы, столько места – всем четырем поколениям, которые существуют одновременно, пьют воду из источников, вино из виноградников и едят хлеб с полей.
А для всех поколений мертвых, для всех возрастов человечества, жившего до нас, нет почти ничего, почти ничего, кроме кусочка земли! Земля их забирает, и заб