Они прошли деревню и поднялись на холм, на котором было кладбище.
— Хальт! — приказал Ганс. Остановились.
Перед ними лежала чистенькая, аккуратная деревенька. Красные крыши, белые стены, каменные добротные дворовые пристройки, побеленные стволы яблонь и, несмотря на надвигающийся фронт, хорошо возделанная земля. Видать, немцы не могли осознать до конца, что и их деревня будет занята русскими, и продолжали испокон привычную работу: готовили землю к посеву. «Люди как люди, — подумал Старик, — заботятся о хлебе насущном».
Старик перевел взгляд на долину, зеленеющую озимыми. Ее словно меч рассекала прямая дорога, по которой гнали их утром. Дорога терялась в голубой дымке горизонта. Там, на востоке, наши. Они не успеют.
Вожак отдавал какие-то распоряжения. Мальчишка в очках и тот, который с кинжалом, убежали в деревню и вскоре вернулись с тремя лопатами.
— Чего это? — тревожно спросил Одноухий, глянув на Старика. — Чего они удумали, а?
Старик не ответил. Он давно все понял.
— Они чего? — все еще не верил своим глазам Одноухий, а ему уже совали лопату в руки.
— Арбайт! — приказал Ганс.
— Сейчас я его лопатой — и дёру! — свистящим шепотом выдохнул Одноухий и весь напружинился. — Дёру, слышите!
— Не могу, — тихо ответил Старик. — Бегите, а я не могу. Силов нету.
Одноухий взглянул на Синеглазого, тот молча показал на свою ногу.
«Эх! — Одноухий чуть не застонал. — Напарники не те. Одному?! Одного сразу на мушку возьмут. Врассыпную надо. Кидаться на этих выродков — хрясь! хрясь! — и врассыпную!»
Одноухий цепко ощупал глазами мальчишек, стоящих с оружием на изготовку. Неужели эти шмакодявки, сморчки недоношенные задумали его на тот свет отправить!
Ганс, заподозрив неладное, навел пистолет на Одноухого, а сам попятился. В глазах его были испуг и ожесточенность. Настороженно вглядываясь в русского, он отрывисто приказал:
— Арбайт!
— Ладно, гад! — процедил сквозь зубы Одноухий. — Мы еще поглядим!
И яростно вонзил лопату в землю.
«Хряпнуть этого, в трусиках, — и дёру! А то дочка сиротой останется, — думал Одноухий и со злостью копал сырую глинистую землю. Исподтишка наблюдая за мальчишками, прикидывал, где лучше прорвать кольцо и где ближе до кустов. — Вот здесь надо. Этого очкастого сшибить одним ударом. Нет, надо на главаря ихнего кидаться, остальные сами разбегутся. Вот этот еще — рыжий с кинжалом, этот тоже опасный. Эти двое постарше — на них все держится».
А сам все налегал и налегал на лопату.
— Не гони, не к спеху, — услышал Одноухий голос Старика, и его как водой ледяной окатило. И впрямь не к спеху. Куда его несет!
Одноухий выпрямился, увидел напряженное вслушивающееся лицо Старика, и тут же сам уловил отдаленный гул на востоке, заметил, что в яму ссыпаются от содрогания земляные крошки. Одноухий и Старик встретились глазами. Наши опять начали!
— Перекурить бы, — хрипло выдавил Одноухий. — А?
У него перехватило от волнения горло. Надо тянуть время, обязательно тянуть время! Как можно дольше тянуть, покуда не подойдут наши.
Гул на востоке усиливался.
— Покурить бы, — повторил Одноухий.
— Я уже забыл, когда курил, — отозвался Старик.
— Эй, ты, падла! — крикнул Одноухий Гансу. — Перекурить хотим. Раухен!
Он показал жестами, что хочет курить. Мальчишки поняли его и заговорили между собой, военный совет собрали.
Ганс кивнул, и один из мальчишек побежал к ближнему дому.
Старик стоял по пояс в могиле и подравнивал стенки. Он не умел работать плохо, всю жизнь любую работу делал истово и добросовестно. Одноухий прошипел:
— Ты что, чокнутый! Стеночки подравниваешь! Погреб копаешь?
Старик опомнился. И впрямь из ума выжил, решил поудобнее могилку сделать!
— Подождем, — сказал Одноухий и сел на бугорок свежевырытой земли. Синеглазый тоже перестал выкидывать из ямы земляную осыпь и стоял прислушиваясь.
Гул на востоке внезапно оборвался. Вместе с ним оборвалось у троих сердце. Они переглянулись.
— Прорвали! А? Может, прорвали! — шептал Одноухий. — Танки жмут сюда.
Старик не ответил. Даже если и прорвали наши фронт, все равно танки сюда не поспеют. Он вылез из ямы, тяжело опустился на бугорок рядом с Одноухим, прикрыл глаза отрешенно и устало. С горечью подумал, что в этот раз шибко не повезло — чужая земля на могилку досталась, чужая сторонка.
Старик открыл глаза, скользнул взглядом по близкому кладбищу за каменной низкой стеной. Железные кресты, прямые как штыки гранитные надгробия, дорожки, посыпанные чистым песком. Холодное чужое кладбище. Вспомнил свой деревенский разгороженный погост с покосившимися деревянными крестами, среди которых бродят козы, где лежат в могилках отец, мать, деды и прадеды. Думал, и он будет лежать со своими. Не довелось…
А Синеглазый стоял, опираясь на лопату, и все смотрел и смотрел в синее небо, и видел свою окающую, светлорусую и ясноглазую Владимирщину. Там, в березовом звонком лесу, на зеленых полях, на окраине древнего Владимира, там, где дома с резными наличниками и расписными ставнями, прошло его детство. Мальчишкой любил он удить щурят на тихой Нерли возле железнодорожного моста. Оттуда хорошо видна церковь Покрова — белокаменное древнее чудо. Стоит она среди заливных лугов под тихим медлительным небом ополья. Он бегал с мальчишками к церкви, заходил в прохладные стены, и детские голоса гулко отдавались от купола. Мальчишки кричали, стараясь переорать друг друга, и церковь гудела как колокол. И казалось — безымянная пражизнь подает свой голос из глубин ушедших веков. Кожу колол мороз радостной жути, и мальчишки торопились выбежать на солнце, к синей воде, заросшей кувшинками, к старому руслу Нерли.
Когда он стал старше, то любил смотреть в чистое небо, на зеленые поля, уходящие мерными валами вдаль, в неясную голубизну горизонта, на золотые купола владимирских храмов. И в такие минуты рождалось в груди что-то необъяснимое, тревожно-сладкое, хотелось обнять родную землю, припасть к зеленой груди ее и плакать светлыми очищающими слезами. Отец и мать, оба врачи, говорили, что в нем рождается поэт, и спрашивали, не пишет ли он стихи. Он стыдился признаться, что пишет. Они не знали и о том, что теплыми летними ночами он тайком вылезал в окно из своей комнаты и ходил к Нерли, к ее лунным плесам и сидел там в одиночестве у тихих вод до рассвета, прислушиваясь к ночным неясным звукам, смотрел, как падают звезды, и стихи рождались сами собой. Но он не читал их даже Наташе, в которую был влюблен с седьмого класса.
Тогда в пустом классе на переменке, зажав уши, зубрил он урок по истории, когда в класс легко вбежала Наташа и встала в проходе между рядами. Черные глаза ее сияли, вся она светилась в весенних солнечных лучах, бьющих в окна. Наташа показалась ему даже выше ростом. «Тебе нравится?» — спросила она. Он не понял вопроса. «Ну туфли? Они мне идут, правда?» И он увидел красивые туфли на высоком каблуке и только тогда понял — почему она стала выше ростом. «Это Зойкины. Все девчонки меряют. Мне как раз. Не жмут. — Она не смогла удержать счастливого смеха. — Тебе нравится?» Он не успел ответить, как в класс с шумом ворвался Димка, нахальный парень с дерзкими насмешливыми глазами. Он с одного взгляда оценил обстановку и, расхлябив рот в понимающей ухмылке, сказал Наташе: «Конечно, нравишься, будто сама не знаешь. И когда мы вас в загс поведем, жених и невеста?» Наташа вспыхнула, крикнула: «Дурак!» — и выбежала из класса. А он вдруг понял, что да, Димка прав, Наташа давно уже ему нравится.
Однажды всем классом пошли в золотой сентябрьский березник за Нерль по грибы. Там мальчишки не столько собирали грибы, сколько рисовались перед девчонками, лазали по деревьям, прыгали, орали, всячески хотели показать свою удаль, поразить соклассниц. Он же отстал от всех, шел с неясной грустью, мечтал о чем-то туманном. Голоса соклассников становились все глуше, таяли в лесу. Внезапно из-за березы вышла Наташа. Он вздрогнул. Она смущенно улыбнулась и сказала: «Я заблудилась». Они пошли по золотому, пронизанному солнцем лесу, глядели в синее небо, молчали, улыбались друг другу и краснели. Ходили так, пока не начали аукать соклассники. Они не пошли на их зов, наоборот, углубились еще дальше в чащу. С того дня они стали неразлучны. Их сначала дразнили, просмеивали, а потом вдруг Димка заявил во всеуслышание: «Если кто еще тявкнет про них, будет дело иметь со мной!» И показал всему классу кулак. Мальчишки не хотели иметь дело с кулаками Димки, а девчонки давно уже прониклись уважением к любви соклассников.
Весной на лужайках за последними домами города было много желтых одуванчиков. Будто золотые блестки светились они в молодой траве. Здесь он сплетал Наташе венки. Она надевала венок и становилась принцессой.
Перед самым началом войны они сдали экзамены за восьмой класс и договорились наутро пойти в лес. И он всю ночь не спал, и написал стихи, в которых признавался Наташе в своей любви. А под утро, уже одетый, уснул. Он проснулся, когда уже высоко стояло солнце, проснулся от какого-то тревожного чувства. На кухне что-то торопливо испуганным голосом говорила соседка. «Ох!» — глухо охнула мать и включила радио, «…бои в пограничной полосе. Пограничники и части регулярной Красной Армии отбивают атаки превосходящих сил противника». Он выглянул на улицу, не видать ли Наташи. Улица была необычно пуста и тиха, и эта необычность улицы насторожила его. На кухне стукнула дверь, ушла соседка. Он вышел к матери и спросил: «Что такое?» — «Война, сынок. Германия напала на нас». Он не поверил, он еще жил тем, что его у моста ждет Наташа, а он проспал. «Какая война?» — «Без объявления, — ответила мать. — Вероломно».
То лето он вместе со всем классом работал в колхозе. Зиму проучился и весной, когда зацвела черемуха, ушел добровольцем на фронт, ушел после экзаменов за девятый класс. На вокзале Наташа сунула ему в руки большой букет черемухи, и он не знал, что с ним делать, и, краснея, топтался под взглядами других новобранцев. А мать и отец стояли чуть в сторонке и ожидали своей очереди прощаться. Уже с дороги на фронт он послал Наташе стихи, в которых признавался ей в любви.