Они стали ведущими актерами театра Медокса, здание которого стояло на месте нынешнего Большого театра. Завзятые театралы из Петербурга, случалось, специально приезжали в Москву послушать меццо-сопрано чудо-певицы Сандуновой. В обычной жизни актриса как бы растворялась в муже. Князь Юрий Владимирович Долгорукий, у которого они часто бывали в Москве, вспоминал: «Нашу Елизавету Семеновну можно уподобить фельдмаршалу Лаудону[26]. В мирное время он как будто робел пред каждым человеком и не мог промолвить ни одного слова, а в сражениях был герой и летал, как орел. Живая, ловкая Сандунова как будто бы сама в себе исчезала, переходя из театра в комнату». А ей и не нужно было верховодить в их любовном союзе. Сделав все, чтобы он состоялся, она сознательно ушла в тень и уступила ведущую роль мужу. Она любила, и ее любили — этого ей было вполне достаточно.
Вот какое стихотворение Лизанька Уранова сочинила, когда их роман с Силой Сандуновым был в самом разгаре:
Если б завтра да ненастье,
То-то б рада я была!
Если б дождик, мое счастье, —
За малинкой в лес пошла;
Я бы милому сказала,
Чтобы он за мною шел, —
Вот как Маша рассуждала,
С поля идучи домой. —
Завтра с светом я проснуся
И в окошко погляжу;
Если дождик, — попрошуся,
Вот что матушке скажу:
«Идет дождик, нельзя в поле
Нам сегодня работать;
Мешкать нечего нам боле,
Пойдем в лес малину брать.
Отпусти меня, родная,
Я малинки наберу:
Тут дорожка есть большая,
Я продам всю к вечеру».
Лишь отпустит, вмиг сберуся
Я умоюсь, побегу;
Лишь на час остановлюся
Возле речки на лугу.
Наберу цветочков в поле,
За собой буду бросать:
Чтобы миленький недоле
Меня мог, как вмиг, сыскать.
А не то аукну в горе:
«Ты ау, ау, мой свет!
Долети мой голос вскоре,
Где мой миленький живет».
А намедни мой любезный
Рассердился на меня,
Но, увидя взор мой слезный,
«Поцелуй, — сказал, — меня!»
Я сама проста не буду
И наделаю проказ:
Если миленький захочет,
«Поцелуй, — скажу, — сто раз!»
Так мечтавши, приуснула,
Будто на крутой горе;
Вдруг проснулась, встрепенула:
Ясно-ясно на дворе.
Изголовьице смочила,
Дав обильно течь слезам.
«Не увижусь, — говорила, —
Ах, сегодня с милым я!»
На этом, собственно говоря, романтическая часть этой истории заканчивается. Сандуновы жили, как многие, — сначала в любви и согласии, потом их семейная жизнь понемногу расстроилась, и каждый начал существовать сам по себе. Через двадцать лет, уже после войны с Наполеоном, Елизавета Сандунова вновь перебралась в Санкт-Петербург. К этому времени они с мужем уже жили раздельно.
Сила Николаевич умер в 1820 году, Елизавета Семеновна пережила его на шесть лет. Эпитафия на могиле Сандунова гласила:
Я был актер, жрец Талии смешливой,
И кто меня в сем жречестве видал,
Тот мне всегда рукоплескал,
Но я не знал надменности кичливой!
В смысл надписи, прохожий, проникай!
Тщеславься жизнию, но знай,
Что мира этого актеры и актрисы,
Окончив роль — как я, уйдут все за кулисы!
Кто роль свою сумеет выдержать до конца,
Тот воздаяние получит — от Творца.
Бриллианты, которые Лизе преподнес Безбородко, Сандуновы, как бы отрекаясь от прошлой жизни, заложили в ломбард и не захотели выкупать обратно, а вырученные деньги передали в Воспитательный дом, в пользу сирот. Другие драгоценности Елизаветы Семеновны были присоединены к собственным средствам Сандунова, и на них он выстроил дом в Москве, а напротив дома — бани с отделениями для всех сословий, тем самым увековечив свою фамилию. Построенные им бани пережили страшный московский пожар 1812 года, чего нельзя сказать об остальном имуществе Сандуновых: погибло все. Уцелел только, по словам Силы Николаевича, «мраморный бюст матушки Екатерины».
В начале XX века на месте бань, выстроенных Сандуновым, выросли новые, которые стоят и поныне. Вот так: не сумей устоять Лиза Уранова перед всесильным графом Безбородко — и не было бы у столицы знаменитых Сандуновских бань!
Наивная муза Катерина Семенова, или Княгиня с театральных подмостков
В 1796 году в столичное театральное училище, находившееся под личным патронажем Екатерины II, была принята девочка неполных десяти лет — «безродная» Катенька Семенова. Первым делом девочку, как и прочих воспитанниц, облачили в казенную форму: мешковатое миткалевое платье, башмаки на вырост и обязательную косынку, делавшую юных служительниц Мельпомены похожими на монашек.
Через пятьдесят с лишним лет в Александринском театре дважды в неделю, когда давали трагедии, можно было видеть вдову действительного тайного советника и сенатора, ценителя искусств и мастера петербургской масонской «Ложи Орла Российского» князя Ивана Алексеевича Гагарина. Прежде чем направиться на свое место в бенуаре, она обычно останавливалась у служебного входа и смотрела, как идут артисты. С людьми сцены, однако — что было принято аристократами той поры, — княгиня не общалась и после спектакля всегда отправлялась домой, в одинокую квартиру на Фонтанке. Если бы кто-то из далекого 1796-го смог бы перенестись в конец 40-х годов следующего века, вряд ли бы он признал в этой стареющей, полной достоинства импозантной даме робкую девочку в миткалевом платье, стеснявшуюся своей «безродности» и старательно избегавшую разговоров о своем происхождении.
Тут скрывалась жгучая тайна. В детстве эта тема всегда была для нее запретной. Много позже, уже приобретя титул «великой трагедийной актрисы», она узнала, что отчеством и фамилией — Семенова — обязана дворовому человеку Семену, получившему вольную вместе с матерью, крепостной родовитого и богатого смоленского помещика Путяты. Но Семен не был ее отцом. Не был ее отцом, скорее всего, и учитель сына Путяты, позже — секретарь кадетского корпуса Прохор Жданов[27], в доме которого она воспитывалась до поступления в училище. Бытовала версия, что отец Семеновой — сам Путята, но точно установлено, что это не так — не сходится по срокам.
В то же время кто-то, имевший весьма высокое положение и пожелавший остаться неизвестным, хлопотал о ее судьбе и устройстве в училище. Ведь попасть туда было непросто — едва ли не половина из восемнадцати детей обоего пола оказались в числе воспитанников попечением самой императрицы. И почти все они — это надо отметить особо — происходили из актерских семей. Ее появление среди них выглядело странно и вызывало вопросы, ответы на которые не найдены до сих пор. Тайна Семеновой так и осталась тайной — мать не открылась ей даже на смертном одре. Ей не удалось узнать даже то, был ли у них с младшей сестрой Нимфодорой, тоже впоследствии прошедшей через училище и ставшей актрисой первого ряда, общий отец. Обе они были красавицы, но при этом в них отсутствовало хотя бы малейшее сходство.
Тайна рождения наложила отпечаток на всю дальнейшую судьбу Семеновой. Соученики преследовали ее насмешками, недомолвками и шушуканьем за спиной. Она отвечала им презрительным молчанием и держалась особняком. Возможно, именно тогда в ней сформировались качества, которые позже резко выделяли ее из актерской среды. Семенова отличалась запредельным самолюбием, не терпела никаких сравнений с собой и стремилась побеждать в любом соперничестве.
Что не удивительно: она с детства чувствовала свою необычность. Не была капризна, но вела себя так, словно ощущала свое предназначение. Она была холодна и давала волю страстям лишь на сцене, ненавидела лакейство, весьма распространенное в тогдашней актерской среде, и не искала ничьего покровительства. Грациозная сдержанность — вот что отмечают в ней современники, знавшие ее с юных, почти детских лет.
Впрочем, ее предощущению своей особой судьбы были причины. Очень рано стала очевидной уникальность ее способностей. Семенова, как мало кто, соответствовала требованиям театра своего времени, вбиравшего в себя многие из ныне самостоятельных видов искусств. Кто-то хорошо декламировал, кто-то обладал абсолютным слухом и приятным голосом, кто-то прекрасно танцевал… Ей же было дано все разом: природный драматический талант, позволявший органично, с одной репетиции входить в любую роль, музыкальность (у нее был контральто широкого диапазона), пластичность, — Семенова одинаково уверенно чувствовала себя как на оперной, так и на балетной сцене.
Ей рано стали поручать сольные эпизоды во «взрослых» драматических спектаклях. Она переиграла чуть ли не все известные роли пастухов и пастушек, пажей и юных принцев, исполнила все партии отроков в операх и амуров в балетах. В пятнадцать лет о ней заговорили знатоки, в шестнадцать у нее появились стойкие почитатели, в семнадцать, после роли Антигоны в драме Владислава Озерова «Эдип в Афинах», на нее обрушилась слава — невероятная, оглушительная, и в один вечер она сделалась знаменитой.
Наверное, все дело было в ее удивительной искренности — на сцене она не играла, а жила. По рассказу С. Т. Аксакова, свидетеля триумфа Семеновой, она так вжилась в роль Антигоны, что «вырвалась у воинов и убежала вслед за Эдипом, чего по пьесе не следовало делать; сцена оставалась, может быть минуты две, пустою; публика, восхищенная игрой Семеновой, продолжала хлопать; когда же воины притащили Антигону на сцену насильно, то гром рукоплесканий потряс театр! Все вышло так естественно, что публика не могла заметить нарушения хода пьесы». Поэт Константин Батюшков под впечатлением игры Семеновой написал после премьеры озеровской драмы стихотворение, которое начиналось словами «Я видел красоту, достойную венца», а Яков Шушерин, один из столпов русского театра, сказал тогда о Семеновой, что смотреть ее надо, «стоя на коленях».