ь вздыхала и молчаливо соглашалась на восстановленную, потому что получить в этой битве и такую – счастье. Другой-то всё равно нет…
Полпятого Эмилия Андреевна звонила мне в библиотеку и приглашала «обедайт»; я шустро неслась в дом напротив и плюхалась за родной клеёнчатый стол.
– Трукле нудель, – торжественно провозглашала Миля, – по-русски – сухие макароны бутет…
И аппетитно шкрябала ложкой по шипящей и плюющейся маслом сковородке. Потом тюкала чугунную посудину с подрумяненными до коричневой корочки макаронами, смешанными с такими же зажаренными до хруста кубиками картошечки на проволочную подставку.
Вкусно было до умопомрачения. До сих пор вспоминаю.
Ну и вечерком каждый день мы с Ленкой заходили. По приглашению.
«Швыркали» на кухне сладкий чай из здоровенных кружек, читали детям книжки, штопали носки, резали бесконечный винегрет в среднего размера тазик… Разговоры тоже разговаривали, ясное дело.
В длинных вечерних беседах обретала очертания бабы-Милина история.
– Вы, деффки, не обижайтесь, что я… матерусь… инокта. Прифычка. Кокта ф труттармия рапотали… Там же бик… – и она приставляла пальцами рожки ко лбу, чтоб мы яснее поняли, кто такой «бик», – а если бик нэ обматэрить – он же пахайт не начнёт.
Я как во сне слушала страшную сагу, которая в устах Эмилии Андреевны звучала вполне обыденно. О том, как в сорок первом году их, поволжских немцев, в одну ночь выселили из добротных, богатых хозяйств в окрестностях города Энгельса и отправили с минимумом вещей кого куда. Как страшно ревела по всей деревне недоенная скотина, как тряслись в плаче матери, зная уже, что их разлучат со старшими детьми. Женщин с малыми и стариков отправили на Алтай – жить в построенных ими самими землянках. Молодых – в трудармию, на Северный Урал, валить лес. Так семнадцатилетняя Миля оказалась в окрестностях славного города Ивделя по пояс в снегу с топором в руках. И поняла ясно, с первого же дня, что погибнет на этой работе обязательно. Просто не успеет научиться. Леса же она не видела никогда – жила безвыездно в степной зоне. В первый же день утонула в снегу и потеряла валенок. Каляные рукавицы не давали держать топор – он выскальзывал из рук и поиски на ощупь отнимали полчаса. А ведь норму никто не отменял. Нет нормы – нет хлеба, помирай с голоду. И как пришла заявка на другие виды работ, и вербовщица стала записывать желающих и шепнула ей тихонько: не знаю, какая работа, но – точно не лес. И как Миля кричала и тыкала пальцем в листок бумаги: пиши меня!.. Пиши меня!..
И оказалась в сельхозбараке, и выходила «пахайт» на том самом «бик», который без матерных окриков не собирался работать. Она в лицах показывала, как это всё происходило. Делала круглые свирепые глаза, поднимала вверх невидимую палку, выдавала страшным, низким, совершенно не своим голосом замысловатую матерную тираду и резко, жёстко оглоушивала невидимую скотину невидимой дубиной. Это было настолько правдоподобно, жутко, упрямая, несокрушимая Милина энергия действовала настолько мощно, что мне самой немедленно хотелось быстренько надеть ярмо и войти в борозду, только бы заставить её замолчать.
А потом рассказывала, как болели и умирали без лекарств, как пили горький хвойный настой от цинги… Как молилась все ночи напролёт на полу её соседка, мать взрослого сына, который работал в соседнем лагере. Вымаливала ему жизнь.
– Ирына, как она молилась… Фсю ночь… Прямо… С колена не фстафала… Ты такофо не видела никокта…
И всё равно не вымолила. Умер сын. «Бок» не услышал…
Миллеры, Милины родственники, выжили все, что меня не очень удивляет. Если они обладали её энергией…
Там, в Ивделе, она встретила своего Яшу. В первое воскресенье после Победы. Тогда девушек отпустили в городской клуб на танцы. А до этого, говорит баба Миля со смехом, за четыре года – ни одного мужика… Даже не видели.
– Как же вы, Эмилия Андреевна, на него внимание-то обратили? – добивалась я.
– Красавец, наверное, был невозможный? – предполагала Ленка.
– Та нет, не то што пы… – задумывалась Миля. – Просто мне… репята такие… куликанистые нрафились… Т-тура была, – выносит она себе приговор и продолжает: – Пришла ис клюп, а дефчонки мне: как, Миля, пыл там кто? Та пыл, – говорю, – отин… Куликанистый. Смеются: сначит, тфой бутет…
Так и вышло.
Муж её, Яков Христианович Гроо, фигура непростая. Во-первых, он немного старше своей жены и к моменту начала войны уже имел «специалност» – машинист паровоза. Им и работал. А что вы думаете? Элита. Паёк как специалисту. Уважение. Ну и нос задирал соответственно. Фасонистый был мужчина. Не зря потом все друзья-немцы к нему своих жён ревновали…
На всю жизнь затаил обиду на советскую власть за то, что не удалось уйти на фронт добровольцем, как он хотел. Не взяли. Его-то, Яшу Гроо!.. Условно заподозрили в предательстве. Чёртова пятая графа! А вообще-то ход войны мог бы быть совсем другим, если бы такие молодцы, как он… – намекал Христианыч.
– Молчи, турак… – обрывала его баба Миля и толкала кулаком в спину. И так всю жизнь. Не знаю, где бы был к концу дней её Яша, если бы не она. Только она почему-то точно знала, как жить и куда двигаться, что где брать и как вести себя, что можно говорить, а что нельзя. И в глобальных вопросах, и в мелком, житейском.
Например, история с именем Карл. Так папаша Гроо желал назвать своего младшего сына, родившегося в 1951 году. В честь основоположника, видимо. Выпендриться. Не задумывался как-то о том, каково мальчику Карлу Гроо будет житься среди Юр, Серёж и Ген. А его жена – задумывалась. Поэтому дала настоящий бой мужу, растрепавшему про Карла по всей округе. И назвала сына Сашей, за что тот был благодарен ей всю жизнь.
Несмотря на весь Христианычев презентабельный вид – аккуратность, выбритость, одеколонное благоухание, выразительную речь почти без акцента, всё равно с первого взгляда было ясно, кто именно в семье Гроо мотор. А кто так – пришей-пристебай… Откуда взялся Хрыч, кстати? А это мы его так, потихоньку… Увидели как-то на столе конверт от письма его племянницы: адрес и… «Гроо Якову Хр-чу». Ахнули. Посмеялись. Ну и стал он после этого Яков Хрыч навечно.
К тому моменту, как я познакомилась с семейством Гроо, оба они, баба Миля и Яков Хрыч, были уже пенсионерами. Эмилия Андреевна тянула на себе дом – добывала продукты, готовила, убирала, пасла внуков, летом вкалывала на участке в коллективном саду… Яков Хрыч ходил на работу «в клюп». Трудился там вахтёром. И шахматный кружок вёл. Но внимания требовал не меньше внуков. Миля бдительно следила за тем, чтобы он вовремя шёл с дежурства домой; если задерживался, отправлялась встречать. Боялась, что напьётся и в пьяном виде наговорит лишнего. А Хрыча, действительно, «несло» частенько. То дегустировал самогонку со стариком Кашлиным, клубным художником, в его каморке, и был застигнут на месте преступления директрисой; вместо того чтобы со смиренным видом, как это сделал хозяин помещения, принять от начальства взбучку, вступил в пререкания, отмёл все предъявленные обвинения и сам выступил с яростной обличительной речью. И пенял потом товарищу: вот если бы я, Александр Панкратьич, был, как ты, ветеран, ор-де-но-но-сец, я бы её вот как за хвост держал! И протягивал вперёд стиснутый кулак, в котором невидимо трепыхалась вниз головой ненавистная начальница в образе жирной, злобной крысы. Смелый поступок отважного вахтёра повлёк за собой множественные неприятности: приказ о лишении месячной премии, собрание трудового коллектива, товарищеский суд. «Не услеттила», – сокрушалась Эмилия Андреевна…
А то, будучи опять же в хорошем подпитии, на кухне рассказывал моему мужу, что он – мужчина ещё «ого-го» и прозрачно намекал на свои триумфальные посещения «некоторых молодых». Не знал, сердешный, что его нетрезвую и оттого не тихую речь слушает не только сочувствующий собеседник-мужчина, но и кипящая гневом баба Миля. Из соседней комнаты. Медленно сползала с его лица блаженная улыбка, когда он, повернувшись, встретился глазами с Милей, стоящей в дверях со скрещенными на груди руками.
– Ненавижу, когда хвастайт, – жёстко сказала она. – К молодым… нато ходит… с палочка. С па-лоч-ка. А не с тряпочка. Там… посуда мытт не нато. Там – трукое нато… Тьфу!
Выходили из кухни втроём, по очереди: впереди – баба Миля, твёрдо ступая и пылая праведным гневом; вторым – повесив голову и руки плетьми, Яков Хрыч. После них – согнувшись в три погибели и задыхаясь от смеха, мой муж, слушатель и свидетель удивительного спектакля. Мне не было скучно в этом доме ни одного дня из тех, что я провела вместе с Эмилией Андреевной. Копали картошку, закручивали грибы, пекли пироги, хохотали…
В дом Гроо удивительным образом стекались все новости – по большей части весёлые, новости-анекдоты, которые приносили «на хвостах» соседки, хлопающие дверями без запоров и нетерпеливо голосящие прямо из коридора: «Миля! Миля! Что я тебе расскажу! Сидишь тут, ничего не знаешь!..»
И – новость! И – хлоп баба Миля руками по бокам!.. И – комментарий – меткий, едкий, приправленный ядрёным, но удивительно уместным словцом… И от дружного хохота мы падали на стол, взметая в воздух мучную пыль…
А потом весь вечер прыскали и качали головой, а Миля наворачивала нам историю за историей на предложенную тему, только слушай.
Руки её при этом, кстати, не переставали работать. Они рубили осеннюю крепкокочанную капусту вместе с огромной луковицей в деревянном корыте сечкой в крошево, чуть присаливали – чтобы масса не отдала весь сок… А у нас с Ленкой в это время на противнях уже было раскатано тесто, с бортиками, как положено; и – аппетиную начинку на него, и разровнять ножом, и кусочки масла уложить сверху. И: «Лэна, не телай толстый шов», и дырочку в центре не забыть – чтобы верхушку в духовке не порвало, а пропитывало корочку замечательным, ароматным капустным парком… Пироги были здоровенными – хватало всем, кто бы ни забрёл в этот день на кухню к хозяевам.
Шли, конечно, активно. На запах. Он окутывал каждого, кто открывал подъездную дверь.