– Девятнадцать ошибок на страницу текста. Диктант учащегося коррекционной школы.
И это было ещё ничего, нормально. Обычно из неё летело – дебил, имбецил, даун, урод, слабоумный и тому подобное; она шлёпала диагнозы, как врач на осмотре в психиатричке.
Но Прохор Гайкин не стал терпеть и этого. Он, пыхтя, вылез из-за парты, на всякий случай подглядел в шпаргалку и грохнув кулаком по столу, с некоторой запинкой чётко произнёс:
– Как вы смеете унижать меня… в присутствии моего собственного достоинства!
Воцарилась тишина. Через какое-то время Бастинда процедила: «Садись!» и обзываться на Гайкина перестала. В журнале стали появляться редкие тройки.
Закревский тоже, сам того не ведая, нашёл рычаг влияния. Бастинда – барышня незамужняя, живут они в небольшом военном городке, и время от времени после уроков в школьном саду на лавочке её поджидает то один, то другой командированный лейтенант для совместных прогулок и ухаживания. Лавка – под окном раздевалки, а на подоконнике – Закревский, спрятавшийся за шторой. Завидев училку, спешащую к свиданцу, он припечатывал ожидающего многократно повторённой фразой «Жучкин жених», причём подходил к исполнению оскорбительной обзывалки вполне творчески: то завывал, как ветер в каминной трубе, то ухал ночной совой, то визжал как резаный поросёнок. Под конец пронзительно свистел в форточку.
По каким-то только ей одной известным причинам Бастинда не могла или не хотела назначать свидания в другом месте, поэтому вызывала его после уроков и беседовала один на один в классе при закрытых дверях. На занятиях не трогала и ставила тройки почти за просто так.
Но Закревский кричать в форточку не перестал. Он орал и свистел точно так же и ту же самую фразу, но только когда Жучкин жених сидел и ждал Жучку один. Ну не мог Закревский отказать себе в этом удовольствии. А пусть знает, летёха, с кем связался…
Механизмов воздействия на Бастинду не было только у Рыбкина. Но он держался как мог. Решил проблему с диктантами: научился незаметно зажимать уши при первом чтении. Правда, с задачами и изложениями была беда. И Бастинда клевала его, жалила, обзывала гадкими словами, швыряла его тетради, шипела, как масло на раскалённой сковородке, когда случайно сталкивалась с ним в школьном коридоре, и несколько раз, когда никто не видел, больно щипала Рыбкина за ухо.
Вот теперь вызывала маму. Мама к приходу Рыбкина домой уже всё знала и собиралась в школу. Она надела коричневое платье и застёгивала перед зеркалом свой любимый жемчужный воротничок.
– Толя, меня вызывает Елена Жухаевна, – вздохнула мама. Ты не знаешь зачем?
– За изложение, – прошептал Рыбкин.
Мама увидела его несчастные глаза в зеркале и улыбнулась.
– Прорвёмся, – весело сказала она, но в голосе что-то дрогнуло.
…Ну не мог Рыбкин, не мог отпустить к этой гадине маму одну. Он проводил её взглядом до двери – устремил взор в окно – «глубокое синее небо» – вздохнул – и превратился в мамин жемчужный воротничок.
Он ласково обнимал маму за шею всю дорогу до школы, его жемчужинки нежно трогали кожу своими атласными бочками, а центральная, грушевидная, скрепляющая две круглые половиночки, весело билась чуть ниже ложбинки. «Не бойся, я с тобой», – говорил Рыбкин-воротничок. Они вместе вошли в ворота, прогулялись по школьному саду, увидели на лавке под окном раздевалки очередного Бастиндиного свиданца с погонами капитана, который в ожидании «дамы» играл сам с собой в карманные шахматы, и открыли тяжёлую дверь.
…Бастинда сидела в классе одна и на мамино робкое «Здравствуйте, Елена Жухаевна» не удосужилась ответить, только кивнула на первую парту прямо напротив своего стола. Рыбкин взглянул на Бастинду и поразился, как она изменилась за эти три часа. Откуда-то взялась лёгкая синяя юбка, на тон светлее кофточка со свободными длинными рукавами; она распустила волосы, вечно заколотые небрежным кукишем на затылке, и заплела их в какую-то ловкую, нетугую косу, которая начиналась причудливо-небрежным колоском чуть ли не со лба и заканчивалась лукавым завитком на правом плече. Ресницы были накрашены чёрным и подчёркивали пронзительную синеву глаз, губы, тронутые какой-то нежной блестючей помадой, сияли.
«Для того капитана», – понял Рыбкин и вспомнил свиданца с шахматами. Этот, видать, был каким-то особенным: для всех прочих училка так не наряжалась.
За всеми размышлениями о причинах изменения Бастиндиной внешности Рыбкин пропустил начало разговора.
Бастинда не называла маму Рыбкина никак. С того первого раза, когда та пришла по поводу двойки за внеклассное чтение. Выяснилось, что сын не прочитал книжку Бориса Житкова «Что я видел»… Мама пыталась объяснить, что времени на неё не хватило, потому что весь вечер Толя не мог оторваться от «Маленького принца», и нельзя ли…
– Женьщина-а-а, – пронзительно прервала её Бастинда, – вы соображаете, что будет, если все начнут…
Мама оправдывалась, объясняла, говорила, что её сын очень читающий ребёнок и что Анна Андреевна в подобных случаях разрешала отступать от заданного и рассказывать…
– Женьщина-а-а, – не слушая, выла Бастинда, – Анька их всех и испортила своими отступлениями!.. Есть домашнее задание, женьщина, и никто не вправе его игнорировать!..
Мама ушла из школы оглушённой, раздавленной, Бастиндино «женьщина-а-а!..» звучало в голове без перерыва, подбрасывало ночью в кровати и лишало сна.
Впоследствии Бастинда изменила манеру общения – она объединила маму и Рыбкина в одно лицо и, никак не именуя ни того ни другого, брезгливым «вы» давала понять, что мать и сын при отсутствии способности к учёбе, сообразительности, собранности – примерно одного поля ягоды. Вот и сейчас:
– Я не аттестую вас, не аттестую! Вы не напишете итоговый тест, не напишете!
– Почему не напишем, очень даже прекрасно напишем! – защищалась мама.
– Не напишете, потому что у вас… Дис-с-лекс-сия, – кс-сс-т, ксс-ст, атласным шелестом вошёл в пазы прекрасно смазанный тяжёлый засов, – дисгр-рафия – прогрохотало колесо сейфового замка, с помощью мощной ручки совершившего полный оборот, – дис-каль-ку-лия! – в две доски крест-накрест перекрывшие дверь один за другим вбиты четыре стальных костыля.
…Мама и Рыбкин оказались одни в душном каменном мешке страшных диагнозов. А Бастинда разошлась не на шутку – она швыряла маме на стол тетради с волнами и с концентрическими кругами вместо диктанта, и рисунок затопления Северной Америки вместо решения задачи про Ниагарский водопад, и злополучное изложение про ежиного царя…
Рыбкин знал, что никаких проблем нет и итоговый диктант он успешно напишет, зажав уши, тест по математике – вообще не вопрос, там же примеры… И Бастинду надо потерпеть не больше трёх недель, а там – пятый класс.
Но дело было не в этом. Дело было в странной Бастиндиной ненависти, которая готова была сгноить их обоих в каменной тюрьме.
Мамины губы дрожали, глаза блестели от готовых пролиться слёз.
– У меня всё, – стальным голосом сказала Бастинда, – думайте, что делать. Я должна идти.
«К свиданцу», – догадался Рыбкин.
Бастинда встала со своего места и пошла к двери, вколачивая в пол каблуки. Перед дверью оглянулась.
– Вот вы где у меня! – и постучала ладонью по кулону, болтавшемуся на шее. – Фамилия-то какая… Рыбкин, – она будто выплюнула, брезгливо выпятив нижнюю губу, их с мамой общую фамилию. – Ладно бы ещё Рыбин был…
Мама наклонила голову ещё ниже. Одинокая слезинка капнула на парту.
Рыбкин напряг все жилы, в голове у него зазвенело; лопнула вощёная нитка, воротничок распался на отдельные бусинки, которые заскакали по полу, и мама, пряча слёзы, бросилась собирать в руку убегавшие жемчужины.
Хлопнула дверь. Бастиндины каблуки застучали по коридору.
Рыбкин на секунду возник за маминой спиной, бросил отчаянный взгляд на её вздрагивающие плечи, потом за окно, на ветку ближайшего тополя – глубокое синее небо! – и превратился в маленького тощего воробья, прыгающего на ней.
…Воробей был голоден как собака. С самого утра у него во рту не было маковой росинки. Ни о чём, кроме еды, серо-коричневый парнишка думать просто не мог. Рыбкин огромным усилием воли удерживал пушистое тельце на дереве, а в голову всё время лезли назойливые мечты о вчерашней булке, раздавленной машиной, о какой-то гороховой каше, которую по средам какая-то тётя Зина вываливает на крышку канализационного люка, о просыпанном пшене на крыльце магазина… Рыбкин вцепился коготками в кору дерева, чтобы немедленно не сорваться и не полететь клевать пшено. Потребовалось гигантское усилие воли, чтобы не забыть, зачем он здесь, и не пропустить Бастинду.
А вот и она. Бастинда возникла на крыльце, щурясь от весеннего света. Она застыла в дверях, подставив солнцу лицо и обворожительно улыбаясь. Свиданец сорвался с лавки, быстрым шагом подошёл к школьному входу и преподнёс букетик каких-то маленьких синих цветов, завёрнутых в широкие листья. Бастинда ахнула, зарыла нос в букетик и засмеялась счастливым смехом.
Парочка двинулась по аллее школьного сада на выход. Глаза Бастинды сияли. Она летела лёгкой походкой на своих высоких каблуках, ветер красиво трепал широкую синюю юбку. Смех звенел хрустальным колокольчиком. Свиданец не отрывал глаз от её лица.
Рыбкин-воробей забыл про голод. Он то перелетал, то прыгал за ними по садовой дорожке. Он был поражён в самое сердце. Потому что всё, ну буквально всё происходящее с Бастиндой было враньём.
Она врала своими высокими каблуками и лёгкой походкой на цыпочках, и сияющими глазами, и смехом-колокольчиком. Врала синей летящей юбкой и улыбающимся лицом, запрокинутым к небу. Волосами, заплетёнными в косу, букетиком, прижатым к груди, красивым взмахом руки в соскользнувшем до плеча рукаве. Не может быть у Бастинды всего этого.
Но кто это знал сейчас, кроме Рыбкина?
Парочка тем временем вышла со школьного двора и зашагала по набережной. Свернули на липовую аллею, взялись за руки.
У Рыбкина прямо клокотало в груди. Бастинда старательно изображала то, чем ни в коем случае не была на самом деле. А капитан верил. Рыбкин прямо видел, как тот на глазах влюбляется в её смех, и походку, и синюю юбку.