– А он?
– А он никого больше видеть не мог. «Наташа, Наташа…» Мне сказал: прости, если можешь.
– А ты?
– А чё я? – Ольга пожала плечами. – Я его понимаю. Наташка у нас – красивая. Одеваться любит. Всё у неё – импортное…
Я взглянула на Вику. Она молча кивнула – подтвердила сказанное.
Ольгина двадцатилетняя сестра Наташа занимала в этой семье особое положение. Уродилась красавицей, балованная по этой причине была с детства, все ей последнее отдавали. А чего не отдавали – сама хапала. Вся семья в трёх комнатах ютилась, у Наташки – отдельная… Правда, к двадцати годам у неё в наличии уже ребёнок имелся, девочка, такая же красивая, как она, воспитанием которой занимался кто угодно, только не мать. Вот и к братьям она приехала к концу сезона, когда расчёт был уже близко, деньгами запахло.
– И что, тоже с вами в доме оборону держала?
– Да не. Как-кой… Наташка как вечером на крыльцо вышла, они там и о… короче, удивились все… Знакомиться полезли.
Вот так закончилась четырёхмесячная война между городскими и деревенскими, которая успела всем изрядно надоесть. Стычки вспыхивали и потом, но это были уже не большие битвы, а так – рыцарские турниры с кровавыми соплями, не больше. Из-за прекрасной дамы. Которая походя, небрежно, отобрала у сестры отца её ребёнка…
– Ну а что, – спокойно сказала Ольга, глядя куда-то вбок, – можно подумать, если бы она с ним не… Ну… что-то по-другому было. Он бы всё равно втюрился, с Наташей по-другому не бывает. Я ж говорила.
Да и не знает Парамон про своё будущее отцовство. Они ж не местные с родителями, с Алтая откуда-то. Ольга и сама-то про ребёнка далеко не сразу поняла, только когда домой приехали. И адреса у неё нет, даже спрашивать не стала. Только если у Наташи… Но просить, писать – нет, зачем? Сама она сына своего вырастит и воспитает. Уверена Ольга, что сын будет.
А потом потекли наши вечерние беседы. Неспешные, тёплые. Ольга рассказывала про их многодетное житьё-бытьё, а я слушала открыв рот. Из них понятно было, что Ольга в семье – главная нянька. Да и девчонок-то у них – она да Наташа. Ну Наташкина Ксюшка ещё; тоже, считай, на Ольгином попечении.
Всё есть у них, живут – не тужат. А если чего нет – значит, и не надо. Корова с телёнком, свинья с поросятами. Дом, конечно, с сарайчиками и хлевом. Рудник раньше для своих рабочих строил такие. А в квартире городской разве выживешь?
Голодными сроду никто не был. Мамка наварит – кастрюлю ведёрную. Да избаловались, гады, не жрёт никто. Бывает, ругается – и всё поросятам потом вываливает…
Вот так с гордостью Ольга нам выкладывала, а сама посматривала хитрым глазом – производит ли впечатление? Братьев хвалила. Гришка – умный, вот и учительница говорит. Точно в техникум пойдёт. Мишка – первый помощник. Близнецы уже в общагу жить ушли, зарабатывают на шахте – ого-го! Остальные – маленькие, но в сад ходят, в школу, как положено. Не хуже других.
Вика вела с ней воспитательные беседы.
– Ольга-а-а… – с шутливой интонацией говорила она, – ты кончай это… гирькой баловаться… Ты – мать теперь скоро. Бросай свои замашки. Драки, словечки… Ты уже не девушка даже. Молодая женщина. Веди-ка себя соответственно. Профессия у тебя есть, денежная, маляр-штукатур. Заработок верный. Ребёнок будет. Веди ты себя достойно, правильно. Не как шпана. Глядишь, и человек тебе хороший встретится.
– Нужны они мне, – фыркала Ольга.
А сама… Боже, какие взгляды она кидала на нас с Викой, когда сидела внизу с ребятишками, а мы – с мужьями! Как цепко хватали её глаза и мужскую руку на плече, и лоб, прижатый к щеке, и шуршащие пакеты, и заботливое: «А вот я тебе…»
Я отдавала ей почти все фрукты – яблоки, гранаты, орехи, которые приносил мне муж, а она потихоньку таскала что-то из этого ребятам. Не могла не делиться, натура такая.
Глядя на неё, почему-то ясно понималось: не будет никакой мужской руки на этом плече. Ну не будет, и всё. Прочитывалось её одиночество очень ясно. В глазах, сипловатом голосе, рубленых суждениях… Гордость, непокорность, непримиримость.
Навсегда.
Вот эта ко мне в библиотеку ходила. Только помню её почему-то за год до выпускного класса. Наверное, до этого в городскую была записана.
Уже по треску и грохоту входной двери всегда было понятно – это она. Спутать невозможно. Не входила, а влетала. Как шаровая молния.
Читала – запоем. Фантастику, исторические, авантюрные романы – всё, что горит. Сама – огненно-рыжая, мордаха веснушками заляпана, глаза зелёные, с подсветкой изнутри, как ёлочные фонарики.
Волосы в чёрный цвет красила. Зачем, почему? Я никогда не спрашивала. Может, рыжий считала некрасивым? Но она, рыжина, так и лезла: полыхали, как угольки в золе, корни волос, отрастающие на следующий же день после окраски, весело хлопали апельсиновые ресницы, на которых совершенно не держалась тушь.
Терпеть не могла своё полное имя. Злилась ужасно, когда слышала. И сразу передразнивала – выла на низкой ноте, утробно, как вурдалак в лунную ночь: «О-о-о-оль-га!..»
Олька она была, и всё. Олька-рыжуха, яркая и тёплая, как костерок в лесу.
Училась хорошо, легко; всё, чем ни занималась, делала с искренним удовольствием. То вваливалась в библиотеку вместе с лыжами – заснеженная, с инеем на пушистых ресницах, то с огромным ватманским листом – искать материалы и оформлять стенгазету. Если предстоял доклад по какому-нибудь предмету, не только писала его тут же, сидя за столом, но и рвалась непременно обсуждать со мной, яростно жестикулируя и притоптывая ногой.
Надоест, бывало, хуже горькой редьки, гоню её:
– Олька! Совесть имей! Смотри, сколько народу… Дай, ради бога, людям работать!
Но назавтра встречала всё равно с радостью: невозможно на неё сердиться.
Ближе к середине зимы Олька стала появляться с кавалером. Одноклассником, который мне активно не нравился. Тихушник такой. Поначалу даже в дверь библиотеки не заходил – в тамбуре топтался.
Олька копытом била – тащила его. Он упирался, бубнил раздражённым голосом. Как будто стыдился появиться с ней рядом. Она забегала опять и, вытаращив глаза, призывала меня «поговорить», потому что «человек стесняется». Я отказывалась. Делать мне больше нечего. Так она бегала туда-сюда какое-то время, потом заполошно мелась по полкам, набирала книжек, ждала, нетерпеливо притоптываясь, когда я их запишу, и уволакивала ухажёра в вечернюю тёмную метель.
Ухажёр – наверное, неправильно. Непонятно, кто там за кем ухаживал. Вероятно, он «позволял». Ну, потом потихоньку-полегоньку, стал заходить в библиотеку. Жался, глаза прятал. Привлекательный, чего греха таить, – невысокий, стройный, темноволосый; лицо довольно тонко прописано.
Олька уже почти полностью работала на него. Приводила за руку, сажала за стол. Быстро искала материалы к докладу, сообщению, реферату; потом моментально пролистывала, отмечала, оставляла закладки, линовала листы бумаги… Он нехотя, бурча, переписывал, не давая себе труда понять, откуда брать следующий абзац, а она хлопотала, подсовывала, дописывала связки…
Потом начинали учить уроки, и всё повторялось: Олька решала, расставляла знаки препинания в упражнениях, а юный господин нехотя переписывал.
Покончив с уроками, она рвалась организовывать его «культурный досуг» – таскала по полкам с открытым доступом, вытягивала книжки – одну, другую, шёпотом горячо пересказывала содержание, и счастье было написано на солнечном лице, когда кавалер нехотя брал томик из её рук…
Я неплохо знала его мамашку – та работала в книжном магазине: такая же тихушница с поджатыми губами. Слова не произносила, а роняла, держала под прилавком дефицитную литературу для заводского начальства. И всё тишком-молчком, даже ходила как-то боком. Отец тоже имелся, вкалывал, как и все, на заводе, чёрт его знает кем… Слесарем? Аппаратчиком? Кем-то вроде того.
О чём они думали, мать с сыном? Что о себе воображали? Понять было невозможно.
К середине десятого класса пара стала неразлучной. В зимнем лесу на лыжах, в кино в заводском ДК, на факультативах, школьных мероприятиях – везде и всегда они были вместе. И, как всегда, впереди – яркая, быстрая Олька, с вытаращенными глазами и огненной улыбкой, и этот… дитя мрака вечно с очами долу за её спиной.
Они не расставались и после занятий – шли прямиком к Ольке домой учить уроки. У каждого из взрослых, кто хорошо знал эту пару, включая меня, крутилась неотвязная мысль: ох, «доучатся»!
Доучились…
Олькина беременность стала заметна в декабре, к концу первого полугодия. В школе по этому поводу никто гнобить не стал – ни её, ни мать. Все сочувствовали. Как-то там всё устроили по-тихому, может, и в гороно сообщать не стали… Поберегли девчонку.
Олька приходила с синевой под глазами, но лучезарная и быстрая. Хахаль не появлялся. Он продолжал ходить к ней домой готовить уроки: видимо, здорово привык, что Олька учится за него. Сам не мог.
Об этом рассказала Олькина мать, которую я впервые увидела той же весной у себя в библиотеке. Она работала на другом предприятии, поэтому мы и не были знакомы. Отца у Ольки не имелось.
Как она плакала, Господи, твоя воля! Хоть носовой платок выжимай. Рыдала в голос. Я была вынуждена запереть дверь и повесить табличку «По техническим причинам». Молча. Что тут скажешь?
А она говорила, говорила… Как дочка учится не первый год за двоих, и не только домашние задания делает; две контрольные решает за один урок, два сочинения пишет. И учителя – да, видят, конечно, но… Олькин умоляющий взгляд не даёт их рассадить по разным партам. Да и рассадишь – себе дороже, пробовали. Всё равно исхитрится ему помочь. А он, гад… Домой придёт, орёт на неё, чтоб, как хочет, живот прятала… Убить дрянь эту мало, но только на порог комнаты – и опять – Олькины умоляющие глаза…
– Я уж… – горестно качала головой мать, – дочка, говорю, да вырастим ребёнка одни, я ж тебя вырастила…
Я слушала, не произнося ни слова, подперев голову рукой.