Секунды показались вечностью. Я как будто наблюдала эту сцену со стороны.
Вот то, что видит Оля: моя смятенная фигура, силуэт, подсвеченный сзади слабым накалом электрической лампочки и застывший в проёме двери, как в раме.
И то, что вижу я: поднятое вверх раскалённое от напряжения лицо с обморочной улыбкой и невидящими глазами. Руки с растопыренными пальцами крест-накрест обхватили живот и создают впечатление, что только они из последних сил его удерживают.
И эти эренбурговские строчки, которые совсем о другом… Но в моём сознании они навсегда связаны с ней – юной, стойкой в своём отчаянии, гордой в своём одиночестве.
…Рожать Олю отправили в областной центр, в Центр матери и ребёнка. По-моему, делали кесарево. Потом дали в руки свёрток с новорожденным и отправили домой.
И потекла их жизнь вдвоём. И она уже таскала сначала свёрток туда-сюда, а затем, когда Олежка подрос, грохотала по ступенькам колёсами прогулочной коляски, в которой сидел крепко-накрепко пристёгнутый ремешками её тихий анютиноглазый малыш. Знаете, есть такой сорт виол – не обычные жёлто-фиолетовые, а серо-голубые, изумительного, чистейшего оттенка, с чёткими чёрточками-рисками, окружающими серединку? Вот. Олежкины глаза.
Опять звенел на лестнице её отчаянный смех, и, встречаясь, она сразу кричала, чтобы упредить предложения о помощи:
– Привет! Слушай! Тебе конфеты «Костёр» нужны?
Это значит, в их конторе распределяли дефицит. И ей надо было – скорей-скорей с кем-то, поделиться… Такой у неё был жизненный настрой – отдать, оказать помощь, а не принимать. Тогда приходило чувство уверенности, спокойствия, ощущение порядка и правильности происходящего…
Но бывали и жуткие дни. Когда со своего Севера на короткое время приезжал отец ребёнка. Он там женился, потом появились дети…
Изредка, очень изредка, на два-три дня всё-таки появлялся повидать мать, отца и сестру, но из дома старался не выходить.
Вот в эти дни надо было быть с Олей рядом.
Сначала спасала Леночка, перед которой подруга, видимо, не таилась, а потом они с мужем уехали далеко-далеко.
Однажды, когда Олежке было уже года три, в моей квартире раздался телефонный звонок. Междугородний. Леночка. Она, волнуясь, попросила подняться к Оле и просто побыть с ней… Ей это сейчас нужно, очень нужно, – потому что опять приехал и она его встретила…
Я протопала по лестнице и толкнула Олину дверь. Она была не заперта.
В кухне на полу сидел Олежка и грузил совком в кузов самосвала пшено. На полу аккуратными горками высились ещё рис, горох и перловка. Самосвал лавировал между кучами, опрокидывал кузов, высыпая груз, и ехал за новой порцией. Олежка, налегая на самосвал, тихонько гудел:
– В-в-в-в…
В комнате никого не было. Оля на балконе снимала бельё. Она ворвалась в дом с улицы, увидев меня, и, как всегда, звонко закричала:
– Привет!..
А потом начала хохотать. И плакать одновременно. Но это была не истерика, нет. Просто Оля хотела вести себя со мной, как обычно, – смеяться, шутить… А слёзы не давали.
Смех звенел колокольчиком, и запрокидывалась голова, а из глаз сыпались мелкие-мелкие слёзки – дрожали на ресницах, падали на воротник. Прозрачные капли наполнили её чудесные ямочки и блестели-переливались в них бриллиантовыми лужицами…
– Дра-пал от нас! Пр-редставляешь, драпал!.. Как Наполеон из Москвы, – звонко кричала Оля и снова принималась хохотать.
С трудом мне удалось понять, что встретили они Олежкиного отца на улице, проходя мимо газетного киоска, у которого он и стоял спиной к ним, никого не видя. И повернулся именно в тот момент, когда… Короче, лицом к лицу.
И… резко крутанувшись, заспешил прочь от растерянной молодой женщины с маленьким мальчиком, постепенно ускоряя шаг, а через некоторое время уже почти бежал, как будто за ним гналась свора собак. Бегом – через дорогу, и так же – бегом – в свой двор…
Оля быстро смахивала пальцами, смаргивала слёзы, а они всё падали и падали. Из кухни с самосвалом, полным пшена, выполз Олежка, тихо тарахтя, подобрался к матери и обнял её за ногу, запутавшись в длинной юбке.
Так они мне и запомнились – Оля, сидящая на табуретке с запрокинутой головой и улыбкой, полной слёз, и её сынок в изножии, прижавшийся щекой к цветастой ткани…
Дружбы у нас не получилось. Слишком мне хотелось её жалеть, опекать, помогать. Утешать. Пить чай на кухне и обличать «этого козла». А ещё строго спросить с его родственников. Как общественность. Что они себе думают? Все ведь мои читатели…
Оля всего этого не принимала совсем. Жалеть её не надо. У них с Олежкой всё прекрасно. Причём здесь… Они отдельно, козёл отдельно. К родственникам – ни-ни, она просто запрещает… И вообще – нет никакой беды. В жизни столько всего… Смеяться надо, а не плакать.
…Давным-давно у меня нет известий о них с Олежкой. Но я точно знаю – мальчика она вырастила. Одна. Шагая по лестнице вверх, с трудом преодолевая ступеньки. За руку с сыном. Весело улыбаясь сквозь слёзы.
Ведь нет никакой беды, правда?
…Вот думаю: зачем я всё это пишу? Три похожие, как матрёшки, истории. Сюжеты без развития. Люди, о которых давным-давно нет никаких известий.
Но не дает покоя фантазия писателя – придумать им судьбу. Раз – и превратить жизнь героинь в сказку. Как в фильме «Москва слезам не верит».
Чтоб к сорока годам, через тернии – к красоте и успеху.
Вот Ольга, например. Ну кто она теперь? Профсоюзный лидер – вот кто. И не наш, заштатный, а где-нибудь… ну хоть на областном уровне. Простецкий вид облагорожен хорошей стрижкой и отлично сидящим костюмом. Смелый взгляд, напор, независимые суждения. Рубит кулаком воздух, невозможно не слушать! Все с ней считаются, да и чего греха таить – просто побаиваются. Мужики застывают, открыв рты…
Или Олька. Успешная журналистка-международник: каждый вечер по телевизору. Собственная аналитическая программа. Рыжие волосы текут по плечам. Лицо с густой чёлкой, дорогая оправа очков. Умная, интересная, ироничная… Икона стиля. О ней говорят с восторгом, но негромко, изумляются чёткости мышления, глубине эрудиции.
Оля. А! Гулять – так гулять!.. Известная певица. Нет, не из этих, «поющих трусов», – другая… С собственной интонацией, с тайной. Сделавшая свой соловьиный голос приметой десятилетия. Улыбку – узнаваемой из сотен тысяч… И песни – нежные, проникновенные. Каждая женщина слышит в них себя, а мужчина – свою мечту.
Сыновья – красавцы, умницы. Студенты лучших университетов.
И мужья – достойные их, поддерживают под локоток, смеющихся, счастливых…
Смотри, козёл-предатель с пузырями на коленках и жалкими сосисками в авоське.
…А не складывается. Почему-то. Не положено ольхе. Не предназначено природой.
А что положено?
Селиться на скудных заболоченных почвах. Вдали от деревьев других пород.
Хотя… Ветро- и морозоустойчива.
Горит, как порох, сгорая дотла и отдавая тепло до последней капельки.
Ольха.
Голая веточка на фоне неба.
И серёжки дрожат, как слёзы.
Я, папа и все остальные. Повесть в эпизодах
* * *
Если бы я писала сочинение на тему «Моя семья», то начала бы традиционно: моя семья состоит из папы, мамы, брата и меня.
Что есть
Место папы и его роль в семейном механизме переоценить невозможно; когда я думаю об этом, в голову приходят разные технические термины, как то: пружина, рычаг, тяга, силовая установка, генератор энергии. Динамо-машина.
С братом мы – погодки. Он – старший. На сегодняшний день студенты. Технарь и гуманитарий. Лёд и пламень. Брат несколько лет назад объявил себя мизантропом и довольно уютно расположился в тёплом коконе этого определения.
«Да, – говорит он едко, – я не люблю людей». Это – чтобы лишний раз не приставали. Не мешали домоседствовать и игнорировать массовые мероприятия. Бездельничать. Валяться на диване. Слушать музыку. Рисовать. Летать на драконе в красивых доспехах и лупить по башкам двухголового Огра.
В какой-то степени брат – органический противовес нашему вездесущему и всеведущему папе. Невозмутимостью и спокойствием обеспечивает некий призрачный баланс неустойчивой семейной пирамиде.
Мама работает в библиотеке. Её любимое занятие – приносить домой старые книжки – разрозненные томики собраний сочинений корифеев советской литературы 1951 года издания. Или 60-го. И листать потом с блаженной улыбкой, самые трогательные моменты зачитывая папе.
Сегодня у нас что? Ага. Сергей Михалков, том второй. 63-й год. Она читает за кухонным столом, улыбаясь тексту и собственным мыслям. Папа смотрит «Весну на Заречной улице». Брат, «рыцарь диванных войск», щёлкает мышью тут же, неподалёку, отделённый от нас диванной спинкой…
– Смотри, пьеса «Красный галстук», – тихо смеясь, говорит мама папе, и он делает звук тише. – Ничего не напоминает? – «Какое тебе счастье, если ты, например, негр и живёшь в Америке? Тебя же за человека там не считают! Ты сегодня, например, только что родился, и ты уже не человек. Раз ты родился чёрным, а не белым…» А вот ещё: «…У меня мечта доктором стать, как Пирогов! Чтобы меньше советских людей умирало. Кто мне запретит? Никто! А жил бы я не в Советском Союзе, я бы все свои мечты во сне видел, раз у меня в банке золотых денег нет…»
– Во-о-от, вот… – оживляется папа, – я же в детстве именно так и думал! Молился просто, умирал от счастья, что родился в Советском Союзе! Как негров жалел, бедных… В трущобах. Негритят на помойке. Смотрят жалобно так, глазёнки таращат… Спать не мог прямо, ворочался. А у меня – и кровать, и велосипед… Секции спортивные, какие захочу…
Я ставлю чашку с кофе на стол и с интересом наблюдаю за всё более распаляющимся папой.
– Нечего смотреть, – задиристо говорит он, поймав мой насмешливый взгляд. – Да, да, да, верил во всё. И сейчас верю!.. – почти кричит папа. – Нормально у нас тогда было, любые пути открыты!..