– А у негров, значит, ненормально…
– Да! Ненормально! Ты хоть про Анжелу Дэвис слышала что-нибудь? Вот и молчи!..
– Время такое было, – примиряюще вздыхает мама. Она уже и не рада, что затеяла этот разговор. – Конечно, верили… Галстуки свои красные с гордостью носили.
– Вот… – оживляется папа. – Чётко помню, как нас в пионеры принимали. Галстуки повязывали. Галстук, кстати, дело непростое – там всё символично. Вот символ чего – завязанный галстук? – и смотрит поочерёдно то на меня, то на брата.
Я сдаюсь сразу.
Брат молчит.
– Ну вот скажи, – наступает папа, – ну вот что означает завязанный галстук? Три разных конца и узел посередине? Что символизирует?
– Ч-ч-чёрт его знает, – роняет брат, рассеянно щёлкая мышью, – триединство какое-то…
– Ну, ну… – радостно поощряет папа.
– Что-то такое… Отец, Сын, Дух Святой, нет?..
– Щас дам Дух Святой! – обиженно кричит папа и врубает полную громкость.
«Когда-а-а весна-а-а…» – ревёт телевизор.
– Убьюсь от твоего нафталина! – ревёт брат.
Что будет
Это сегодня. А следующим воскресным утром у мамы в руках будет Вениамин Каверин, и я буду про себя удивляться, что вот надо же было человеку насочинять на восемь томов, а знают-то только два – «Открытая книга» да «Два капитана».
А папа будет смотреть «Внимание, черепаха!», грустя и умиляясь,
– Хочу, – скажет он и вздохнёт, – внуков…
– Внуков? – удивится мама. – А с такой интонацией, будто – хочу кушать…
– Кушать… – рассеянно отзовётся брат, – внуков… Детей уже докушал…
– Вас доку-ушаешь, – обиженно протянет папа, – сами сожрёте кого угодно.
Так начинается каждый наш выходной – воскресенье.
Папа гремит кастрюлями, брат щёлкает мышью, мама читает, я пью кофе. Вовсю орёт телевизор, залипший на каком-нибудь ретро-канале. Требовательно звонит телефон, и папа, перекрикивая телевизор, ведёт беседы с партнёрами. Мама ёрзает и бросает на него недовольные взгляды.
– Бизнес – понятие круглосуточное, – назидательно говорит папа, положив трубку, – у него нет выходных. Кушаете же вы без перерыва?
Мама машет рукой и вздыхает.
Дурдом, конечно. Но мне нравится. Я почему-то привыкла. И каждый член нашей семьи, я уверена, тоже. К грому кастрюль. Рёву телевизора. Папиным крикам: «Я подохну – вас куры загребут!..»
Вот это, про кур, с детства слышу. И с детства в голове – картинка: я, мама и брат мечемся в песке с перемешанным мусором между огромных, страшных, когтистых куриных ног, а они беспорядочно скребут и поднимают пыль, и нагребают огромные барханы, в которых мы тонем, протягивая друг к другу руки, лихорадочно пытаясь спастись…
Б-р-р.
Партия пуза
Каждое утро нашей семьи начинается с оглушительной партии пуза. Исполняет её мой папа, сами понимаете, на каком инструменте.
Папа – совершенно невообразимый, какой-то термоядерный жаворонок. Он, до краёв наполненный жизнью и готовый к самым решительным подвигам, легко вскакивает с постели в самую немыслимую рань, поэтому ему абсолютно непонятно, как это кто-то имеет глупость вяло валяться в кровати, когда мир напоён упругой утренней энергией.
Ему ничего не стоит в шесть утра, в самый сладкий час сна, распахнуть дверь в мою комнату и бодро рявкнуть:
– Спишь, что ли?
И это притом что папа прекрасно знает – встаю я в семь!
Но он это не со зла и не от вредности. Утром его переполняет божественная прана, и папе обидно источать её в одиночестве. Отсюда и партия пуза. Изо всех сил удерживая себя от того, чтобы не поставить семейную заставу в ружьё сей же миг, папа всю свою энергию вкладывает в барабанную дробь по вышеозначенной части тела.
Вообще, мой папа – удивительное создание. Уместнее всего сравнить его с огромной, заботливой наседкой. Он раскидывает свои крылья над малым и большим кругом своей семьи и друзьями и бдительно следит, всё ли у всех в порядке, всего ли всем хватает…
Произвести денежные вливания в бюджет нуждающихся семей, помочь купить недвижимость, оплатить лечение – это всё папа. Папа следит недреманным оком за состоянием окружающих и безумно гордится тем, что высшие силы выбрали его на эту роль, позволив и успешно зарабатывать, и разумно перераспределять деньги.
Как всё начиналось
Свою избранность папа ощутил ещё в раннем детстве, когда шестилетним деревенским пацаном играл с бабкой Апросей. Бабка Апрося – сестра папиной бабушки Наташи. Она приходила к ним в гости ранним летним вечером – кругленькая, уютная, смешливая, с коричневым морщинистым лицом и одиноким зубом в вечно улыбающемся рту.
– Ну, Серёжа, – начинала она, – играть-то будем?
– Будем, – солидно отвечал Серёжа.
– Запамятовала я, – притворно сокрушалась Апрося, – кем ты, давеча говорил, работать-то будешь, когда большой станешь?
– Лётчиком же, опять ничего не помнишь, совсем старая стала!..
– Лётчиком, лётчиком, как жа, как жа, вспомнила! – обрадованно хлопала себя по круглым бокам бабка. – Давай, Серёжа, в самолёт-то садися, садися, – и подталкивала маленького папу к деревянным яслям, наполненным сеном.
Папа прыгал в ясли, усаживался, подогнув ноги, у самого торца, начинал крутить воображаемый штурвал и гудеть по-самолётному.
– А мине-то прокатишь? – вкрадчиво спрашивала Апрося.
– Да садись! – небрежно махал рукой папа.
Бабка Апрося, задрав юбку, с шутками и прибаутками лезла в ясли.
– Апроськя! Чаво удумала! – ругалась бабушка Наташа. – Слезай, бесстыжая!
– Наташка, отвяжись! – кричала бабка Апрося, и, чтобы отвлечь сестру, вдруг смотрела поверх забора, делая испуганное лицо: – Глядай, Сашка-то ваш сел на свой чертогон и помчалси, как молонья!
Бабушка Наташа заполошно срывалась и убегала удерживать старшего внука от катания на мопеде, а бабка Апрося заливисто хохотала, радуясь, что так ловко спровадила сестрицу, и начинала серьёзный разговор.
– А ты, Серёжа, чаво в лётчики-то, а, подаёсси?
– Дак… платят же много, баб Апрось, забыла, что ли?
– Какая ж у лётчика получка-то, Серёжа, а?
– Да двести рублей, баб Апрось, – со знанием дела отвечал папа.
– Двести-и-и… – ахала Апрося, живущая на колхозную пенсию в шесть рублей. – Да куды ж ты такие деньжищи девать-то будешь?
В мечтах о деньжищах они уже сидели рядком в яслях, свесив босые ноги через бортик.
– Ну, перво-наперво, – обстоятельно загибал палец папа, – бабушке Наташе и дедушке Мише – десять рублей!
Дальше шло распределение всем многочисленным деревенским родственникам – дядьям, тёткам, двоюродным и троюродным братьям… Баба Апрося и папа старательно загибали пальцы на четырёх руках, отнимая от папиного будущего дохода по десятке.
Когда деньги иссякали, Апроська коварно спрашивала:
– Ну а мине-то, мине-то, Серёжа, неуж ничаво не отделишь?
– Тебе-то, тебе-то я, уж конечно, – с жаром любовно говорил папа, но при общем подсчёте всё равно получалось, что на бабку Апросю денег не хватает.
Эта игра дежурно заканчивалась папиным рёвом. Не в силах отнять обратно деньги ни у кого из родственников, чтобы поделиться ими с Апросей, маленький папа становился багровым, как переспелый помидор, и расстраивался на целый вечер. Тогда на рёв прибегала бабушка Наташа, изгоняла коварную Апроську, подтирала папины сопли подолом собственной юбки и поила его парным молоком.
Сам папа никогда на Апросю обиды не таил. Из плодотворных бесед с ней он сделал один очень полезный вывод: чтобы хватало всем родственникам, надо зарабатывать больше. Чем и стал руководствоваться всю последующую жизнь.
Кому, когда и сколько
У папы уже давно и обстоятельно решены вопросы, кому, когда и сколько. У него своя система ценностей, понятий о добре и зле, о лишнем и необходимом, поэтому с недрогнувшей физиономией он проходит мимо цыган-попрошаек, но одинокая бабушка в метро всегда получит щедро и от души.
Папа всегда оделяет здоровенных ребяток с синими лицами, толкущихся на обочине Тверского бульвара перед магазином «Армения» с картонками «на бухло» и «на опохмел», и каждый раз объясняет маме, сидящей вместе с ним на переднем сиденье автомобиля, как с неопохмелившимся человеком может произойти «нечто страшное». Мама и не уточняет что. Она привыкла.
Однако как-то раз, в Париже, выходя из церкви Святой Мадлен, папа боковым зрением уловил копошение на лестнице и невнятную французскую речь. Вероятно, что-то вроде «же не манж па…» и далее по тексту. Папа, вельми понеже, языками не владеет, поэтому строго сказал по-русски:
– Нету денег!
И услышал в ответ на том же чистом русском изумлённое:
– Русские – и денег нет?..
Мы оглянулись. На паперти стоял такой же, как на Тверском. Только без картонки.
Денег папа не дал. Интересуюсь почему. Папа разражается высокой речью, из которой следует, что данный субъект – паршивая овца в стане благородных парижских клошаров.
– Не можешь исповедовать идеологию идейного нищенства – нечего во Францию соваться, – подытоживает он.
– Он русский, папа, – пытаюсь разбудить сострадание к соотечественнику я.
– Тем более нечего. Россию позорить. Всё, разговор окончен, – обрывает он.
На то мы и русские
Почему-то очень трепетно за границей папа охраняет свою русскую сущность. В чём это выражается? А вот в чём.
Бродим мы, например, по нескончаемым залам Лувра. Мама безмолвно замирает перед шедеврами мировой художественной культуры, а папа, сдвинув брови и заложив руки за спину, сердито меряет шагами паркет.
– Посмотри… Посмотри, какая камея! Какая парюра! Какая тонкая работа! Какая красота… – восторженно шепчет мама.
– Ещё бы не красота! Ещё бы не богатство! Обворовали весь мир! – горестно восклицает папа и скорбно вздёргивает вверх брови.
– Гос-споди, ты о чём? Кто кого обворовал? – вопрошает мама.
– Как это кто? Эти все – французы, англичане… То пираты их по всему миру шастали, потом войны, потом колонизаторы! Истории не знаешь! Я-то, слава богу, курс истории прекрасно помню! Ограбили все колонии… – возмущается папа.