А никто его и не винит, конечно. Ну не знал, бедный, что самое желанное место обеда для папы – городской базар, местечко за грубо сколоченным столом; а самые лучшие яства – только что испечённый деревенский ноздреватый хлеб, домашнее оливковое масло, местное вино и молодой овечий сыр. Щедрые ломти копчёной ветчины. Шипящая в собственном жире колбаса ручной набивки.
Водителем Антуан оказался хорошим. Уверенным, в меру осторожным. Папе, конечно, хотелось бы побыстрее, а нам с мамой – самое то… Мы носились по отрогам Люберона, местам невообразимой красоты и полёта, валялись на ковре из душистых трав, замирали на крошечных пятачках обзорных площадок, вбирая в себя неповторимые цвета Прованса: зелёный, рыжий, сиреневый, синий…
Потом шатались по улочкам и скверам провинциальных городков, трогая прохладные стены домов; наблюдая, как французские старики играют в петанк.
Мама и папа замирали, не в силах уйти: давно у себя на родине они не видят пенсионеров-мужчин в одном месте в таком количестве. Здесь – пожалуйста!.. Крики, азарт, стук металлических шаров друг о друга. А рядом – корявый стол, лавки. Бутыль домашнего вина и стаканы… Счастье, покой, определённость, исходящие от компании пожилых месье, сопоставимы, может быть, с тем же состоянием их соотечественников в шестидесятые-семидесятые, когда меня и на свете-то не было. Когда домино шумной компанией во дворе, и хохот, и крики «рыба!», и «фуфырик», и футбол по телевизору в настежь раскрытые окна.
– Где теперь всё это, а? – горько спрашивает папа. А мама в ответ грустно пожимает плечами.
Довели страну.
…И мы уехали в Грасс
Карпантра встретил нас пустынными улицами, ясным небом и собачьим дерьмом, щедро и неожиданно, как смелые мазки художника, брошенным тут и там на светлые плитки тротуара.
Город томился в полуденной сонной провансальской одури. Казался непростым. Таил неизведанное.
Постижение Карпантра должно было начаться с покупки зубной пасты и набора бритвенных одноразовых станков.
Работали только аптеки.
Станков там не оказалось вообще, равно как и маленьких тюбиков зубной пасты. Зато целые аптечные отделы были посвящены ортопедической обуви для людей всех возрастов и размеров.
Её было столько, что создавалось впечатление, будто младенец, родившийся в Карпантра, с радостным писком влезал в ортопедические пинетки, а потом, в течение жизни, только перемещался от одной аптеки к другой, меняя разнообразно растоптанные лапти на более уродливые.
Медленно, прогулочным шагом мы направились к центру города.
– Мэрия – ткнул пальцем в затейливо облезлое здание с завитушками наш сопровождающий.
– Красивый дом, – вежливо откликнулся папа.
Обошли с другой стороны.
– Смотри, как интересно, – оживился папа, – а с этой стороны – отель. Там – мэрия, а тут – отель. Прикольно же…
Полуденная одурь Прованса не располагала к объяснениям. Я просто одарила папу долгим взглядом.
– Да ну вот же, – ткнул он пальцем в каменный фриз, – написано: «Отель де Виль»…
Гос-с-споди. Комментарии гидов надо слушать, папа. Они одни и те же в каждом городе. Отель – в данном случае в значении дом, здание. А де Виль – городской, местный. В смысле – административное здание.
– Ну да, ну да… – папа разочарован: логично, но не интересно.
Тем временем мама надолго приникала взглядом к каждой витрине. Ей давно хотелось освежить кухню: нафаршировать её изюминками стиля, придать, так сказать, неповторимый шарм французской провинции.
В мечтах ей виделось окно с частым переплётом и тонкие шторочки в стиле «кафе», расшитые очаровательными кустиками лаванды. А ещё толстостенные фаянсовые чашки лавандового же цвета на трогательном в своей простоте деревянном подносике. Корявые с трещинками лепные горшки для цветов. Кольца для салфеток веночками. Саше в виде милейших керамических печенек или цикадок… И много чего ещё.
И всё оно вот тут, под носом, в этих чудесных витринах, стоит только руку протянуть. Но рядом папа с бдительным: «Куда-а-а?.. Горшки не повезу!» Рвёт грубым окриком хрупкие стены домика из роз. Рушит мечту.
– Пить хочу, – мстительно говорит мама.
– Водички тебе или кофе? – начинает хлопотать папа.
На пути неожиданно возникает блинная. Открытая.
– Я бы выпила сидра, – озаряет маму.
Гм, маме не откажешь иногда в проблесках здравого смысла. Останавливаемся и разглядываем вывеску. Её венчает лукавый горностай, свернувшийся в колечко. Значит, хозяин бретонец. Бретонские гречневые блины!.. Мечта.
Заходим. Знакомимся с хозяином. Конечно, бретонец.
Крас-савец.
Рост. Румянец. Внушительность. Развесистые пушистые усы, занимающие все щёки и стремящиеся к вискам. Звать Роже.
Блины? Тридцать шесть наименований.
Удостоверившись в серьёзности наших намерений, Роже незамедлительно вышел из-за стойки и, вытянувшись во весь свой немалый рост и приложив руку к сердцу, уверил нас, что лично он никакого отношения к позорному факту непродажи «Мистралей» нашей стране не имеет. И ему стыдно за собственное правительство. И ещё что-то, очень длинное и замысловатое, непонятное даже мне с моим весьма приличным французским.
Папа пришёл в прекрасное настроение. Он выбрал столик прямо на тротуаре и поднимал чашку с сидром, улыбаясь всем проходящим французам, как бы показывая, что они пьёт эту чашу за их здоровье.
Не менее счастливым был и Роже. Он предложил какой-то особый бретонский сидр, «который невозможно попробовать нигде в Провансе» (правда очень вкусный), а металлическую нашлёпку с бутылочной пробки преподнёс мне, показав, как с минимальными затратами труда из неё можно сделать элегантное и оригинальное кольцо.
Дальше француз и русский принялись соревноваться в наибольшем благорасположении друг к другу.
Папа щедрым жестом налил полную чашку сидра хозяину и предложил тост: «Вив ля Франс».
Роже от щедрой души принёс дополнительную порцию блинов «для мадемуазель».
Пришлось давиться с очаровательной улыбкой: кто не знает – диаметр бретонского блина приблизительно полметра.
Папа оставил невиданные чаевые.
Роже ответил рюмкой кальвадоса из собственных запасов.
Короче, кончилось всё тесными объятиями и хлопаньем по плечу друг друга с возгласами: «Роже!» «Сер-гей!» «Роже!» «Серж!»
Маме не понравилось. Она всё ещё лелеяла надежду завернуть в «тот маленький лавандовый магазинчик» и после расставания с Роже долго и нудно ворчала на тему: «зачем так долго разговаривать с иностранцем, которого всё равно не понимаешь».
– Да я всё понимал, – отбивался папа, – у меня в школе по французскому «четыре» было.
– «Четыре» у него было, – не унималась мама. – Главное, ещё такое умное лицо состроил…
– Ни фига себе! А обычно у меня какое? – рявкнул папа.
В общем, закончилось всё маминой обиженной миной, сердитым хлопаньем дверцей авто, визгом тормозов и пыльным облачком на дороге.
И мы уехали в Грасс.
Аромат мечты
Вот мы несёмся вверх-вниз по холмам Грасса. Где она – мрачная аура Средневековья? Где серые замковые стены из булыжника? Фахверковые дома? Зловещие арки, рвы с подъёмными мостами… Жан-Батист Гренуй?
Нет ничего. Весёлые красные, жёлтые строеньица, взбегающие по склонам, которым идёт и синее-пресинее небо, и яркое солнце.
По дороге в парфюмерную столицу мы заехали к фермерам, выращивающим розу Грасса, чтобы добыть из неё масло. Роза – майская, поэтому сараи, куда сваливают цветки, пусты. Урожай уже собран. Но папа всё осматривает по-хозяйски. И сараи, и аппараты, какие-то перегонные кубы, которые участвуют в производстве, и даже ржавые запоры. Он подробно расспрашивает о процессах, о выходе масла, – Антуан взмок, боясь упустить важные подробности. Но папа не даст ему упустить.
Папа и местный гид жонглируют словами – перегонка, дистилляция, экстракция, анфлераж. Абсолю. Конкрет розы.
Еле дослушали, ей-богу. Потому что мы с мамой рвались именно в Грасс. Там нас поджидало удивительное событие – возможность создать собственные духи. Уникальные. Неповторимые. Для себя, единственной.
…Огромный светлый зал опять с какими-то сияющими на солнце здоровыми медными ретортами, наглядно демонстрирующими… Мне было, честно, всё равно, что они наглядно демонстрировали. Мои глаза были прикованы к круглому столу посередине зала – с огромным количеством пробирок в три этажа. А в них… Десятки натуральных ароматов: лаванды, лимона, майорана, кедра, нарцисса, кассия, герани, жасмина, померанца, душицы, душистого горошка, розмарина, фиалки, туберозы. И розы, конечно. И много-много чего ещё.
И мы вдыхали эти ароматы, и смешивали их, и создавали основу – тяжёлые, нижние нотки букета, а потом сердце аромата и верхний флёр – лёгкий, словно крылья бабочки… Каждая свой. А вокруг бегал папа, не в силах высидеть в полуторачасовом безделье, и лез с советами, и норовил капнуть в наше волшебство хотя бы чего-нибудь из длинной пипетки. Мы с мамой успешно защищались.
И создали-таки. Каждая своё диво. Я – лёгкое, воздушное, с преобладающим ароматом белых цветов; мама – нечто таинственное, закатное, с нотками лотоса и сандала. Тётка-инструктор очень нас хвалила. Была выведена и внесена в картотеку формула наших духов. Вместе с драгоценными флаконами вручены бланки почтовых заказов – фирма пришлёт тебе твой аромат, как только он закончится.
Мы были счастливы. Драгоценные сосуды приятно оттягивали сумочки. Тётка-инструкторша тепло попрощалась с нами, обронив напоследок таинственную невнятную фразу о том, что тот аромат, который мы вдыхаем сегодня, – неокончательный. Мол, через некоторое время духи должны ещё «созреть» и «раскрыться».
Я это к чему? Уже через три недели после приезда домой «носить» эти духи было совершенно невозможно. Аромат «раскрылся», да так мощно, что пользоваться им можно теперь разве что торгущим в рыбных рядах, чтобы перешибать запах слегка подтухшей продукции.