Так Боря осталась, правда, никогда больше нехитрый овощ семейства крестоцветных в рот не брала.
А артистка в ней проснулась к пожилому возрасту. Ох и сумасшедшее время тогда было в нашей семье! Мы с мужем с утра до вечера на работе и подработках, сын в школе и на секциях… Прибегали голодные, усталые, жарили-парили на кухне, раскладывали хвостатым еду по мискам и сами почти без сил плюхались за кухонный стол.
Кошек даже звать не надо было. Миг – и уткнулись мордами в еду, ещё миг – и уже миски вылизывают. Только Бори нет…
А Боря притаится за косяком двери и в нужный момент раз – мордочка, одна только мордочка из-за него выглядывает, чтобы встретиться глазами с кем-нибудь из нас. А в скорбных очах – вся гамма чувств: «Ах, это вы тут кушаете… Простите, я не знала… нет-нет, даже не вздумайте обо мне беспокоиться, кушайте-кушайте… Я ничего… Я тут побуду… А вы кушайте на здоровье».
Мордочка прячется за косяком, остаётся только краешек волосатого подрагивающего ушка. Боря выжидает. Потом второе явление. Ухо выползает полностью, за ним глаз и принюхивающийся носик. Сама невинность. «А… это вы тут курочку кушаете? Нет-нет, я просто так спросила, это я ни к чему, просто… Не обращайте внимания…»
Ну, тут жди, как говорится, у кого сегодня нервы крепче: кто-то, не выдерживая, первым шваркает с размаха ложкой в тарелку и, с грохотом отодвигая табуретку, идёт за собакой. Но Борю надо было ещё уговорить:
– Ну Боря, ну Борюша…
А она личико отвернёт раз, два, ну потом пойдёт на ручки. Несёшь её, а она прильнёт к груди, и опять слышится: «Ну что вы так обо мне… Стоит ли…»
А ты всеми силами её убеждаешь: стоит, стоит… Вот твоя чёртова миска, Боря. А в миске уже поверх собачьей еды – льстивое подношение – кусочек куриной грудки.
Борю надо нежно спустить с рук, погладить по головке, чуть подтолкнуть под попку к миске, и тогда… Последний взгляд, вздох: «Ну, если вы так про…»
Аплодисменты.
Про медицину
Господи, если бы вы только знали, как мне бывает тепло, когда мама рассказывает про своё детство! Как покойно, как радостно душе слушать сто раз переслушанное…
Мы сидим за круглым кофейным столиком, её пальцы, отколов сахарными щипчиками от бесформенного карамельного сахара-леденца крохотные кусочки, сыплют их в блюдце. А я туда-сюда переставляю чашки, вытряхиваю сушки в хлебную корзинку, опускаю чайник на свёрнутое вчетверо полотенце – мельтешу, одним словом. А сама подталкиваю, выкруживаю, подвожу свою родительницу к желанным воспоминаниям. И она, сама того не замечая, поддаётся, жёсткие черты мягчают, уголки рта ползут вверх, чуть приопускаются веки… Замри, секунда! Вот-вот выдохнутся лёгкие, невесомые, такие желанные мне слова, поплывут декорации, образы.
Сегодня – про Тамарку. Это её отчаянная подружка: такой же коновод, как и она сама. Даже странно: как в одной дворовой шобле уживались два атамана?
А уживались.
– Ничего… Я хоть тощая была, но хлёсткая… Вёрткая. И рука тяжёлая, не подходи!.. Спускать никому не собиралась.
– А Тамарка?
– Тамарка? – звякает чашка о блюдце, ладонь подпирает подбородок. – Тоже, та ещё… Она и выше меня на полголовы, и в теле. Кобылица, одним словом. Мать до семи лет с ложки кормила.
Мы заливаемся смехом, я привстаю и задеваю головой абажур, и он летает, как оранжевый мяч, набрасывая на стены чудные тени, и от этого мельтешения хохочется почему-то ещё сильнее…
С детства у Тамарки было две мечты.
Первая отражала её профессиональные устремления: она до дрожи в коленках мечтала мыть пузырьки из-под лекарств. Немало времени в сопливом возрасте проторчала у здоровенного окна угловой аптеки, где это всё происходило. Баночки, скляночки, бутылочки, пузырёчки, отмытые под тугой струёй специальными ёршиками, стройными рядами выстраивались на стеклянной полке, примыкающей к окну. Сияя и переливаясь. Белый халат мойщицы добавлял значимости производимым действиям. Из-под чего были склянки – понимается только сейчас: аптека-то при больнице, и справа от неё был вход в лабораторию…
– Кстати, мечта её таки сбылась, – говорит мама, натягивая «шальку» халата повыше и кутая в неё шею, – всю жизнь проработала лаборанткой в НИИ… По сути, те же самые пузырьки и мыла…
– А вторая?
Вторая мечта была родить в будущем девочку и назвать Инной.
– И-и-ин-на!.. – мечтательно запрокидывалась Тамаркина голова с длинной белой гривой и крупными белыми зубами – точь-в-точь лошадиная, – а звук имени выливался в протяжное, но совершенно явное ржание. Дворовая шобла дивилась, но почтительно. По-другому было небезопасно.
– Ну, про это – сама знаешь. И дочь есть, и так зовут… – мама машет рукой. – И такая же кобылица…
Я кладу в рот кусочек леденцового сахара: можно даже не подталкивать, а помолчать, поток уже не остановишь.
Тамарка, короче, считала себя непревзойдённым специалистом в постановке диагноза. Во-первых, её мать не работала, а всё время придуривалась, что больная, чтобы оправдаться перед соседями; а во-вторых – будущая профессия – мытьё пузырьков, всё-таки имела отношение к медицине и ко многому обязывала.
– А я, – мама опять берётся за щипчики, – тогда уже тренировалась вовсю. Какой это класс был? Шестой? Седьмой? Не помню. Ну и…
Гимнастика, конечно, спорт травмоопасный. Здесь важно баланс соблюсти. И кураж надо иметь, чтобы не бояться элемент выполнить, и тренеру доверять безмерно: знать, если что – поймает. Ловил, конечно, куда он денется. Серьёзных травм никогда не было. Но так – синяки, шишки, это уж…
– Одним словом, просыпаюсь как-то утром, на правой стороне груди боль – существенная. И вспухло. Шишечка мягкая размером с боб. Болезненная – тронуть нельзя. Вот, думаю, приложилась вчера грудной клеткой с переворота боком… На маты, конечно, но всё равно… Грудной клеткой – потому, что кроме этой клетки там больше ничего не было. Доска, кожей обтянутая. И две точечки. Вот в этой точке и…
Я ловлю каждое слово.
– В школу сходила, домой пришла. Майку задрала – и к зеркалу. Не проходит. Главное – с одной стороны… И явно так, хорошо видно. Д-да какие родители… Мама… Мама день и ночь работала, не было её.
Зато Тамарка пришла. Осмотрела. Пальцем нажала. Я аж взвилась – уй-я-а-а!..
– Рак, – говорит. – Безо всякого сомнения. Я такую одну тётку знаю. У неё всё так же было…
И поволокла в детскую поликлинику. Авторитетная, немногословная. Шагает своими шагами семимильными, а я рядом болтаюсь, то и дело вперёд забегаю, в лицо ей заглядываю.
– И что ж теперь будет, – говорю…
– Да ничего, отвечает, – не беспокойся. Отрежут – да и всё. Я такую одну тётку знаю, говорю же. Правда, она померла уже…
Дотащились до поликлиники. А мы любили туда ходить – там чистенько всегда, мебель детская стоит, расписная. И народу нет никого. Почему? Я почём знаю. Не болел никто… Так… какой это год был? Сорок седьмой? Восьмой? Уж точно и не скажешь.
Вошли – и буром мимо регистратора. Она: куда, куда? А Тамарка ей:
– Нам срочно! У неё – рак!
Та сразу отстала.
Пальтушки свои с шапками на стулья в коридоре сбросили – и в кабинет! Тамарка первая, меня за руку тащит.
Врачиха сидит за столом, пишет что-то. Нестарая. Симпатичная такая… Усталая. Голову подняла.
Тамарка – меня в спину, к столу, значит.
– У неё – рак!
Врачиха очки сняла, протёрла.
– Показывай, – говорит.
Я опять майку вместе с кофтой задрала. Она посмотрела, посмотрела…
– Опускай, – и опять писать принялась. – Идите домой, девочки.
– А рак? – рявкнула Тамарка.
– Нету никакого, – устало проговорила врачиха и слегка улыбнулась. – Это вы… девушками становитесь, – и вздохнула. – Надо бы к вам в школу прийти, побеседовать…
И опять над писаниной склонилась, давая понять, что разговор окончен.
…Обратно домой мы шли с разными чувствами. Тамарка – раздосадованная, что её диагноз не сбылся и медицинские позиции пошатнулись. А я – наоборот. Очарованная. Магией врачихиных слов. «Девушками становитесь…»
И – я-то да. А Тамарка – нет пока…
…Мы с мамой сначала смеёмся, а потом надолго замолкаем. Она опять колет леденец. А я смотрю на одну из фотографий над её головой. Там девочка-семиклассница с большим ртом и косами, подвёрнутыми баранками. С коричневыми атласными бантами. И – маленьким тайным бугорком под бронёй школьной формы. Свидетельством её начавшегося расцвета…
Про статус
– Ой, Ирин-апа, и не говорите…
Мы с Гулей сидим на крыльце и рассуждаем о падении нравов. О том, как изменились её соотечественники, которые ещё несколько лет назад приезжали честно работать и зарабатывать, а сейчас… Избаловались совсем. Работать не хотят. В каждом глазу – доллар. Отсюда преступность. Враньё. Бессовестность.
Гуля – молоденькая узбечка. Красивая, стройная. Работает в богатых загородных домах помощницей по хозяйству. Совсем не похожа на тех, о ком говорит… Работящая, честная. Беспредельно наивная. Но и гордая – не подходи!
Гуля в эти выходные выбралась в город, в салон-парикмахерскую. Стрижку сделала, покрасилась. Потом – кино, «Макдоналдс». Удались выходные.
И вот идёт она, красивая, нарядная, собой со стороны любуется: волосы оттенка «горький шоколад», блестят, развеваются; стильно до невозможности. Не зря деньги потратила.
По дороге к остановке вспомнила, что сумку надо от мусора освободить: фантики конфетные, обёртки от жвачки, какие-то флаеры, рекламные листки… Ну и свернула во двор, прямо к контейнерной площадке. В загородку вошла. А там…
– Наш, понимаете. Грязный такой, неаккуратный. Волосы – так… щетина.
Дворник, одним словом. Метлой машет, мусор убирает. А трубку плечом к уху прижал и разговаривает.
– По-нашему говорит. Думает, не понимает никто. Ну, я мусор… Одна бумажка, вторая. Ищу, копаюсь. Не хочу слышать, а слышу. Так, ерунда всякий. Нодира то, Нодира сё… Уехал-приехал… А сам подметает…