— При убийстве из ревности обычно фигурирует третье лицо.
— Вы правы…
— Стало быть, вы отдаете себе отчет в том, что означает подобное предположение? — спросил другой журналист.
Наступило молчание.
— Если этот человек и существует, я его не знаю.
Некоторые многозначительно переглянулись.
— Да у вас пустые стаканы…
Он налил себе и передал бутылку одному из фоторепортеров.
— Налей-ка своим ребятам, крольчишка…
— Вы помогали вашей жене в работе?
— Ни разу даже не читал ее статей.
— Почему? Вам это было неинтересно?
— Наоборот! Я просто хотел, чтобы она чувствовала себя свободной и писала без оглядки на меня.
— Она никогда не выражала желания работать для журнала «Ты»?
— Нет, она мне об этом не говорила.
— Вы были очень близки?
— Очень.
— Вы полагаете, что преступление было предумышленным?
— Я знаю не больше, чем вы… Есть еще вопросы? Возможно, за ночь я приду в себя и к утру стану нормальным человеком, начну что-то соображать… А теперь у меня в голове сумбур. К тому же сейчас сюда приедет мой зять, а он отнюдь не жаждет с вами встретиться.
— Он служит во Французском банке?
— Совершенно верно. Это человек с большим весом, и ваши главные редакторы несомненно посоветуют вам проявить в отношении него сдержанность.
— Но вы сами не слишком-то сдержанно говорили с ним сейчас по телефону.
— Старая привычка. Я всегда был дурно воспитан.
Наконец они ушли, и Ален с сожалением закрыл за ними дверь. Окинув взглядом бутылки и пустые стаканы, сдвинутые с привычных мест стулья и кресла, разбросанные по ковру обертки фотопленки, он хотел было к приходу Бланше привести все в порядок, даже наклонился, чтобы подобрать мусор, но тут же выпрямился, пожав плечами.
Ален слышал, как остановился лифт, но дверь открывать не пошел: ничего, пусть Бланше возьмет на себя труд позвонить, как все люди. Но тот позвонил не сразу, минуту постоял на площадке, то ли в нерешительности, то ли полагая, что так будет приличнее.
Наконец раздался звонок, и Ален не спеша пошел к двери. Он не протянул руки, его зять — тоже. Пальто Бланше было покрыто капельками дождя, шляпа намокла.
— Ты один?
Похоже, что сомневается. Того и гляди, пойдет проверять, не подслушивает ли кто в спальне, в ванной или на кухне.
— Один — не то слово.
Бланше стоял в пальто со шляпой в руке и оглядывал бутылки и стаканы.
— Что ты им сказал?
— Ничего.
— Но ведь что-то пришлось же тебе отвечать на их вопросы? Раз уж ты согласился принять журналистов…
Все Бланше, отец и три сына, были крупные, широкие в груди и плечах. И упитанные, но лишь настолько, чтобы иметь внушительный вид. Отец дважды был министром. Вероятно, в свое время станут министрами и сыновья. Все они снисходительно посматривали на людей сверху вниз и, судя по всему, одевались у одного портного.
Муж Адриены снял, наконец, пальто, положил его на стул и, видя, что Ален взял бутылку, поторопился отказаться:
— Мне не надо, спасибо.
— Это я себе.
Наступило долгое, неловкое молчание. Поставив стакан на низкий столик возле кресла, Ален подошел к застекленной стене, еще усеянной каплями дождя. В темноте мерцали огни Парижа. Внезапно он обнаружил, что стоит, прижавшись лбом к холодному стеклу, словно для того, чтобы освежиться, — и отпрянул назад. В такой же позе застали Мур-Мур на Университетской улице у тела Адриены.
Бланше, наконец, сел.
— Послушай, что тебя заставило приехать ко мне в такой поздний час?
— Я думаю, нам необходимо договориться.
— О чем?
— Какие мы будем давать показания.
— Но ведь мы уже дали показания.
— Что касается меня, то допрос был весьма формальным. Допрашивал помощник комиссара, который к тому же старается не слишком усложнять себе жизнь. Однако завтра или послезавтра нам предстоит встреча со следователем.
— Это в порядке вещей.
— Что ты будешь говорить?
— Что ничего не понимаю.
Бланше вперил в Алена взгляд, в котором можно было прочесть одновременно и страх, и презрение, и гнев.
— И это все?
— А что я могу сказать еще?
— Жаклин выбрала себе адвоката?
— По-видимому, она предоставила это мне.
— И кого ты пригласил?
— Пока еще не знаю.
— Адвокат будет всячески обелять свою подзащитную.
— Разумеется.
— Всеми доступными средствами.
— Полагаю, что да.
Ален подначивал зятя. Он не выносил Бланше, а сегодня тот буквально выводил Алена из себя.
— Какую же версию он выдвинет для защиты?
— Это уж его дело, но не думаю, чтобы он выбрал версию о необходимой самообороне.
— Что же тогда?
— А что бы ты предложил?
— Кажется, ты забыл, — с пафосом произнес возмущенный Бланше, — что я — муж жертвы.
— А я муж женщины, которой придется добрую часть жизни провести в тюрьме.
— Но кто виноват?
— А тебе это известно?
Снова молчание. Ален закурил сигарету и протянул портсигар зятю, но тот отрицательно покачал головой. Как подойти к деликатному пункту, не уронив своего достоинства? Вот именно, ибо в голове у Бланше все это время вертелась лишь одна мысль, точнее, вопрос, и он искал случая его задать.
— Комиссар спросил у меня, были ли мы дружной парой.
Ален не удержался и с иронией посмотрел на зятя.
— Я сказал, что да.
Ален немного досадовал на себя за то, что, видя, как этот толстый, рыхлый человек беспомощно барахтается, он даже не пытается протянуть руку помощи. Впрочем, он отдавал себе отчет в том, каких усилий стоило его зятю говорить спокойным тоном.
— Я заверил его, что мы с Адриеной любили друг друга так же, как в первые дни супружества, — произнес он глухо.
— Ты убежден, что не хочешь выпить?
— Нет. Не хочу. Не знаю почему, но комиссар очень интересовался, где и как она проводила вторую половину дня до моего возвращения со службы.
— Кто?
Адриена, конечно. Он расспрашивал, выходила ли она после обеда из дому, встречалась ли с друзьями…
— А она встречалась?
Бланше задумался:
— Не знаю. У нас за ужином часто собирались гости. Мы тоже бывали на ужинах, на официальных приемах, получали приглашения на коктейли. Адриена ходила гулять с детьми. Вместе с няней водила их в Ботанический сад.
— Ты все это рассказал ему?
— Да.
— Он счел твои сведения исчерпывающими?
— Не совсем.
— А ты сам?
И тут Ален услышал первое нерешительное признание.
— Я тоже…
— Почему?
— Потому что сегодня вечером я расспросил Нана.
Это была их няня, уже вторая или третья. Но все няни получали в доме Бланше имя Нана — так было проще для хозяев.
Сначала она упиралась, отнекивалась, но в конце концов заплакала и призналась, что Адриена редко гуляла с детьми в Ботаническом саду. Приведя их, она куда-то уходила и возвращалась за ними, только когда уже надо было идти домой.
— У женщин всегда находятся дела в городе: портниха, магазины.
Глядя в упор на Алена, Бланше вдруг судорожно глотнул, потом опустил глаза.
— Скажи мне правду.
— Какую правду?
— Ты сам прекрасно знаешь, что это необходимо: так или иначе все раскроется. Произошло убийство. И наша личная жизнь будет выставлена напоказ.
Ален еще не решил, как быть.
— Кроме того, признаюсь тебе, что я не могу…
Не докончив, Бланше поднес платок к глазам. Он держался, сколько мог. Но теперь самообладание отказало ему. Ален из деликатности отвернулся, давая зятю время прийти в себя.
Настал момент нанести роковой удар, но прежде Ален выпил свое виски. Он не любил Бланше, никогда не мог бы его полюбить и все же сейчас почувствовал к нему жалость.
— Что ты хочешь узнать, Ролан?
Впервые, именно в этот вечер, он назвал его по имени.
— Ты не догадываешься? Разве ты… Разве вы с Адриеной…
— Ладно! Положи свой платок в карман. И попытайся хоть раз не смешивать свои чувства со столь драгоценным для тебя понятием собственного достоинства. Будем говорить, как мужчина с мужчиной. Согласен?
— Согласен, — прошептал, глубоко вздохнув, тот.
— Прежде всего, постарайся усвоить, что я тебе ничего не собираюсь вкручивать. Все, что ты сейчас услышишь, — чистая правда, хотя мне и самому бывало порой трудно поверить, что это так. После знакомства с Мур-Мур мне понадобились месяцы, чтобы убедиться, что я ее люблю. Она ходила за мной, как собачонка. Я привык видеть ее всегда рядом с собой. Когда мы на несколько часов расставались, потому что мы ведь оба работали, она всегда находила возможность мне позвонить. Мы вместе спали, и когда мне случалось ночью проснуться, я протягивал руку и чувствовал тепло ее тела.
— Я пришел не для того, чтобы говорить с тобой о Мур-Мур.
— Подожди. Сегодня вечером я словно прозрел. Мне кажется, впервые в жизни я вижу вещи в их истинном свете. В тот год Мур-Мур уехала на каникулы к родителям — дочерний долг.
— Адриена жила тогда уже в Париже?
— Да. Но она интересовала меня не больше, чем какая-нибудь канарейка, которую увидишь, зайдя к знакомым. Мур-Мур уехала всего на месяц, но я уже через неделю места себе не находил. Ночью рука моя натыкалась только на одеяло. В барах, в ресторане я инстинктивно поворачивался направо, чтобы поговорить с Мур-Мур. Это был самый длинный месяц в моей жизни. Я уже готов был позвонить ей, умолять, чтобы она все бросила и вернулась.
Отец Жаклин был профессором филологического факультета в Эксе, на юге Франции. Семья владела небольшой виллой в Бандоле, где и проводила каждое лето.
Ален не рискнул тогда поехать в Бандоль. Он боялся скомпрометировать Жаклин.
— Наконец она вернулась, но я еще ничего не решил. И вот как-то ночью в кабачке на Левом берегу мы сидели в компании с друзьями, и я у нее спросил, выйдет ли она за меня замуж. Так мы и поженились.
— Но это ничего не объясняет…
— Наоборот, этим-то все и объясняется. Я не знаю, что люди называют любовью, но у нас дело обстояло именно так. В иные дни нам приходилось класть зубы на полку. Не всегда, разумеется. Бывали у нас и пиршества. Но бывали и посты. Если ей, скажем, не удавалось пристроить статью. Я тогда еще не помышлял о журнале. Что касается Адриены, она жила у себя, в своей комнате и прилежно занималась.