Появляется Шимек, похудевший и ставший как бы меньше ростом; вид у него такой, словно он не вполне понимает, что происходит вокруг. Он оглядывает толпу на тротуаре, и мне вдруг почудилось: сейчас он поклонится и поблагодарит их.
Он показался мне каким-то хрупким, маленьким. На миг, когда он садился в машину вместе с двумя своими коллегами из Бруссе, наши взгляды встретились, но не уверена, узнал ли он меня. Возможно, и узнал, но это был лишь мгновенный проблеск.
А мне так хочется быть полезной ему, необходимой! Я отступаю в последние ряды, где стоят зеваки, потом иду за мопедом и еду в церковь Монруж.
И там я стою позади. Большинство моих коллег сбились в кучки.
Что же заставляет меня плакать — звуки органа или шум шагов похоронной процессии в центральном проходе? Я плачу и даже не знаю почему. Ведь думаю я сейчас вовсе не о женщине с большими грубыми руками, которая лежит в гробу, обитом белым атласом. И не о профессоре, который отдельно от всех стоит по правую сторону катафалка.
Я слышу колокольчик мальчика-служки, голос священника в черном нарамнике с большим белым крестом.
И это тоже кажется мне ирреальным; у меня ощущение, что все сместилось, спуталось. Я даже не пробую уточнить свою мысль. Но почему я вдруг снова увидела маму, какой она была утром: сидит в постели с сигаретой и чашкой кофе, уставившись странным неподвижным взглядом на черные деревья в саду?
Она несчастна. Да и нас, наверно, делает несчастными, но ведь страдает-то в первую очередь она сама. Страдает Оливье. Отец тоже. Они стали чужими и, боюсь, ненавидят друг друга. Но возможно ли такое? Неужели мы никогда не будем вести себя, как нормальная семья?
Сегодня утром Шимек около дома едва узнал меня, хотя вся моя жизнь зависит от него. Я понимаю, у меня нет на него никаких прав. Он посвятит всего себя дочери и с еще большим исступлением накинется на работу.
Я высморкалась, утерла слезы. Мне стыдно: ведь плакала-то я о себе самой.
Я не сразу узнала его. Выхожу из больницы, иду к паркингу, и вдруг из темноты появляется он. Мне он показался ужасно высоким, длинноруким, длинноногим.
— Я тебя напугал?
Это Оливье; он ни разу не встречал меня у выхода, даже когда мы договаривались пойти куда-нибудь вместе. Поэтому первая моя мысль: у него дурные вести.
— Что случилось, Оливье?
— Решил поговорить с тобой, но только не в нашем чертовом доме. Нет ли поблизости какого-нибудь тихого кафе?
— Да вот как раз напротив.
Это ресторан, куда я зашла выпить коньяку в день гибели г-жи Шимек. Странное совпадение: обстоятельства вынуждают меня зайти сюда и в день ее похорон.
Стены здесь до половины отделаны темными панелями, а выше покрашены в бежевый цвет. Рассеянное освещение: на столах неяркие лампы под абажурами. Бармен на этот раз стоит за стойкой.
— Что будешь пить?
— Кофе. Я устала.
— Кофе и одно шотландское, — заказывает Оливье.
Я все никак не могу привыкнуть, что брат уже пьет, еще совсем недавно он был ребенком.
— Я удрал сегодня с лекций. Мне надо кое над чем подумать. — Оливье как-то очень серьезно глянул на меня. Нет, он не пьян. Сегодня он еще не пил. — В общем, я принял решение. — Нахмурив брови, он рассматривает меня. — Ты простужена?
— А что — голос изменился или нос красный?
— Да лицо у тебя какое-то…
— Я плакала.
— Из-за наших домашних дел?
— Сегодня хоронили жену шефа.
Ему это безразлично. Он поглощен своими личными проблемами. А я разве чем-нибудь отличаюсь от него?
— Ты сказал, что принял решение. Какое?
— Я ухожу из дому.
Я ждала, что рано или поздно это случится, и все равно потрясена.
— А как же университет? — спрашиваю я, но как-то неубедительно, просто чтобы что-то сказать.
— Ты же знаешь, в университет я поступил, потому что так хотел отец. А химией я увлекся лет в четырнадцать-пятнадцать: изготовлял самодельные бомбы и взрывал их в лесу. Это была игра. Теперь, когда пришлось ею заниматься серьезно, я не вижу, на кой она мне.
Между нами всего два года разницы, но у меня чувство, будто я во много раз старше! Может быть, это потому, что мужчины взрослеют позже? Или он просто инфантилен? Мне кажется, будто передо мной сидит большой ребенок, болтающий о серьезных решениях.
— Пойми, я смотреть на них не могу! Особенно теперь, после того что они оба мне сделали.
Я понимаю, что он имеет в виду. Отец водил Мануэлу в гостиницу, а мама, вероятней всего, выгнала ее. И Оливье не может им этого простить.
Я уже давно подумываю, не пора ли поместить мамочку в психлечебницу. А этот мой так называемый папаша — просто порочный кретин.
И Оливье, докурив сигарету, тут же прикуривает от нее новую.
— А зарабатывать на жизнь? Ты уже придумал как?
— Да нет пока. Решил досрочно отслужить в армии — за это время что-нибудь надумаю. В крайнем случае, пойду добровольцем.
— Но ведь на это нужно разрешение отца.
— Да он с радостью даст его. Будет счастлив избавиться от меня, чтобы в свое удовольствие путаться со служанками.
Господи, как горько видеть, что Оливье в такие годы уже так ожесточен!
— Думаю, ты не прав. Я убеждена, ему сейчас стыдно за то, что произошло. Такое может случиться с человеком любого возраста.
— Да ты, никак, защищаешь его?
— Нет, просто высказываю свое мнение и очень тебя прошу не поддаваться минутным настроениям. Не забывай, речь идет о твоем будущем. Ведь когда ты отслужишь в армии, у тебя не будет никакой профессии.
Оливье отхлебнул виски, и его передернуло.
— Перебьюсь как-нибудь. Бедность меня не пугает. Зато буду сам себе хозяин. А потом, я обязательно сопьюсь, если останусь. Это у нас наследственное. Вот так вот… Ну, теперь ты знаешь мои планы. Не одобряешь?
— Да нет, я тебя понимаю, только прошу: подожди немножко, хотя бы неделю.
— Слишком долго!
— В сравнении с целой жизнью — нет.
— Ну, знаешь, хорошенькую жизнь устроили нам предки.
Мне его не переубедить, да у меня и доводов убедительных нет — я сама не раз готова была сбежать из дому. У меня есть работа, которую я люблю. Я могла бы жить одна в небольшой квартирке, и уж она бы у меня блестела. Ко мне приходили бы в гости друзья или подруги…
А Оливье уже перескочил на другую тему:
— Одного не могу понять — как она добралась в Живри на автобус.
— Надо думать, позвонила и вызвала такси.
— Да нет, не вызывала. Сегодня утром я поговорил с толстяком Леоном, который ждал у вокзала. Я поинтересовался, не заезжал ли он к нам за девушкой с большим синим чемоданом. Он ответил, что от нас его не вызывали и никакой девушки с чемоданом он не видел. За ним стояли еще такси, и я опросил всех шоферов. Никто из них не приезжал к нам. А других такси в Живри нет.
— Да туда ходу не больше километра.
— С полным чемоданом?
— Значит, мама сама подвезла ее на вокзал или к автобусной остановке.
— А ведь похоже! Чтобы удостовериться, что Мануэла действительно уехала.
— Так обещаешь подождать неделю?
— Договоримся так: я подожду несколько дней, если только не произойдет ничего неожиданного.
— Что ты хочешь сказать?
— Я больше не хочу скандалов. Они мне слишком дорого обходятся. Потом, я стыжусь за себя и за родителей.
— Ты сейчас домой?
— Нет, поеду через полчаса-час. Не бойся, к ужину не опоздаю.
Я подзываю бармена и хочу расплатиться. Оливье останавливает меня:
— Спятила, что ли? Забыла, что ты девушка?
Смешной он! Я позволяю ему заплатить. Оливье провожает меня до паркинга, где он тоже поставил мопед, и мы разъезжаемся в разные стороны.
Подъехав к «Гладиолусам», я с удивлением обнаруживаю, что дверь дома открыта; обычно она заперта. Сегодня я так накручена, что мгновенно впадаю в панику, которая еще усиливается, когда я обнаруживаю, что внизу пусто. Не только пусто, но даже не пахнет табачным дымом. Комнаты не убраны. В гостиной вчерашние газеты, на полу в столовой хлебные крошки.
Я взлетаю по лестнице, стучу в дверь родительской спальни и слышу, я бы сказала, уверенный голос:
— Входи.
Мама в постели, лицо у нее не такое красное, как вчера. И я догадываюсь, что она решила начать лечение. С одной стороны, меня это радует, с другой — немножко пугает.
Всякий раз во время «девятин» наступает момент, когда мама ложится в постель и как бы отключается от всех домашних дел. Она ежедневно уменьшает дозу спиртного. Я беседовала об этом с доктором Леду, и он был поражен маминой силой воли.
— В сущности, она сама проводит настоящий курс дезинтоксикации. Это очень тяжело, особенно в первые дни. Должно быть, она не сводит глаз с часов, ожидая, когда наступит время, которое она сама установила, чтобы выпить очередную рюмку. Весь ее организм расстроился. Вы не знаете, она принимает какой-нибудь транквилизатор?
— Не знаю. Она не разрешает входить к себе.
— А хоть немножко ест?
— Видимо, когда никого нет, она спускается вниз, потому что из холодильника исчезает какая-то еда. Но не обедает, не ужинает.
— Это очень трудный период. Мне приходилось наблюдать случаи нервного расстройства и даже, правда, редко попытки самоубийства.
Мне кажется, что у мамы провалившиеся глаза. Это из-за черных кругов в подглазьях. Мама не причесана, наверно, даже не умылась.
— Я не делала уборку. Поесть тоже не приготовила, но позвонила Жослену. — Это владелец колбасного магазина в Живри, он торгует и овощами. — Дверь внизу оставила открытой: пусть входит и кладет все в холодильник. Заодно я заказала яйца и салат.
Представляю, каких трудов стоили ей эти элементарные действия. Несомненно, она воспользовалась тем, что пришлось спуститься вниз, и прихватила бутылку, а то и две. Сейчас они спрятаны где-нибудь в спальне.
— А теперь иди. Мне тяжело говорить.
Невольно я бросаю взгляд на пустое место рядом с мамой и думаю, что скоро придет отец и ляжет сюда спать. Эта притворная близость неприятна мне. Насколько я знаю, между ними давно уже ничего нет. И, однако, каждый вечер они раздеваются и ложатся вместе.